У Цицерона вновь возникли большие финансовые проблемы, в основном из-за молодого Марка, все еще путешествующего и постоянно в письмах просившего поддержать его материально. Никто из Квинтов не разговаривал с Цицероном, а его короткий брак с Публией не принес того дохода, на какой он рассчитывал. Благодаря ее противному братцу и матери, разумеется. Агент Клеопатры в Риме, египтянин Аммоний, отказывался платить по векселю своей царицы. И это после того, как Цицерон, преодолев немалые трудности, наконец получил копии всех своих речей и трудов на лучшей бумаге, прекрасно переписанные, с иллюстрациями на полях! Это стоило ему состояния, а в векселе Клеопатры ясно указывалось, что она обязуется возместить все расходы. Но у Аммония были резоны для отказа платить. Смерть Цезаря заставила царицу уехать до того, как собрание сочинений Цицерона увидело свет. «Вот оно, это собрание, пошли его ей!» Аммоний поднял в удивлении брови. Теперь, когда царица уже в Египте (слухи о кораблекрушении не подтвердились), он уверен, у нее есть более важные дела, чем разбирать тысячи страниц латинского пустословия. И вот Цицерон сидит с великолепным изданием своих работ, но никто не выказывает желания купить его!
И он решил покинуть Италию, поехать в Грецию, увидеться с Марком, а потом насладиться прелестями афинского образа жизни. Его любимый вольноотпущенник Тирон вплотную занялся этим вопросом, но откуда взять деньги? Теренция все мрачнела и копила сестерции, а когда он к ней обращался, отвечала, что на крайний случай у него имеются десять потрясающих вилл от Этрурии до Кампании и все напичканы самыми редкостными произведениями искусства. Так что, если ему нужны наличные, пусть продаст несколько вилл и статуй. И пусть не надеется, что она ни с того ни с сего начнет оплачивать его причуды!
Встречи с Брутом тоже, казалось, не вели ни к чему. Брут, правда, и сам подумывал о поездке в Грецию, решительно отказываясь заниматься заготовкой зерна! Затем этот глупец отплыл с Порцией к небольшому острову Низида, находившемуся неподалеку от побережья Кампании. А Кассий все же решил заняться сицилийским зерном и набирал флот. Приближался сбор урожая.
Наконец Долабелла, довольный расторопностью, с какой Аттик ввернул ему взятку, согласился разрешить Цицерону покинуть Италию. Стыдно, что консуляр его положения должен кого-то о чем-то просить! Но таков был указ Цезаря, и консулы не отменили его. Проглотив унижение, Цицерон продал виллу в Этрурии, на которой ни разу не побывал. Теперь у него были и деньги, и дозволение отбыть за границу.
Его отъезд ускорило изменение названия месяца квинтилия на июль. Когда получать письма, помеченные июлем, стало совсем уж невыносимо, Цицерон нанял корабль и отплыл из Путеол, где стоял зерновой флот Кассия. Но и тут ему не повезло. Корабль его достиг Вибоны, соседствовавшей с Бруттием, и там был остановлен напором сильного встречного ветра. Расценив это как знак, что ему не суждено пока что оставить Италию, Цицерон сошел на берег в вонючей рыбацкой деревне Левкоптера. Как всегда, что-то непонятное не давало ему покинуть италийское побережье. Его корни слишком глубоко вросли в землю отечества. Они не пускали его.
В поисках пристанища усталый Цицерон оказался у ворот старого поместья Катона в Лукании, ожидая найти дом пустым. Земля перешла к одному из трех бывших центурионов Цезаря, награжденных дубовыми венками и ставших сенаторами. Центурион этот не захотел владеть поместьем, слишком удаленным от родной Умбрии, и продал его анонимному покупателю. Был семнадцатый день секстилия, когда паланкин Цицерона внесли в ворота. Он подумал, что ужасное лето, похоже, кончается, и вдруг увидел, что многочисленные лампы в саду зажжены. Кто-то был в доме! Компания! И ужин!
Гостя встретил Марк Брут. Со слезами на глазах Цицерон крепко обнял его. Брут, очевидно, что-то читал, так как держал в руке свиток. Он был крайне удивлен столь бурным проявлением чувств, пока Цицерон не рассказал о своей одиссее. Порция была с мужем, но ужинать не пришла. Большое облегчение для Цицерона. Малютка Порция умела лишь раздражать.
– Ты, наверное, не знаешь, что сенат дал нам с Кассием по провинции, – сказал Брут. – Мне – Крит, Кассию – Киренаику. Новость пришла как раз в тот момент, когда Кассий собирался плыть за зерном, и он передал флот префекту. Сейчас он в Неаполе с Сервилией и Тертуллой.
– Ты рад? – спросил согревшийся и довольный Цицерон.
– Не сказал бы, но это хоть что-то. – Брут вздохнул. – Мы с Кассием в последнее время не очень-то ладим. Он высмеял мое истолкование реакции зрителей на постановку «Терея», а сам говорит только о молодом Октавиане, который изрядно потрепал Антонию нервы во время игр в честь Цезаря. А еще эта stella crinita, появившаяся над Капитолием. Теперь Цезаря называют богом, а Октавиан поощряет это.
– Последний раз, когда я видел молодого Октавиана, меня поразили произошедшие в нем перемены, – добавил Цицерон, устраиваясь поудобнее на ложе. Как чудесно наслаждаться едой и обществом одного из немногих воистину цивилизованных римлян! – Очень энергичный, очень остроумный и очень уверенный в себе юноша. Но Филипп этому совсем не рад, говорит, что тот делается спесивым.
– Кассий считает его опасным, – сказал Брут. – Он пытался продемонстрировать золотое кресло и венок Цезаря на своих играх, а когда Антоний запретил ему это, стал спорить с ним, со старшим консулом, словно равный. Ничего не боясь, высказываясь открыто и прямо.
– Октавиан долго не протянет, не сможет. – Цицерон слегка откашлялся. – А как дела у освободителей?
– Несмотря на то что нам дали провинции, перспективы безрадостные, – ответил Брут. – Ватия Исаврийский, вернувшись из Азии, убит известиями о смерти Цезаря и самоубийстве отца. Октавиан настаивает на том, чтобы освободители были наказаны. Долабеллу все считают врагом, хотя он злейший враг лишь себе.
– Тогда я утром же еду в Рим, – сказал Цицерон.
Верный своему слову, он с рассветом готов был отправиться в путь. К сожалению, Порция тоже захотела с ним попрощаться. Цицерон очень хорошо знал, что она презирает его, считает хвастуном, позером, ненадежным во всех отношениях человеком. А сам он считал ее мужеподобной уродиной, которая, как и все женщины, не имеет своего мнения, а лишь повторяет суждения мужчин, в ее случае – отцовские.
Вилла Катона не была претенциозной, но в ней имелись действительно великолепные фрески. Пока Цицерон и Брут стояли в атрии, лучи восходящего солнца упали на стену, на которой была изображена сцена прощания Гектора с Андромахой перед сражением с Ахиллом. Художник изобразил тот момент, когда Гектор передает ей их сына Астианакта. Но вместо того, чтобы смотреть на ребенка, она с жалостью смотрит на мужа.
– Замечательно! – воскликнул Цицерон, восхищаясь живописью.
– Да? – спросил Брут, глядя на фреску как на что-то новое для себя.
Цицерон процитировал:
Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;
Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
Дело свое исправлять; а война – мужей озаботит
Всех – наиболе ж меня, – в Илионе священном рожденных[4].
Брут засмеялся:
– Полно, Цицерон, не думаешь же ты, что я то же самое могу сказать дочке Катона? Порция не уступит мужчине ни в храбрости, ни в высоких стремлениях.
Лицо Порции осветилось, она повернулась к Бруту, взяла его руку и поднесла к своей щеке. Он смутился присутствием Цицерона, но руки не отнял.
С сумасшедшим блеском в глазах Порция произнесла:
– Нет у меня ни отца, ни матери нежной. Брут, ты все мне теперь – и отец, и любезная матерь… ты и супруг мой прекрасный.
Брут высвободил руку и отошел от Порции, и лицо его скривилось в улыбке, больше похожей на гримасу.
– Ты видишь, насколько она эрудированна? Она не довольствуется парафразом, она выхватывает из Гомера цитаты, и всегда к месту.
Хохотнув, Цицерон послал Андромахе воздушный поцелуй.
– Вы просто созданы друг для друга. Прощайте же, два моих славных эпитоматора! Желаю нам троим встретиться в лучшие времена.
Они не стали ждать на пороге, пока он усядется в паланкин.
В конце секстилия Брут нанял корабль от Тарента до греческих Патр. А свою Порцию оставил с Сервилией.
Марк Антоний послал прибывшему в Рим Цицерону записку с повелением явиться в сенат на собрание, которое в первый день каждого нового месяца было обязательным для всех. Когда тот не пришел, взбешенный Антоний уехал в Тибур по какому-то неотложному делу.
Узнав, что Антоний уехал из города, Цицерон на другой же день появился в сенате. На заседании решались обычные для только начавшегося сентября вопросы. И на этом заседании нерешительный, хвастливый консуляр Марк Туллий Цицерон вдруг нашел в себе смелость осуществить дело всей своей жизни, начав блистательную серию речей, направленную против Марка Антония.
Никто этого не ожидал. Все были поражены, многие перепугались до смерти. Самая мягкая и самая искусно составленная речь из всей будущей серии стала и самой впечатляющей, ибо она прозвучала как гром среди ясного неба.
Начал он довольно традиционно, расценив действия Антония после Мартовских ид как умеренные и ведущие к примирению: он не тронул утвержденных Цезарем новшеств, не стал возвращать сосланных, ликвидировал навсегда должность диктатора и сумел удержать в узде простой люд. Но начиная с мая Антоний стал меняться, а к Июньским календам это уже был совсем другой человек. Больше ничего не проводится через сенат, все делается через трибутные комиции, а иногда игнорируется и воля народа. Избранные на следующий год консулы Гирций и Панса не смеют появиться в сенате, освободители фактически изгнаны из Рима, а солдат-ветеранов подзуживают требовать новых премий и привилегий. Далее Цицерон с неодобрением отозвался о неумеренных почестях, оказываемых памяти Цезаря, и поблагодарил Луция Пизона за его речь в календы секстилия, сожалея о том, что Пизон не нашел поддержки своему предложению сделать Италийскую Галлию частью Италии. Оратор смирился с утверждением некоторых нововведений Цезаря, однако осудил ратификацию многообещающих, но пустопорожних законопроектов. Перечисляя законы Цезаря, которые Антоний нару