Антоний бросился к ней, крепко поцеловал.
– Ах ты моя воплощенная Опа, что бы я делал без тебя?
Храм Опы на Капитолии вовсе не был таким уж древним. Хотя Опа была нуменом, божеством безликим и бестелесным, и почиталась с тех пор, как зародился Рим. Но ее первый храм сгорел, а этот построил Цецилий Метелл сто пятьдесят лет назад. Он не был большим, однако Цецилии Метеллы всегда поддерживали его в хорошем состоянии. В целле не стояло никакой статуи, и подношения Опе там тоже не делались. Ее алтарь находился в Регии, более важном храме для государственной римской религии. Как и все святилища Капитолия, храм Опы покоился на внушительном подиуме с подвалами, находящимися под защитой безликого божества. Это считалось достаточной гарантией сохранности помещенных в них богатств, включая монеты и слитки.
Дождавшись темноты, в сопровождении своих приспешников Марк Антоний с натугой открыл тяжелую дверь, и свет его лампы заиграл на штабелях тусклых серебряных слитков. Антоний смотрел затаив дыхание. Деньги Опе вернули с процентами! А он их заполучил.
Но выносить богатство он стал при дневном свете, не сразу, а частями, и носили не далеко – по Капитолию через «убежище» в подвалы храма Юноны Монеты, где чеканились деньги. Там день и ночь эти слитки превращались в серебряные денарии. Теперь Антоний мог и в дальнейшем платить легионам и даже избавиться от долгов. Опа поставила ему двадцать восемь тысяч талантов серебра – семьсот миллионов сестерциев в пересчете на деньги.
К Июньским календам проблемы были улажены. Оставалось лишь попросить сенат узаконить смену провинций. А после этого его брат Луций убедит плебейское собрание отобрать у Децима Брута Италийскую Галлию.
Даже письмо от Брута и Кассия не испортило ему настроения.
Мы с удовольствием посетили бы заседание сената в Июньские календы, Марк Антоний, но ты должен гарантировать нашу неприкосновенность. Ведь хотя мы оба – старшие преторы, ни ты, ни другие магистраты не сообщают нам, что происходит в Риме, и нам это не нравится. Мы очень ценим твою заботу о нашем благополучии и еще раз благодарим за поддержку после Мартовских ид. Однако до нас дошла информация, что город все еще наводнен ветеранами и что они намерены снова вернуть на место сожжения Цезаря алтарь и колонну, которые консул Долабелла совершенно, на наш взгляд, справедливо и своевременно приказал убрать.
Наш вопрос: будем ли мы в безопасности, если вернемся в Рим? Пожалуйста, дай нам гарантии, что амнистия все еще в силе и что Рим будет нам рад.
Чувствовавший себя намного лучше после благополучного разрешения финансовых затруднений, Антоний ответил на эту почти раболепную просьбу, не разводя особенных сантиментов.
Я не могу дать вам гарантий, Марк Брут и Гай Кассий. В городе и вправду полно ветеранов. Они развлекаются тут в ожидании своих земельных наделов и думают, не записаться ли опять в легионы, ибо в Кампании мной открыт новый набор. Что же касается их поклонения Цезарю, то уверяю, что потворствовать этому я не собираюсь.
Ехать вам в Рим или не ехать, решайте сами.
«Вот! Это даст им понять, какое место они занимают в моих планах! А еще скажет им, что, если они решатся воспользоваться недовольством самнитов, по соседству будут стоять легионы, готовые подавить любое восстание. Да, клянусь Опой, отлично!»
Его настроение немного испортилось только в Июньские календы, когда он вошел в курию Гостилия. Сенаторов было так мало, что кворума не набралось. Если бы явились Брут, Кассий и Цицерон, все бы сошлось, но они не явились.
– Хорошо, – сказал он Долабелле сквозь зубы, – я буду действовать по-другому. Луций! – позвал он брата, уходившего под руку с Гаем Антонием. – Созови-ка плебейское собрание через два дня!
Для плебейского собрания, тоже не очень-то посещаемого, кворум значения не имел. Если от каждой трибы присутствовал хоть один человек, собрание можно было проводить. Пришли двести с лишним человек из тридцати пяти триб, достаточно для принятия срочных решений. Антоний был в ярости, поэтому никто из собравшихся не захотел спорить с Луцием Антонием, именитым плебейским трибуном, и никто из его коллег не стал накладывать вето. Очень быстро плебс отдал Марку Антонию Италийскую Галлию, а также Дальнюю Галлию без Нарбонской на пять лет с неограниченными полномочиями. Затем отдали Долабелле Сирию, тоже на пять лет и тоже с неограниченными полномочиями. Этот lex Antonia de permutatione provinciarum немедленно вошел в силу, а значит, у Децима Брута провинции больше не было.
Но работа на этом не закончилась. Длинные уши сделки Антония с легионами стали видны, когда Луций Антоний внес еще одно предложение, касавшееся присяжных. Теперь таковыми могли становиться экс-центурионы высокого ранга, не имевшие равных со всадниками доходов. Сенат послушно проголосовал за это. Самый младший из трех Антониев сразу предложил новый законопроект – о распределении общественных земель ветеранам комиссией из семи человек в составе Марка Антония, самого Луция, Долабеллы и четырех ставленников Антония, включая освободителя Цезенния Лентона, усердно лизавшего старшему консулу зад.
Если Гирцию шепнули, что царь Дейотар дал-таки взятку Антонию, он понял, что это не пустой слух, как только у Каппадокии отняли Малую Армению и присоединили ее к Галатии.
Вот так начиная с Июньских календ два консула уверенно продемонстрировали свой стиль правления. Коррупция и самообслуживание. Пошла оживленная торговля освобождениями от налогов и привилегиями. Все, кого Цезарь навсегда лишил гражданства, полученного от Фаберия за мзду, могли теперь выкупить это право. И продолжалась чеканка монет из серебряных слитков Опы.
– Для чего нужна власть, если не использовать ее в своих целях? – периодически спрашивал Антоний у Долабеллы.
Пятого июня сенаторы сошлись опять. На этот раз кворум набрался. К удивлению Луция Пизона, Филиппа и еще нескольких сенаторов переднего ряда, пришел и старший Публий Сервилий Ватия Исаврийский. Самый преданный друг и союзник Суллы, он так давно удалился от политической жизни, что многие напрочь забыли о нем. Римский дом Ватии-старшего занимал теперь его сын, большой друг Цезаря, – сейчас он как раз возвращался из провинции Азия, – а сам Ватия-старший размышлял о красотах природы, об искусстве и литературе на своей вилле в Кумах.
После чтения молитв и толкования знаков Ватия поднялся, намереваясь взять слово. Как самый старший и уважаемый среди консуляров, он имел это право.
– Потом, – коротко бросил Антоний, к всеобщему изумлению.
Долабелла повернул голову, свирепо взглянул на коллегу:
– В июне фасции у меня, Марк Антоний, я провожу это собрание! Публий Ватия-старший, для нас честь приветствовать твое возвращение в сенат. Пожалуйста, говори.
– Благодарю тебя, Публий Долабелла, – сказал Ватия-старший тонким, но хорошо слышным голосом. – Когда ты думаешь поднять вопрос о провинциях для преторов?
– Не сегодня, – снова опередил Долабеллу Антоний.
– Не спеши, Марк Антоний. Может, нам все-таки следует обсудить этот вопрос, – холодно произнес Долабелла, решивший не уступать.
– Я сказал, не сегодня! Этот вопрос отложен, – огрызнулся Антоний.
– Тогда я прошу в виде исключения рассмотреть положение только двух преторов, – сказал Ватия-старший. – Гая Кассия Лонгина и Марка Юния Брута. Хотя я не могу смириться с тем, что это именно они стояли во главе заговора против Цезаря, однако их подвешенное состояние меня беспокоит. Оставаясь в Италии, они подвергают свои жизни немалой опасности. Поэтому я предлагаю определить их будущее сейчас, независимо от того, сколько придется ждать другим преторам. Еще я предлагаю, чтобы Марку Бруту отдали Македонию, поскольку Марк Антоний от нее отказался, а Гаю Кассию – Киликию вместе с Кипром, Критом и Киренаикой.
Ватия-старший замолчал, но не сел. Наступила неловкая тишина, прерываемая ворчанием с верхних ярусов, где сидели назначенцы Цезаря, которые не питали любви к его убийцам.
Поднялся сердитый Гай Антоний.
– Почтенные консулы! – дерзко выкрикнул он. – Я согласен с консуляром лишь в том, что пора нам увидеть задницы Гая Кассия и Марка Брута! Оставаясь в Италии, они представляют угрозу для правительства Рима. Поскольку сенат не отменил амнистию, их нельзя судить за измену, но давать им провинции несправедливо. Ведь даже достойным и ни в чем не замешанным людям, таким, например, как я, велят подождать! И я предлагаю назначить их квесторами! Поручить закупать для Италии с Римом зерно. Брут может поехать в Малую Азию, Кассий – на Сицилию. По их заслугам положение квесторов для них в самый раз!
Последовали дебаты, которые показали Ватии-старшему, насколько непопулярно его предложение. Если ему нужно было дополнительное тому подтверждение, он получил его, когда сенат поручил Бруту и Кассию заниматься закупкой зерна в Малой Азии и на Сицилии. Затем, чтобы унизить старика еще больше, Антоний и его приспешники стали прохаживаться на его счет, подшучивать, насмехаться над его древностью и старомодными взглядами. Как только собрание закончилось, Ватия-старший вернулся на свою виллу в Кампании.
Там, попросив слуг наполнить ванну, Публий Сервилий Ватия Исаврийский-старший со вздохом облегчения погрузился в воду, вскрыл ланцетом вены на обоих запястьях и постепенно перешел в теплые, бесконечно желанные объятия смерти.
– Ох, как мне вынести такое возвращение к родному порогу? – сказал Ватия-младший Авлу Гирцию. – Цезарь убит, отец покончил с собой.
Он не выдержал и разрыдался.
– А Рим в когтях Марка Антония, – добавил Авл Гирций. – Ах, если бы я видел выход, Ватия! Но я его не вижу. Никто не может противостоять Антонию, а он способен на все, от грубого беззакония до массовой резни без суда. И легионы на его стороне.
– Он покупает легионы, – сказала Юния, очень довольная, что муж вернулся домой. – Я готова убить моего братца Брута за то, что он привел все это в действие. Но это Порция дергала его за веревочки.