У них была возможность хорошенько поразмыслить над этим, ибо время шло, а горн не трубил. Близился полдень, а они все стояли, опираясь на свои щиты и копья, мысленно благодаря позднюю осень за небо, покрытое облаками, и прохладу. В полдень нестроевые обеих армий принесли всем еду. Солдаты поели и вновь оперлись на щиты и копья. Смех, да и только, спектакль! Плавт бы не выдумал фарса нелепей!
– Дай сражение или сними с себя палудамент, – сказал Цимбр в два часа дня.
– Еще час, Цимбр, только один час. Тогда будет самое время. Потому что скоро начнет темнеть, а в двухчасовом сражении много людей не погибнет и оно не станет решающим, – сказал Брут, убежденный, что ему в голову пришла еще одна из блестящих идей, какими он поражал даже Кассия.
Цимбр в изумлении смотрел на него:
– А как же Фарсал? Брут, ты же был там! Им хватило и часа.
– Да, но потерь было мало. Через час я дам сигнал к атаке, но не раньше, – упрямо сказал Брут.
В три часа прозвучал сигнал. Армия триумвиров издала боевой клич и атаковала. Армия освободителей радостно вскрикнула и бросилась в наступление. Опять дралась лишь пехота. Кавалерия по краям поля почти бездействовала, кружа на месте.
Две огромные армии сошлись в яростной схватке. Не было предварительных манипуляций с копьями или стрелами, люди жаждали наброситься друг на друга, чтобы вонзить короткий меч или кинжал в тело врага. С первой минуты началась жесткая рукопашная, ибо слишком долгое ожидание истомило солдат, а теперь наконец они обрели свободу. Резня была страшная, не пятилась ни одна сторона. Когда передние бойцы падали, вперед выдвигались стоявшие сзади, а потом мертвыми или тяжело раненными падали и они. Всюду щиты, голоса, хриплая ругань, лязг мечей. Выпад – удар. Выпад – удар.
Пять лучших легионов Октавиана бились на своем правом фланге с левофланговыми ветеранами Брута. Агриппа с четвертым – ближе к Эгнатиевой дороге. Поскольку именно их сотоварищи в прошлом бою не сумели защитить лагерь триумвиров от разграбления, у этих пяти легионов имелся к противнику особый счет. Прошел почти час, но он никому не дал перевеса. Затем пять легионов Октавиана уперлись, насели всей массой, и под этим натиском левое крыло Брута дрогнуло, надломилось.
– О! – восхищенно крикнул Гелену Октавиан. – Такое впечатление, что там пущен в ход какой-то огромный рычаг! Толкай, Агриппа, толкай! Выворачивай с корнем!
Очень медленно, почти неприметно солдаты Цезаря, служившие теперь у Брута, стали пятиться, а давление на них все усиливалось – до тех пор, пока в их рядах не образовался разрыв. Но и в этом случае паники не было, никто не пытался удрать. Просто задние ряды поняли, что передние маневрируют, и повторили маневр.
За час битвы общее напряжение возросло неимоверно. Внезапно левый фланг армии Брута запаниковал. Миг – и солдаты освободителей побежали. Легионеры Октавиана бежали за ними на расстоянии, равном длине их мечей, не обращая внимания на камни и дротики, дождем сыпавшиеся с вражеских бастионов. В этой суматохе легион Агриппы сделал рывок к Эгнатиевой дороге, потом бросился к главным воротам фортификаций противника и перекрыл спасающимся доступ в лагерь. Те, рассеявшись, кинулись к соленым болотам и к ущельям в горной гряде.
Второе сражение при Филиппах длилось немногим дольше Фарсала, но с очень большими потерями. Половина армии освободителей погибла, а о второй никто никогда больше не слышал на территориях вокруг Нашего моря. Позднее пойдут слухи, что многие выжившие поступили на службу к парфянскому царю. Но не для того, чтобы разделить судьбу десяти тысяч римских легионеров, захваченных после битвы у Карр, которые теперь охраняют границы Согдианы от степных орд массагетов. Нет, сын Лабиена, Квинт Лабиен, ставший приближенным царя Орода, якобы обласкал их и предложил помочь ему обучать парфянскую армию римскому способу ведения войн.
Брут и его личная свита наблюдали за ходом битвы с вершины горы. Сегодня все было хорошо видно, ибо почву устлали многочисленные тела убитых и придавили всю пыль. Когда стало ясно, что бой проигран, трибуны четырех старших легионов пришли к нему и спросили, что им делать.
– Спасайте свои жизни, – сказал Брут. – Попытайтесь пробиться к флоту в Неаполе или добраться до Тасоса.
– Мы должны сопровождать тебя, Марк Брут.
– Нет, я предпочитаю идти один. А теперь уходите, пожалуйста, уходите.
С ним остались Статилл, Стратон Эпирский и Публий Волумний, а также три его самых любимых вольноотпущенника, секретари Луцилий и Клейт и щитоносец Дардан. И еще кое-кто. Всего, включая рабов, человек двадцать.
– Все кончено, – сказал он, глядя, как люди четвертого легиона Агриппы карабкаются на стены. – Нам лучше поторопиться. У нас все упаковано, Луцилий?
– Да, Марк Брут. Могу я просить тебя об одолжении?
– Проси, чего хочешь.
– Дай мне твои доспехи и алый плащ. Мы с тобой одного роста, меня можно принять за тебя. Если я подъеду к их линиям и скажу, что я – Марк Юний Брут, это задержит преследователей, – сказал Луцилий.
Брут чуть подумал и кивнул:
– Хорошо, но на одном условии: ты сдашься Марку Антонию. Ни в коем случае не давай им отправить тебя к Октавиану. Антоний грубый мужлан, но у него есть чувство чести. Он ничего тебе не сделает, когда узнает, что его обманули. А вот Октавиан, я думаю, прикажет убить тебя на месте.
Они поменялись одеждой. Луцилий сел на государственного коня Брута и поехал вниз по склону к главным воротам, а Брут и его сопровождающие отправились к задним. Уже темнело. Люди Агриппы продолжали ломать стены. Поэтому никто не заметил, как они ушли и проскользнули в ближайшее ущелье, которое вывело их к другому ущелью, потом еще к одному и так далее, пока беглецы не выбрались на Эгнатиеву дорогу – восточнее от ее слияния с дорогой в Неаполь, которую Антоний захватил несколько дней назад, после первого сражения при Филиппах.
Быстро сгущавшаяся темнота застигла их у Корпильского перевала. Там Брут решил сойти с дороги и подняться по густо заросшему лесом склону на выступ, нависающий над ущельем.
– Антоний, конечно, пустит кавалерию в погоню за беглецами, – объяснил он. – Если мы тут, наверху, заночуем, то утром сможем увидеть, как нам лучше двигаться дальше.
– Поставив кого-нибудь сторожить, мы можем разжечь огонь, – сказал дрожавший от холода Волумний. – Облачность сейчас низкая, наш костер издали не увидят, а как только часовой заметит приближающиеся огни факелов, мы потушим его.
– Небо может и проясниться, – мрачно заметил Статилл.
Ветви сухостоя занялись быстро, но вскоре все поняли, что их мучает жажда. Никто не подумал взять с собой воду.
– Здесь недалеко должна протекать река Гарпас, – вставая, сказал Раскуполид. – Я возьму двух лошадей и привезу воду, если мы опорожним эти кувшины, пересыпав зерно в мешки.
Брут мало что понимал. Вокруг него были люди, они что-то делали, но он видел их как сквозь плотный туман, и кто-то, похоже, заткнул ему уши ватой.
«Это конец моего пути, конец моей жизни на этой ужасной, истерзанной, изможденной земле. Я по природе не солдат, этого в моей крови нет совсем. Я даже не знаю, как мыслит солдат. Если бы я знал, то мог бы лучше понять Кассия. Он всегда был таким целеустремленным, таким воинственным! Вот почему мама предпочитала его. Потому что она – самая воинственная из всех мне известных людей. Высокомерие выше, чем башни Илиона, она сильней Геркулеса, тверже алмаза. И очень живуча. Она пережила Катона, Цезаря, Силана, Порцию, Кассия. Переживет и меня. Она переживет всех, кроме, наверное, этого хитрого змея Октавиана. Это он заставил Антония преследовать освободителей. Если бы не Октавиан, мы все жили бы в Риме и становились бы консулами в положенный срок. Я стал бы консулом уже в этом году!
Октавиан хитер не по возрасту. Наследник Цезаря! Никто из нас не учел, сколько жребиев у Фортуны в запасе. Цезарь, Цезарь – вот кто все это начал, когда соблазнил мою мать, когда опозорил меня, отобрав Юлию и выдав ее замуж за старика. Цезарь все решал за других».
Вздрогнув, он вспомнил строку из «Медеи» Еврипида и громко крикнул:
– Виновника несчастий знают боги!
– Откуда это? – спросил Волумний, всегда старавшийся поначалу собирать информацию, а уж потом заносить ее в свой дневник.
Брут не ответил, и Волумний вынужден был, бубня цитату, блуждать в дебрях своей памяти, пока Стратон Эпирский не подсказал другу, откуда она. Но Волумний решил, что Брут таким образом клеймит Антония. Цезарь ему даже на ум не пришел.
Раскуполид вернулся с водой. Все, кроме Брута, стали жадно пить. После этого они поели.
Несколько позже вдалеке послышался шум, который заставил их затоптать огонь. Они сидели в напряжении, потом Волумний и Дардан ушли проверить, что это было. Ложная тревога, сказали они по возвращении.
Тут вскочил Статилл, весь дрожа, – его мучил холод. Обхватив себя руками, он сказал:
– Я не могу больше это выносить! Я возвращаюсь к Филиппам посмотреть, что там происходит. Если наш лагерь покинут, я зажгу большой сигнальный огонь. С этой высоты он будет хорошо вам виден. В конце концов, он даст знак охране на перевалах держаться настороже. Ведь триумвиры теперь могут обойти Неаполь с флангов. Что такое пять миль? Я доберусь за час. Если через час огонь загорится, значит люди Антония спят, вместо того чтобы вас искать.
И он ушел, а оставшиеся сели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не мерзнуть. Только Брут сидел один, погруженный в раздумья.
«Это конец моего пути, все было напрасно. Я был уверен, что Республика возродится, когда Цезарь умрет. Но она не возродилась. Его смерть только развязала руки худшим ее врагам. Струны моего сердца соединены с Республикой. Пришла моя смерть».
– Кто сегодня умер? – вдруг спросил он.
– Гемицилл, – ответил в темноту Раскуполид. – Молодой Марк Порций Катон. Он очень храбро дрался. Пакувий Лабеон убил себя сам, я считаю.
– Ливий Друз Нерон, – сказал Волумний.