– О Брут, где ты? – сожалел Цицерон. – Какую золотую возможность ты упускаешь!
Через раба мятежного Цецилия Басса, все еще пребывавшего в Апамее, пришло известие о волнениях в Сирии. Раб путешествовал с управляющим Брута, Скаптием. Он рассказал все Сервилии, та пошла к Долабелле. В Сирии теперь шесть легионов, сказала она «домашнему» консулу Рима. Все сконцентрированы вокруг Апамеи. И все они недовольны, как и четыре легиона, находящиеся в египетской Александрии. А что удивительно, все эти легионы ожидают прибытия Кассия как нового правителя Сирии. Если верить рабу Басса, сказала Сервилия, все десять легионов очень хотят, чтобы наместником стал именно Кассий.
Долабелла запаниковал. В один день он собрался и кинулся в Сирию, оставив Рим на городского претора Гая Антония и даже не подумав написать записку Антонию или сказать сенату, что уезжает. Долабелла предположил, что Кассий тайком заигрывает с сирийскими и александрийскими легионами, поэтому для него было жизненно важно прибыть в свою провинцию прежде Кассия. Сервилия отговаривала, твердила, что он ошибается, что Кассий вовсе не собирается узурпировать Сирию, но Долабелла не слушал ее. Он послал своего легата Авла Аллиена на отдельном корабле в Александрию с приказом переправить четыре тамошних легиона в Сирию, а сам скоренько переплыл из Анконы в Западную Македонию. Сезон был не мореходным, поэтому дальше было разумнее двигаться по суше.
Цицерон, как и Сервилия, знал, что Кассий на Сирию вовсе не зарится, но, когда наступил ноябрь, его стала беспокоить Кампания. Из писем Октавиана следовало, что он планирует идти к Риму: «О Цицерон, прошу тебя, не уезжай никуда. Ты мне нужен в сенате, я хочу сместить Антония, действуя по закону через сенат. Пожалуйста, проследи, чтобы, как только я подойду к Сервиевой стене, сенат собрался. Мне надо выступить с обращением!»
– Его юность очень меня смущает, и я фактически не знаю, чем он располагает, – поделился с Сервилией Цицерон, до такой степени обеспокоенный, что даже не озаботился поиском лучшей кандидатуры для откровений. – Брут не мог выбрать худшего момента для отъезда в Грецию. Он должен быть здесь, чтобы защитить и себя, и прочих освободителей. Фактически, если бы он находился тут, мы оба, возможно, сумели бы настроить сенат и плебс против Антония с Октавианом и восстановить нашу дорогую Республику.
Сервилия бросила на него циничный взгляд. Ее настроение было не лучшим, потому что эта свинья Порция вернулась в дом еще более сумасшедшей.
– Дорогой мой, – устало сказала она, – Брут не принадлежит ни себе, ни Риму. Он принадлежит Катону, хотя тот уже два года как мертв. У него нет ни ума, ни харизмы Цезаря. Он – бык, бросающийся на преграды вслепую. А что касается Октавиана, то он и вовсе ничто. Хитрый юнец, но, говорю тебе, он не стоит ремня от башмака Цезаря. Он больше похож на молодого Помпея Магна с забитой фантазиями головой.
– Молодой Помпей Магн, – сухо возразил Цицерон, – заставил Суллу сделать его вторым командующим и в конце концов стал Первым Человеком в Риме. Если подумать, то Цезарь поздно поднялся. Он не сделал ничего примечательного, пока не уехал в Длинноволосую Галлию.
– Цезарь, – резко оборвала его Сервилия, – был законопослушен! Он получал все in suo anno и на законном основании. Если он действовал не по закону, то лишь потому, что иначе его карьере пришел бы конец, а с этим он смириться не мог.
– Ну-ну, не будем спорить о мертвом, Сервилия. Поговорим о его наследнике, он слишком живой, и для меня он загадка. Я подозреваю, что для всех он загадка, даже для Филиппа.
– Этот загадочный мальчик сбивает в Кампании солдат в когорты, – сказала Сервилия.
– Вместе со своими помощниками, такими же детьми. Я спрашиваю тебя, кто слышал о Гае Меценате или Марке Агриппе? – хихикнул Цицерон. – Во многих отношениях эта тройка напоминает мне сборище абсолютных невежд. Октавиан твердо верит, что сенат соберется, если он подойдет к Риму, хотя я все время твержу ему в письмах, что в Риме нет ни одного консула, а без председателя никого невозможно созвать.
– Признаюсь, мне очень хочется увидеть наследника Цезаря.
– Кстати, ты слышала… да ты должна была слышать, раз твоя дочь замужем за новым великим понтификом… что бедная Кальпурния приобрела небольшой дом у Квиринала и живет там с вдовой Катона?
– Естественно, – ответила Сервилия, пригладив все еще красивой рукой волосы, представлявшие собой удивительное сочетание иссиня-черных и снежно-белых полос. – Цезарь оставил ей хорошее состояние, а Пизон не убедил снова выйти замуж. Поэтому он умыл руки… вернее, это сделала его жена. А что касается Марции – это еще одна верная вдова образца Корнелии, матери Гракхов.
– А тебе в наследство досталась Порция.
– Ненадолго, – загадочно прозвучало в ответ.
Когда Октавиан узнал, что Антоний передумал соваться в Кампанию и послал первые три легиона вдоль Адриатики к Дециму Бруту, он решил пойти на Рим. Хотя все, от отчима Филиппа до Цицерона, считали его беспомощным дурачком, не понимавшим реального положения вещей, Октавиан очень хорошо сознавал, насколько рискованна эта затея. Решение было принято без всяких иллюзий, исход плавал в тумане, но в результате долгих размышлений он пришел к выводу, что бездействие много хуже. Если он застрянет в Кампании, пока Марк Антоний уходит на север, легионы и Рим сделают вывод, что наследник Цезаря горазд только говорить. Его кумиром был Цезарь, а Цезарь отваживался на все. Последнее, чего хотел Октавиан, – это сражения, ибо хорошо знал, что у него нет ни войска, ни таланта победить такого опытного воина. Однако его марш на Рим скажет Антонию, что он не намерен выходить из игры и что он – сила, с которой надо считаться.
Не встретив войск на своем пути, он прошел по Латинской дороге, затем по окружной дороге вдоль Сервиевой стены добрался до Марсова поля, разбил там лагерь, поместил туда пять тысяч своих солдат, а две когорты повел в Рим и мирно занял Форум.
Там его встретил плебейский трибун Тиберий Каннутий, который приветствовал нового патриция от имени плебса и пригласил его на ростру – сказать что-нибудь небольшой толпе.
– А где же сенаторы? – спросил Октавиан.
– Разбежались, Цезарь, – презрительно ответил Каннутий. – Все до последнего, включая консуляров и старших магистратов.
– Значит, я не смогу потребовать законного смещения Антония.
– Они слишком боятся его.
Велев Меценату с его агентами собрать приличную аудиторию, Октавиан пошел домой, переоделся в тогу, обул башмаки на высокой подошве и возвратился на Форум, где уже собралось около тысячи завсегдатаев. Он поднялся на ростру и произнес речь, явившуюся для всех приятным сюрпризом. Прочувствованная, четкая, хорошо выстроенная, с необходимой жестикуляцией и риторическими приемами, она услаждала слух и разум. Он начал с восхваления Цезаря. Все, что тот делал, делалось к вящей славе Рима. Всегда и везде.
– Ибо что есть величайший человек Рима, если он не заботится о его славе? Цезарь вплоть до своей смерти оставался самым преданным его слугой. Умножая его богатства, расширяя его территории, он являлся живым воплощением Рима и Римского государства!
После того как истеричные выкрики одобрения смолкли, Октавиан заговорил об освободителях и потребовал справедливости для Цезаря, убитого ничтожной кучкой людишек, озабоченных только собственными привилегиями и охотой за высшими должностями. Для них слава Рима – ничто. Выказав себя неплохим, под стать Цицерону, актером, он разобрался с ними поочередно, выставив каждого в самом невыгодном свете. Начал с Брута, перетрусившего при Фарсале, резко осудил черную неблагодарность Децима Брута и Гая Требония, которые всем были обязаны Цезарю, с брезгливой миной изобразил, как Минуций Базил пытает рабов, потом рассказал, в какой ужас привела его голова Гнея Помпея, отрубленная Цезеннием Лентоном. Ни один из двадцати трех убийц не избежал безжалостного осмеяния, ни один не укрылся от разящих ударов острой как бритва сатиры.
А потом Октавиан спросил толпу: почему Марк Антоний, родственник Цезаря, так сочувствует освободителям, почему он к ним так терпим? Сам Октавиан, не будучи еще сыном Цезаря, не раз видел, как Марк Антоний шушукается с Гаем Требонием и Децимом Брутом в Нарбоне, где те вынашивали свой подлый и отвратительный план. Разве не Марк Антоний остановился поболтать все с тем же Гаем Требонием возле курии Помпея, когда заговорщики прошли внутрь, чтобы вонзить свои кинжалы в беззащитную жертву? Разве не Антоний убил сотни безоружных римлян на Форуме? Разве не Антоний бездоказательно обвинил сына Цезаря в покушении на его жизнь? Разве не Антоний сбрасывал римлян с Тарпейской скалы без суда? Разве не Антоний запятнал свою должность, продавая все и вся, от римского гражданства до освобождения от налогов?
– Но я уже утомил вас, – в заключение сказал он. – Мне осталось только сказать, что я – тоже Цезарь! И что я тоже намерен добиться всего того, чем обладал он! Мой глубоко почитаемый и любимый отец, который теперь сделался богом! Если вы не верите мне, посмотрите на то место, где он был сожжен, и вы увидите, что даже Публий Долабелла признал его божественность, возвратив на Форум алтарь и колонну, воздвигнутые в его память! Вспомните о небесной звезде, сказавшей вам все! Цезарь – божественный Юлий, а я – его сын! Я – сын бога, и я буду стараться жить в соответствии с тем, что воплощает в себе его имя!
Сделав глубокий вдох, он сошел с ростры и проследовал к алтарю и колонне, где накрыл голову складкой тоги и застыл, вознося молитву отцу.
Выступление запомнилось всем. Солдаты, которых он привел в город, рассказывали о нем своим сотоварищам.
Это было в десятый день ноября. А через два дня пришло известие, что Марк Антоний быстро приближается к Риму по Валериевой дороге с «Жаворонком», который бодро одолел марш и встал лагерем возле Тибура, неподалеку от Рима. Услышав, что у Антония только один легион, люди Октавиана стали надеяться на сражение.