Ватия вытер слезы, высморкался.
– А тебе, Гирций, разрешит ли Антоний с его ручным сенатом стать консулом в следующем году? – спросил он.
– Он обещает. Я стараюсь не мелькать у него перед глазами. Лучше оставаться в тени. Панса такого же мнения. Поэтому мы нечастые гости на заседаниях.
– Значит, нет ни одного влиятельного человека, способного его урезонить?
– Ни одного. Антоний распоясался.
4
Такого же мнения были деловые люди и политики Рима и Италии в ту ужасную весну и в то ужасное лето после Мартовских ид.
Брут и Кассий колесили по побережью Кампании с Порцией, словно прикованной к мужу. Какое-то время они торчали на одной вилле с Сервилией и Тертуллой, все пятеро постоянно ругались. Пришли вести от комиссии по заготовке зерна, которые смертельно их оскорбили. Как смеет Антоний поручать им работу, больше подходящую для простых квесторов?
Цицерон, посетивший их, увидел, что Сервилия по-прежнему убеждена в своем влиянии на сенат и способности переменить это решение. Кассий пребывал в воинственном настроении, Брут был совершенно подавлен, Порция вечно ворчала, изводя Брута, а Тертулла из-за потери ребенка изводила себя.
Он ушел, потрясенный. Это крах, катастрофа. Они не видят выхода, не знают, что делать. Они живут одним днем, ожидая, что вот-вот над ними сверкнет топор или на них обрушится еще какая-то кара. «Вся Италия идет ко дну, потому что ею правят злобные дети, а мы не знаем, как защищаться от их произвола. Мы стали игрушкой в руках профессиональных солдат и жестокого человека, который купил их». Неужели именно этого хотели освободители, когда замышляли уничтожить тирана? Нет, конечно же нет. Но они не способны были предвидеть, что станется после убийства. Они искренне верили, что, как только Цезарь умрет, все тут же выправится и пойдет как по маслу. Им и в голову не приходило, что они сами должны встать за штурвал корабля. Не сделав этого, они позволили кораблю наскочить на скалы. В итоге – кораблекрушение. Рим обречен.
Два июльских празднества – сначала Аполлоновы игры, потом игры, посвященные Цезарю-победителю, – отвлекли от забот и порадовали простой люд, который стекался в Рим отовсюду, даже из Бруттия – самого нижнего кончика италийского «сапога», и Италийской Галлии – верха его «голенища». Середина лета, сушь и жара. Население Рима почти удвоилось.
Брут, несмотря на свое отсутствие, принял участие в организации Аполлоновых игр. Он сделал ставку на постановку трагедии «Терей» латинского драматурга Акция. Хотя простая публика предпочитала гонки на колесницах, которые открывали и закрывали семидневные игры, а между ними набивалась в большие театры, где восторгалась ателланами и музыкальными фарсами Теренция и Плавта, Брут все-таки был убежден, что успех или неуспех «Терея» покажет ему, как относятся римляне и италийцы к освободителям и их деянию. Пьеса была о тираноубийстве и о причинах, его вызвавших, с круто заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный уверенности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров – великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.
Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал придумывать никаких ухищрений, чтобы следить за настроением народа. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии – несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересный спектакль, полный неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке массовых зрелищ.
Наследнику Цезаря, оплатившему игры, была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением кумира, столь рано покинувшего этот мир. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя Октавиану было очень приятно, он хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.
Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на stella crinita, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:
– Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь – бог!
Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным сиянием весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще большую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.
Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.
Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря во время шествия и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела на нет все его усилия.
Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.
В душе Октавиан смотрел на звезду Цезаря по-другому. Естественно, она придавала и ему, как наследнику Цезаря, некий божественный блеск. Если Цезарь – бог, тогда он – сын бога. Он читал это во множестве глаз, когда специально ходил по Риму, забираясь в далеко не самые фешенебельные его районы. Будучи выходцем с Палатина, он все же быстро сообразил, что исключительность не вызывает приязни. Наоборот, она может лишь отпугнуть. И у него хватило ума не разыгрывать драм и не разражаться напыщенными тирадами, глядя на ужасы римских трущоб. Нет, он ходил и разговаривал со встречными, объясняя всем, что ему хочется узнать побольше о Цезаре, о нынешнем своем отце: «Пожалуйста, расскажите мне о нем что-нибудь. И вы! И вы тоже!» Это весьма импонировало ветеранам, наводнившим Рим во время игр. Он действительно узнал о Цезаре многое, а эти люди тянулись к нему, считали его незаносчивым и отзывчивым, ведь он выслушивал все, что они торопились ему рассказать. Что важнее, Октавиан также узнал, что грубое обращение Антония с ним на публике было замечено и осуждено.
Октавиан становился неуязвимым, ибо он сразу же понял, что на самом деле означала звезда. Это было послание ему от Цезаря, знак, что ему предназначено править миром. Желание править миром, казалось, всегда жило в нем, но оно было настолько нечетким, настолько несбыточным, что он относил его к области грез. А Цезарь с первого взгляда увидел в нем властелина. И возложил на него задание исцелить Рим, расширить его границы и упрочить власть. Его стараниями, под его эгидой. «Он не ошибся. Я именно тот человек. Я буду правителем мира. У меня есть время, чтобы быть терпеливым, чтобы учиться, чтобы исправить ошибки, которые я, конечно же, сделаю, чтобы разделаться с оппозицией, взять верх надо всеми, от освободителей до Mарка Антония. Цезарь сделал меня наследником не только имущества или денег. Он передоверил мне своих клиентов, своих сторонников, свою власть, свое предназначение, свое божественное начало. И я клянусь Индигетом, Теллус и Либером, что не разочарую его. Я буду достойным сыном. Более того, я буду Цезарем».
В конце восьмого дня игр, вернувшихся в Большой цирк, делегация центурионов остановила Антония, когда он уходил домой после того, как сделал все возможное, чтобы дать понять толпе, как он презирает наследника Цезаря.
– Это должно прекратиться, Марк Антоний, – сказал Марк Копоний, старший центурион тех двух когорт, что помогли Октавиану вывезти деньги из Брундизия.
Теперь эти две когорты должны были влиться в состав четвертого легиона.
– Что должно прекратиться? – огрызнулся Антоний.
– Такое обращение с юным Цезарем. Это неправильно.
– Ты напрашиваешься на военный суд, центурион?
– Нет, конечно же. Я только говорю, что в небе светит большая волосатая звезда. Звезда Цезаря, который ушел от нас, чтобы поселиться среди богов. Так он указывает нам на своего сына, молодого Цезаря, благодарит его за великолепные игры, и мы это понимаем. Это не я недоволен, Марк Антоний. Недовольны мы все. Со мной здесь пятьдесят человек, все центурионы или бывшие центурионы из армии старика. Некоторые снова завербовались, как я. У некоторых есть земля, которую Цезарь дал им. Демобилизовав меня, Цезарь и мне дал участок. Мы видим, что ты относишься к парню так, словно он – грязь под ногами. Но он не грязь. Он – Цезарь. И мы говорим, что это должно прекратиться. Тебе следует относиться к нему с уважением.