Когда Тирон в срочной записке сообщил ему, что вывешены проскрипционные списки и что его имя стоит там первым, он собрал вещи и кружными путями потащился на свою виллу в Формиях. Этот город стоял возле моря. Паланкин – очень медленное средство передвижения, но что делать, если только в паланкине его не мутило. Цицерон хотел нанять в Кайете, ближайшем порту, корабль и уплыть на нем к Бруту. Или, может быть, к Сексту Помпею на Сицилию – он не знал, что решить.
Казалось, Фортуна помогала ему, ибо в гавани Кайеты стоял свободный корабль. И хозяин согласился взять его, оглашенного, на борт, несомненно зная о новом статусе пассажира, ведь проскрипционные списки были разосланы во все города.
– Но ты – Марк Цицерон, а это особый случай, – сказал хозяин. – Я не могу предать одного из величайших людей Рима.
Однако на дворе был декабрь, он только начался. Зима принесла шторма, дождь и снег. Корабль вышел в море, но его отнесло к берегу. И так раз за разом, хотя его хозяин упорно не желал сдаваться, уверяя, что уж до Сардинии-то они могут доплыть.
Ужасная депрессия навалилась на Цицерона, такая слабость, что он вдруг понял: нет, Марку Туллию Цицерону покинуть Италию не суждено. Слишком крепки незримые нити, связывающие его с ней.
– Направь корабль в Кайету и высади меня на берег, – сказал он.
И послал срочно слугу на свою виллу, которая находилась в миле от берега, в Формиях. Тот вернулся через три часа после рассвета с паланкином и носильщиками. Промокший и трясущийся Цицерон вскарабкался в свое укрытие, откинулся на подушки и стал ждать. Будь что будет. Шел седьмой день декабря.
«Я умру, но, по крайней мере, умру в стране, для спасения и процветания которой я так усердно и много трудился. Я урезонил дворового пса Катилину, но потом Цезарь своим выступлением свел мою победу на нет. Я не нарушил закона, казнив без суда врагов Рима! Даже Катон это признал. Но речь Цезаря подействовала как жернов на многих, и кое-кто после нее стал смотреть на меня с презрением. С тех пор моя жизнь стала тенью, фантомом, только борьба против Марка Антония привнесла в нее какую-то бодрость. Но я устал жить. Я больше не хочу выносить эту жизнь, ее жестокость, ее гримасы».
Гай Попиллий Ленат и его люди увидели паланкин, медленно поднимавшийся в гору, спешились и окружили его. Центурион Геренний вынул меч длиной в два фута, острый как бритва. Цицерон высунул голову из паланкина, чтобы посмотреть, что творится.
– Нет-нет! – крикнул он своим слугам. – Не пытайтесь меня защитить! Спокойно сдайтесь, чтобы спасти свои жизни. Пожалуйста, я прошу вас.
Геренний подошел к нему, поднял меч вверх, к затянутому тучами небу. Глядя на него, Цицерон заметил, что цвет клинка тоже серый, но более тусклый, более темный, чем небосвод. Он положил ладони на край паланкина, высунул плечи и вытянул шею как можно дальше.
– Руби сразу, – сказал он.
Меч опустился, и сильный, точный удар отделил голову Цицерона от тела. Хлынула кровь, тело напряглось, по нему пробежала короткая судорога. Голова упала в грязь, немного прокатилась и остановилась. Слуги причитали и плакали, но люди Попиллия Лената не обращали на них внимания. Геренний наклонился, ухватил голову за прядь волос, которую Цицерон отрастил на затылке, чтобы зачесывать ее наверх, скрывая лысину. Солдат протянул коробку, и голову бросили в нее.
Наблюдая за этим, Ленат не видел, что двое его людей принялись вытаскивать тело из паланкина, пока не услышал звон доставаемых из ножен мечей.
– Эй, что вы задумали? – крикнул он.
– Он был левшой или правшой? – спросил солдат.
– Я не знаю, – ответил Ленат.
– Тогда мы отрубим обе руки. Одной из них он писал про Марка Антония ужасные вещи.
Ленат подумал и кивнул:
– Валяйте. Положите их в коробку и едем.
Они отправились в Рим. Ехали без остановок, их лошади были в пене и задыхались, когда доскакали до дворца Антония в Каринах. Пораженный управляющий провел ночных посетителей в перистиль. С коробкой в руках Ленат прошел в атрий. Там ждали Антоний и Фульвия в ночных сорочках, еще не совсем проснувшиеся.
– Я думаю, ты хотел этого, – сказал Попиллий Ленат, протягивая Антонию коробку.
Антоний вынул голову и высоко поднял ее, смеясь.
– Наконец-то я достал тебя, мстительный старый хорек! – крикнул он.
Без всякого отвращения Фульвия вскинула руку.
– Дай ее мне, дай мне, дай мне! – визжала она, но Антоний, смеясь и дразня жену, держал голову так, чтобы она не могла до нее дотянуться.
– Мои люди принесли тебе еще кое-что, – сказал Ленат. – Загляни в коробку, Антоний.
Фульвии удалось завладеть головой. Антоний вынул обе руки и стал рассматривать их.
– Мы не знали, левша он был или правша, поэтому принесли тебе обе. На всякий случай. Как сказали мои люди, какой-то из них он писал о тебе ужасные вещи.
– Ты заработал еще один талант, – усмехнулся Антоний.
Он посмотрел на Фульвию, которая, положив голову на консольный столик, что-то искала среди свитков, бумаг, чернил, перьев и восковых табличек.
– Что ты делаешь? – спросил Антоний.
– Ага! – воскликнула она, беря в руки стальной стиль.
Глаза Цицерона были зажмурены, а рот, напротив, открыт. Фульвия сунула туда свои длинные гибкие пальцы, напряглась, торжествующе вскрикнула и дернула. Язык Цицерона, подцепленный острыми ноготками, вывалился наружу. Фульвия крепко ухватила его за кончик, еще раз поддернула и проткнула стальным стилем. Перечеркнувший мертвый рот стержень не давал языку убраться внутрь.
– Вот что я думаю о его болтовне, – сказала она, с удовлетворением любуясь результатом своих усилий.
– Заключи это в деревянную рамку и прибей к ростре, – приказал Антоний Ленату. – Голова в середине, по бокам руки.
Итак, утром проснувшийся Рим увидел на ростре руки и голову Цицерона.
Завсегдатаи Форума были в шоке. Еще в свои двадцать лет Цицерон шагал по этим каменным плитам, и с тех пор ему не было равных как оратору. Какие суды! Какие речи! Чудо, восторг!
– Но, – сказал один завсегдатай, утирая слезы, – дорогой Марк Цицерон, ты продолжаешь главенствовать на Форуме.
Оба Квинта Цицерона вскоре после этого тоже погибли, хотя их головы не были выставлены на обозрение. Насколько сильно горевала разведенная Помпония, по крайней мере по своему сыну, пораженный Рим вскоре узнал. Она похитила раба, который донес на них, и убила, заставляя того вырезáть куски из собственного тела, варить их, а потом съедать.
Варварство, с которым Антоний отомстил мертвому Цицерону, не понравилось Октавиану, но, поскольку дело было сделано, он промолчал. Ничего не сказал, ни публично, ни в личных беседах. Но Антония по возможности стал избегать. Впервые увидев Клавдию, он подумал, что, вероятно, сможет ее полюбить, ибо она была довольно симпатичной, смуглой (ему нравились смуглые женщины) и девственницей. Но высунутый язык Цицерона и рассказ Фульвии о том, с каким удовольствием она глумилась над мертвецом, подвигли его к иному решению: Клавдия никогда не родит от него.
– Она, – сказал он Меценату, – будет моей женой лишь номинально. Найди шесть крупных, сильных германских рабынь, и пусть они ни на минуту не оставляют ее. Я хочу, чтобы Клавдия сберегла свою девственность до того дня, когда я смогу вернуть ее Антонию и ее вульгарной матери-гарпии.
– Ты уверен? – спросил Меценат, хмурясь.
– Поверь мне, Гай, я скорее дотронусь до гниющей черной собаки, чем до любой из дочерей Фульвии.
Поскольку Филипп умер в самый день бракосочетания, свадьба была очень тихой. Атия и Октавия не могли прийти, и, как только церемония закончилась, Октавиан присоединился к матери и сестре, оставив жену под присмотром германских рабынь. Тяжелая утрата дала ему отличный повод проигнорировать первую брачную ночь.
Но с течением времени Клавдия поняла, что физической близости между ними не будет. Она считала отношение мужа – да еще с этой охраной! – необъяснимым. При первом знакомстве она нашла его красивым, ей понравилась его сдержанность. А теперь ей приходится жить под арестом, нетронутой и нежеланной.
– И что ты хочешь от меня? – спросила Фульвия, когда дочь обратилась к ней за помощью.
– Мама, забери меня домой!
– Я не могу этого сделать. Ты – залог мира между Антонием и твоим мужем.
– Но он не хочет меня! Он даже не говорит со мной!
– Такое иногда случается, когда брак заключен по расчету.
Фульвия встала, взяла дочь за подбородок, подняла ее голову:
– Со временем он образумится, девочка. Наберись терпения.
– Попроси Марка Антония заступиться за меня! – взмолилась Клавдия.
– Этого я делать не буду. Он слишком занят, чтобы беспокоить его по пустякам.
И Фульвия вернулась к заботам о своей нынешней семье. Клодий был уже очень давним воспоминанием в ее жизни.
Не зная больше никого, к кому можно обратиться, Клавдия вынуждена была примириться со своим положением, которое несколько улучшилось, после того как Октавиан купил на проскрипционном аукционе огромный старый особняк Квинта Гортензия. Его размеры позволяли выделить ей несколько комнат, что совершенно отдалило ее от Октавиана. Юности не свойственно долго горевать, она подружилась со своими германскими компаньонками, и жизнь ее стала вполне сносной для замужней девственницы.
Октавиан не спал один. Он взял любовницу. Не будучи сексуально озабоченным, самый молодой из триумвиров до женитьбы довольствовался мастурбацией. Но умный и проницательный Меценат занялся этой проблемой. Он решил, что пора Октавиану взрослеть. Пошел к Меркурию Стиху, знаменитому выводком сексуальных рабынь, и нашел среди них идеальную кандидатуру, молодую – двадцати лет – женщину из Киликии с малолетним сыном. Она была «игрушкой» главаря пиратов в Памфилии, а звали ее, как и греческую поэтессу, Сапфо. Красивая, темноволосая, черноглазая, с хорошей фигурой, приятная. По словам Меркурия, тихого нрава. Меценат увел ее от него и уложил в кровать Октавиана в первую же ночь пребывания того в старом особняке Гортензия. План сработал. В связи с рабыней ничего позорного не усматривалось, а у нее самой не было шансов прибрать к рукам такого разумника, как Октавиан. Ему нравилась ее покорность, он разрешал ей уделять время сыну, а секс позволил ему ощутить себя зрелым мужчиной.