Это было все равно что вбросить кошку в круг голубей! Заднескамеечники, опять вознамерившиеся поддерживать Марка Антония, сыграли отбой. Самое большее, что они могут сделать, – это отказаться объявить его hostis. Дебаты продолжались до четвертого января. В конце концов Октавиана ввели в сенат и сделали третьим командующим. Ему также выделили деньги на раздачу солдатам обещанных премий. Управление всеми провинциями оставили в рамках, обозначенных Цезарем. Это значило, что Децим Брут сидит в Италийской Галлии официально и его армия имеет государственный статус.
В тот день обстановка в курии Гостилия еще больше накалилась из-за появления двух женщин – Фульвии и Юлии Антонии. Жена Антония и его мать были с головы до пят одеты в черное, как и два его маленьких сына. Уже научившийся ходить Антилл держался за руку бабушки, младший, Юл, сидел на руках у матери. Все четверо громко плакали; но когда Цицерон потребовал закрыть двери, Панса не разрешил. Он видел, что этот спектакль нужным образом влияет на заднескамеечников, а ему не хотелось, чтобы Антония объявили hostis, он в душе ратовал за переговоры.
Послами выбрали Луция Пизона, Луция Филиппа и Сервия Сульпиция Руфа, троих влиятельных консуляров. Цицерон боролся зубами и ногтями, настаивая на голосовании. Но плебейский трибун Сальвий наложил вето на его предложение, и сенат вернулся к вопросу о делегации. Марк Антоний все еще был римским гражданином, хотя действовал вопреки воле сената и народа Рима.
Устав от заседаний, сенаторы очень быстро решили этот вопрос. Пизону, Филиппу и Сервию Сульпицию поручили увидеться с Антонием в Мутине и сказать ему, что сенат требует, чтобы он ушел из Италийской Галлии, не приближался со своей армией к Риму ближе чем на двести миль и подчинялся воле правительства. Передав это Антонию, делегаты должны увидеть Децима Брута и заверить, что его наместничество законно и санкционировано сенатом.
– Возвращаясь ко всей этой каше, – мрачно сказал Луций Пизон Луцию Цезарю, снова присутствовавшему на заседаниях, – я, честно, не понимаю, как она заварилась. Антоний действует глупо и вызывающе, да, но скажи мне, что же он сделал такого особенного, чего не делали до него?
– Вини Цицерона, – сказал Луций Цезарь. – Чувства людские всегда берут верх над здравым смыслом, и никто не умеет так их подогреть, как наш друг Цицерон. Читать его речи – одно, а слушать – совершенно другое. Он – феномен.
– Ты, конечно, среди воздержавшихся.
– Иначе мне просто нельзя. Я, Пизон, оказался между племянником-волком и родичем, для которого нет названия во всем животном царстве. Октавиан – это совершенно новое существо.
Зная наперед, что случится, Октавиан пошел из Арретия к Фламиниевой дороге и добрался до Сполетия, когда комиссия сената нагнала его. Пропреторские полномочия были переданы девятнадцатилетнему сенатору в присутствии всех его трех легионов. Впереди него встали шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях. Двое из них, Фабий и Корнелий, служили Цезарю с тех пор, как тот стал претором, и до момента, когда он их отпустил.
– Неплохо, а? – спросил довольный Октавиан Агриппу, Сальвидиена и Мецената.
Агриппа гордо усмехнулся, Сальвидиен сразу предложил несколько стратегических планов, а Меценат спросил:
– Как тебе это удалось, Цезарь?
– С Ватией Исаврийским, ты хочешь сказать?
– Да, именно это я и имел в виду.
– Я попросил у него руки его старшей дочери, как только она достигнет брачного возраста, – откровенно ответил Октавиан. – К счастью, этого не произойдет еще несколько лет, а за несколько лет многое может случиться.
– Ты не хочешь жениться на Сервилии Ватии?
– Я не хочу ни на ком жениться, Меценат, пока не влюблюсь, хотя может получиться и по-другому.
– Будет сражение с Антонием? – спросил Сальвидиен.
– Искренне надеюсь, что этого не произойдет! – улыбнулся Октавиан. – Тем более пока я здесь самый старший из магистратов. Подождем консула. Гирция, думаю. Буду счастлив увидеться с ним.
Авл Гирций начал свое младшее консульство совсем больным. Он с трудом выдержал церемонию инаугурации и вернулся в постель – долечиваться от воспаления легких.
Когда сенат назначил его командующим тремя легионами, которые он должен был вести на помощь молодому сенатору, состояние Гирция не позволяло ему участвовать в боевых действиях, что не остановило этого очень надежного и неэгоистичного человека. Он закутался в пледы, в меха, взял паланкин и пустился в длинное путешествие на север по Фламиниевой дороге – прямо в зубы лютой зимы. Как и Октавиан, он не хотел сражаться с Антонием, но был готов к любому повороту событий.
Он и Октавиан соединили силы на Эмилиевой дороге уже в Италийской Галлии, к юго-востоку от большого города Бонония. Там они встали лагерем между Клатерной и Форумом Корнелия, к великому удовольствию этих двух городков, уверенных в хорошей наживе.
– Здесь мы останемся и будем стоять, пока погода не улучшится, – стуча зубами от холода, сказал Гирций Октавиану.
Октавиан посмотрел на него с сочувствием. В его планы совсем не входило дать консулу умереть. Командовать в одиночку было последним, чего он хотел. Поэтому он с радостью согласился с решением и стал ухаживать за Гирцием, вооруженный знаниями о болезнях легких, почерпнутыми у Хапд-эфане.
Мобилизация в Италии проходила с размахом. Едва ли в сенате кто-нибудь понимал ту крайнюю степень враждебности, какую питали к Антонию множество италийских сообществ, страдавших от его алчности гораздо больше, чем Рим. Фирм Пиценский обещал деньги, марруцины из Самния на северном берегу Адриатики грозили лишить собственности тех, кто откажется записаться в солдаты, а сотни богатых италийских всадников помогали вооружать новонабранные войска. Короче, недовольство Антонием за пределами Рима во много раз превосходило недовольство, назревшее внутри.
Обрадованный Цицерон воспользовался случаем снова произнести обличающую Антония речь в конце января, когда сенат собрался, чтобы заняться незначительными вопросами. Все уже знали о помолвке Октавиана и старшей дочери Ватии. Головы кивали, губы довольно кривились. Старый добрый обычай заключать политические союзы через брак все еще процветал. Отрадно было сознавать, что хоть что-то осталось от прежнего жизненного уклада, так все изменилось вокруг.
Делегация еще не вернулась, а уже всем стало известно, что встреча с Антонием ни к чему не привела, хотя никто не знал, что сказал Антоний. Это не помешало Цицерону обличить того в седьмой раз. Теперь он яростно атаковал Фуфия Калена и других сторонников Антония, изобретавших причины, по которым он, вероятно, не смог согласиться с сенатом.
– Его необходимо объявить hostis! – орал Цицерон.
Луций Цезарь протестовал:
– Такое решение нельзя принимать сгоряча. Объявить человека hostis – значит лишить его гражданства и разрешить любому встречному его убить. Я согласен, что Марк Антоний был плохим консулом, что он совершил много вещей, принижающих и даже позорящих Рим, но – hostis? Я уверен, что inimicus – вполне достаточное для него наказание.
– Естественно, уверен! Ведь ты дядя Антония, – ответил Цицерон. – Но я не позволю неблагодарному сохранить гражданство!
Спор разразился и на другой день. Цицерон отказывался сдаться. Только hostis.
В этот момент возвратились двое из троих делегатов. Сервий Сульпиций Руф простудился и умер.
– Марк Антоний отказался выполнить волю сената, – сказал Луций Пизон, постаревший, уставший, – и выдвинул несколько условий. Он говорит, что отдаст Италийскую Галлию Дециму Бруту, если сможет сохранить за собой Дальнюю Галлию на четыре года, до того времени, когда Марк Брут и Гай Кассий станут консулами.
Цицерон онемел. Марк Антоний украл у него козырь. Он дал понять сенату, что меняет позицию и признает правоту освободителей и их право иметь все, чем оделил их Цезарь! Но это был его, Цицерона, план! Теперь противостоять Антонию значило противостоять освободителям.
Но интерпретация Цицерона не была единственной. Сенат усмотрел в намерениях Антония повтор плана Цезаря перед фатальным броском через Рубикон. Сенат возмутился, проигнорировав ссылки Антония на Брута и Кассия. Ибо ситуация повторялась. Принять требования Антония значило признать, что сенат не может контролировать своих магистратов. А поэтому сенат объявил, что страна находится в состоянии гражданской войны, и велел консулам Пансе и Гирцию дать Антонию бой, проведя senatus consultum ultimum. Однако почтенные отцы отказались объявить Антония hostis. Его объявили inimicus. Победа для Луция Цезаря, хотя и пиррова. Все консульские законы Антония были отменены. Это означало, что его брат Гай Антоний, претор, больше не правил Македонией, что захват серебра в храме Опы приравнивался к грабежу, что земельные участки для ветеранов выделялись неправильно и т. д. и т. п.
Как раз перед Февральскими идами пришло письмо от Марка Брута, извещавшее сенат, что Квинт Гортензий подтвердил его полномочия как наместника Македонии и что Гай Антоний теперь заперт в Аполлонии как пленник Брута. Все легионы, стоящие в Македонии, писал Брут, приветствовали его как наместника и своего командира.
Ужасные новости! Страшные! Или – нет? Сенат растерялся, не зная, что делать. Цицерон выступил за официальное назначение Марка Брута правителем Македонии и спросил сторонников Антония, почему они так рьяно выступают против двух Брутов, Децима и Марка?
– Потому что они убийцы! – крикнул Фуфий Кален.
– Они патриоты, – возразил Цицерон. – Патриоты.
В Февральские иды сенат сделал Брута наместником Македонии, дал ему проконсульские полномочия и отдал в его ведение Крит, Грецию и Иллирию. Цицерон был на седьмом небе. Теперь у него оставалось только два дела. Первое – увидеть Антония побитым на поле боя. Второе – отнять Сирию у Долабеллы и передать ее в управление Кассию.
Первая годовщина со дня убийства Цезаря была ознаменована новым ужасом. В Мартовские иды Рим узнал о зверствах, совершенных Публием Корнелием Долабеллой. По пути в Сирию Долабелла методично грабил города провинции Азия. Подойдя к Смирне, где находилась резиденция наместника, он тайно ночью вошел в город, взял Требония в плен и потребовал сообщить ему, где находятся деньги провинции. Требоний отказался назвать адрес хранилища, он молчал и тогда, когда Долабелла стал его пытать. Даже дикая боль не развязала ему язык. Потеряв терпение, Долабелла убил Требония, отрезал ему голову и прибил ее к постаменту статуи Цезаря на агоре. Таким образом, Требоний стал первым из заговорщиков, расставшимся с жизнью.