Брут разрыдался. Остальные замерли, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте.
Как долго он плакал, Брут не знал. А когда слезы высохли, он вдруг почувствовал, что очнулся от нелепого жуткого сна и погружается в другой сон – волшебный, завораживающий и прекрасный. Он встал, прошел в центр поляны, потом посмотрел на небо. Облака уже рассеялись, и мириады звезд засияли над ним. Только Гомер знал слова, могущие описать то, что видели его глаза и что впитывал его ослепленный звездным сиянием ум.
Словно как на небе около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается – холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится…[5]
Он прощается. Все это поняли, цепенея от горя. Их круглые глаза, давно привыкшие к чернильному мраку, настороженно следили за Брутом, который прошел к связкам личных вещей, взял свой меч, вытащил из ножен и протянул Волумнию.
– Убей меня, друг, – сказал он.
Рыдая, Волумний покачал головой и отошел назад.
Брут предлагал меч всем по очереди, и каждый отказывался взять его. Последним был Стратон Эпирский.
– А ты? – спросил Брут.
Все закончилось в одно мгновение. Стратон взял оружие – и… Никто не успел даже вздрогнуть. Казалось, протягивая к мечу руку, Стратон лишь продлил этот жест. Миг – и лезвие вошло до рукоятки под нижнее ребро Брута с левой стороны. Идеальный удар. Брут был мертв, прежде чем его колени коснулись покрытой листьями земли.
– Я еду домой, – сказал Раскуполид. – Кто со мной?
Оказалось, никто. Фракиец пожал плечами, нашел своего коня, сел на него и исчез.
Когда рана перестала кровоточить (крови вышло очень мало), на западе взметнулось пламя. Статилл зажег в лагере сигнальный огонь. Оставалось лишь выждать, когда погаснут звезды. Брут лежал очень мирно на колючем ковре. Глаза закрыты, во рту монета – золотой денарий с его собственным профилем.
Наконец щитоносец Дардан шевельнулся.
– Статилл не вернется, – сказал он. – Давайте отнесем Марка Брута к Марку Антонию. Он бы хотел, чтобы мы сделали так.
Когда забрезжил рассвет, они положили тело на коня Брута и направились снова к Филиппам.
Отряд кавалеристов, охраняющий лагерь, проводил их к палатке Марка Антония. Победитель сражения при Филиппах был уже на ногах. Крепость его здоровья не только соответствовала крепости вчерашнего возлияния, но и побивала его последствия по всем статьям.
– Положите его туда, – сказал он, указывая на кушетку.
Два германца отнесли маленький сверток к кушетке и с неуклюжей осторожностью принялись его расправлять, пока он не принял форму лежащего человека.
– Марсий, подай мой плащ, – сказал Антоний своему личному слуге.
Принесли палудамент. Антоний встряхнул его и накрыл им тело Брута, оставив обнаженным только лицо – бледное, без кровинки, в оспинах от прыщей. Длинные черные кудри обрамляли его, как шелковистые перья.
– У тебя есть деньги, чтобы добраться до дома? – спросил он Волумния.
– Да, Марк Антоний, но мы хотели бы взять с собой Луцилия и Статилла.
– Статилл мертв. Охранники приняли его за грабителя-мародера. Я сам видел труп. А что касается фальшивого Брута, то я решил взять его на службу. Сейчас трудно найти верных людей. – Антоний повернулся к слуге. – Марсий, это товарищи Брута, дай им провожатых в Неаполь.
Он остался с Брутом один на один. Безмолвные посиделки. Брут и Кассий мертвы. Аквила, Требоний, Децим Брут, Цимбр, Базил, Лигарий, Лабеон, братья Каски и еще кое-кто. Кто бы мог подумать, что все кончится именно так, ведь поначалу события текли довольно ровно. Рим жил себе и продолжал бы жить как раньше, неряшливо, несовершенно. Но нет, это не удовлетворяло Октавиана, архиманипулятора и архипройдоху. Новый кошмарный Цезарь выскочил ниоткуда, чтобы потребовать кровавого мщения для каждого из убийц.
Мысль воплотилась в реальность. Антоний поднял голову и увидел Октавиана, стоящего в треугольном проеме палаточной двери со своим спокойным и поразительно красивым сверстником за спиной. Глухой серый плащ, волосы блестят в пламени лампы, как куча рассыпавшихся золотых монет.
– Я услышал новость, – сказал Октавиан и встал рядом с кушеткой, глядя на Брута.
Он дотронулся пальцем до восковой щеки, словно оценивая, какова она на ощупь, потом отдернул руку и тщательно вытер полой серого плаща.
– Какой он маленький!
– Смерть всех нас делает маленькими, Октавиан.
– Но не Цезаря. Его смерть возвеличила.
– К сожалению, это правда.
– Чей это плащ? Его?
– Нет, мой.
Хрупкая фигура окаменела, большие серые глаза сузились и загорелись холодным пламенем.
– Ты оказываешь слишком много чести этому трусу, Антоний.
– Он римский аристократ, командующий римской армии. Сегодня я окажу ему еще большую честь на похоронах.
– Похоронах? Он не заслуживает похорон!
– Я здесь решаю, Октавиан. Его сожгут со всеми военными почестями.
– Ты ничего здесь не можешь решать! Он убийца Цезаря! – прошипел Октавиан. – Скорми его собакам, как Неоптолем поступил с Приамом!
– Можешь выть, скулить, скрипеть зубами, хныкать, мяукать – мне все равно, – сказал Антоний, оскаливая мелкие зубы. – Брут будет сожжен со всеми воинскими почестями, и я ожидаю, что твои легионы тоже придут его проводить!
Красивое лицо дрогнуло и вдруг обрело такое сходство с лицом Цезаря в гневе, что Антоний невольно попятился, пораженный.
– Мои легионы придут, если захотят. И если ты настаиваешь на почетных похоронах, пусть так и будет. Но только без головы. Голова – моя. Отдай ее мне! Сейчас же!
Антоний неожиданно увидел перед собой Цезаря, властного, сильного, с несгибаемой волей. Совершенно сбитый с толку, он вдруг понял, что не может ни выбраниться, ни рыкнуть.
– Ты сумасшедший, – проговорил он наконец.
– Брут убил моего отца. Брут возглавил убийц моего отца. Брут – мой приз, не твой. Я отправлю голову морем в Рим, где насажу ее на пику и прикреплю к основанию статуи божественного Юлия на Форуме, – сказал Октавиан. – Отдай мне ее.
– Может быть, хочешь получить и голову Кассия? Ты опоздал, ее здесь нет. Я могу предложить тебе несколько других голов. Их владельцы убиты вчера.
– Только голову Брута, – стальным голосом ответил Октавиан.
Не понимая, как он утратил преимущество, Антоний стал просить, потом умолять, потом увещевать, прибегнув к лучшим приемам риторики и даже к слезам. Он перебрал весь диапазон наиболее мягких способов убеждения, ибо если чему-то его эта совместная экспедиция и научила, так это тому, что Октавиана, слабака, болезненного дурачка, невозможно ни запугать, ни укротить, ни подавить. Убить тоже нельзя, поскольку рядом, как тень, стоит Агриппа. Кроме того, легионы этого не простят.
– Ну, если хочешь… забирай, – неохотно согласился он.
– Благодарю. Агриппа!
Все свершилось молниеносно. Агриппа выхватил меч, шагнул вперед, размахнулся, ударил. Сталь прошла до подушек, распоров их и выпустив облако перьев. Сверстник Октавиана намотал на пальцы черные кудри и поднял руку, держа голову на весу. Выражение его лица не изменилось.
– Она сгниет еще до Афин, не говоря уже о Риме, – с отвращением сказал Антоний, чувствуя тошноту.
– Я приказал мясникам приготовить кувшин с рассолом, – холодно сказал Октавиан, направляясь к выходу из палатки. – Мне все равно, если мозг вытечет, лишь бы лицо можно было узнать. Рим должен видеть, как сын Цезаря отомстил главному из его убийц.
Агриппа и голова исчезли, Октавиан задержался.
– Я знаю, кто убит, а кого взяли в плен? – спросил он.
– Только двоих. Квинта Гортензия и Марка Фавония. Остальные решили покончить с собой. И не трудно понять почему, – сказал Антоний, махнув рукой в сторону обезглавленного тела.
– Как ты намерен поступить с пленными?
– Гортензий отдал управление Македонией Бруту, поэтому он умрет на могиле моего брата Гая. Фавоний может поехать домой – он абсолютно безвреден.
– Я требую, чтобы Фавония казнили. И немедленно!
– Во имя богов, Октавиан, почему? Что он-то тебе сделал? – воскликнул Антоний, морщась и массируя себе виски.
– Он был лучшим другом Катона. Это достаточно веская причина, Антоний. Он умрет сегодня.
– Нет, он поедет домой.
– Не поедет, Антоний. Ибо я тебе нужен. Ты не можешь обойтись без меня. А я настаиваю на казни.
– Еще будут приказы?
– Кто убежал?
– Мессала Корвин. Гай Клодий, который убил моего брата. Сын Цицерона. И все флотоводцы, конечно.
– Значит, кое-кто из убийц еще жив.
– Ты не успокоишься, пока они все не умрут, да?
– Верно.
Октавиан ушел.
– Марсий! – рявкнул Антоний.
– Да, господин?
Антоний поддернул алый плащ и натянул на страшную шею, из которой что-то сочилось.
– Найди дежурного старшего трибуна, пусть начинает готовить погребальный костер. Сегодня мы сожжем Марка Брута со всеми воинскими почестями… и смотри, чтобы никто не прознал, что у него нет головы. Найди тыкву или что-нибудь, что сойдет за голову, и пришли ко мне десять германцев. Они прямо в палатке положат его на дроги, поместят тыкву там, где была голова, и надежно закрепят плащ. Понятно?
– Да, господин, – ответил мертвенно-бледный Марсий.
Пока германцы и трясущийся Марсий возились с телом, Антоний сидел, отвернувшись, и молчал. Только после того, как Брута унесли, он шевельнулся, сморгнув внезапные, необъяснимые слезы.
Армия будет сыта до самого дома, так как в обоих лагерях освободителей оказалось очень много провизии, а в Неаполе еще больше. Флотоводцы спешно отплыли, бросив все, как только услышали о результатах второго сражения под Филиппами. Хранилище, полное серебряных слитков в один талант, битком набитые амбары, коптильни с беконом, бочки засоленной свинины, мешки нута и чечевицы. Трофеи потянут по крайней мере на сто тысяч талантов в монетах и слитках, так что обещанные премии можно выплачивать. Двадцать пять тысяч солдат армии освободителей изъявили желание влиться в армию Октавиана. Никто не захотел пойти под начало к Антонию, хотя победу в обоих сражениях одержал Антоний, а не Октавиан.