Звание великого понтифика обязывало Цезаря жить в государственном здании, принадлежащем Риму. Реконструированное и расширенное сначала великим понтификом Агенобарбом, а потом великим понтификом Цезарем, это огромное строение находилось в самом центре Римского форума и было разделено. На одной его половине жили шесть весталок, на другой – великий понтифик. Весталки подчинялись главному жрецу Рима, который их опекал. Они жили не как затворницы, но их девственность служила залогом благополучия Рима, притягивала к нему удачу, и об этом помнили все. Пройдя посвящение лет в шесть или семь, весталка блюла свой обет тридцать лет, затем ее освобождали от него. Она вела вполне светскую жизнь; если хотела, могла выйти замуж. Как сделала, например, Фабия, выйдя замуж за Долабеллу. Религиозные обязанности этих жриц не были обременительными. Но имелись у них и иные дела, ибо весталки являлись хранительницами завещаний всех римских граждан. Ко времени возвращения Цезаря в Рим у них накопилось более трех миллионов таких документов. Все они были аккуратно подшиты, пронумерованы, размещены по районам, ибо их составляли даже беднейшие жители Рима. Вручив весталкам свое завещание, гражданин твердо знал, что оно никуда не денется и что никто к нему не прикоснется, пока он не умрет и к жрицам Весты не придет человек, облеченный правом официально заверить завещание.
Так что когда Долабелла явился к Государственному дому, он пошел не на половину весталок и не в храм (в Государственном доме, естественно, имелся храм), над входом в который красовался новый роскошный фронтон, а постучался в дверь личных покоев главного жреца Рима.
Все старики времен инсулы Аврелии в Субуре уже умерли, включая Бургунда и его супругу Кардиксу, но их сыновья и невестки остались при Цезаре присматривать за хозяйством. Третьим из них по старшинству был Гай Юлий Трог. Он приветствовал посетителя легким поклоном, но все равно смотрел сверху вниз, и рослый, всегда выделявшийся в любом обществе Долабелла едва ли не в первый раз ощутил себя карликом.
Цезарь был в своем кабинете, одетый как великий понтифик, при всех регалиях. Долабелла знал, что это важно, но еще не понимал, какое отношение это имеет к нему. Пурпурные и алые полосы на тоге и на тунике, покрытый золотом потолок, золотые карнизы… Множество горящих ламп, хотя в окно льется свет… Великолепное жреческое одеяние словно бы повторяло цветовой спектр обстановки.
– Сядь, – коротко сказал Цезарь, положил свиток, который читал, и пригвоздил Долабеллу к месту своим ужасным, холодным, пронзительным, почти нечеловеческим взглядом. – Что ты можешь сказать в свое оправдание, Публий Корнелий Долабелла?
– Что ситуация вышла из-под контроля, – честно сказал визитер.
– Ты набрал банды, чтобы терроризировать город.
– Нет, нет! – со всей убедительностью возразил Долабелла, широко открывая невинные голубые глаза. – Правда, Цезарь, вовсе не я все это затеял! Я лишь вынес на рассмотрение проект закона о списании всех долгов. И как только я сделал это, обнаружилось, что в Риме очень много людей с большими долгами. Мой законопроект собирал сторонников, как снежный ком, катящийся по спуску Виктории.
– Если бы ты не предложил столь безответственный законопроект, Публий Долабелла, этот ком никогда бы не вырос, – сурово сказал Цезарь. – Неужели твои долги так велики?
– Да.
– Значит, твой законопроект чисто эгоистический?
– Честно говоря, да.
– А тебе не приходило в голову, Публий Долабелла, что два плебейских трибуна, выступившие против твоего предложения, не дадут тебе провести его?
– Да, конечно.
– В таком случае что ты должен был сделать как плебейский трибун? Каковы обязанности трибуна?
Долабелла удивился:
– Обязанности?
– Я понимаю, что твое патрицианское происхождение мешает тебе вникнуть в заботы каких-то плебеев, Публий Долабелла, но ведь у тебя уже есть небольшой политический опыт. Ты должен бы знать, что надо делать, когда тебе так упорно противостоят. Что же?
– Э-э… я не знаю.
Стальные глаза не мигали. Они ввинчивались в глаза Долабеллы, как два сверла.
– Настойчивость – качество, достойное восхищения, Публий Долабелла, но всему есть предел. Когда двое коллег отвергают твое предложение на всех собраниях в течение трех месяцев, вопрос ясен: оно неприемлемо, его надо снять. Но ты мучаешь всех уже десять месяцев! И бесполезно сидеть тут с видом нашкодившего ребенка. Уличные банды организовал, возможно, не ты, это до тебя сделал Клодий, но раз уж они существовали, ты решил ими воспользоваться. И стоял в стороне, когда избивали твоих коллег, кстати неприкосновенных по статусу. Марк Антоний сбросил с Тарпейской скалы двадцать римлян, твоих соотечественников, но ни на ком из них не было и сотой доли твоей вины, Публий Долабелла. По справедливости я должен приговорить тебя к такой же казни. Кстати, и Марка Антония тоже, который должен был знать, кто виновен на деле. Но вы с ним уже лет двадцать мочитесь рядом, придерживая друг друга за пенис.
Наступило молчание. Долабелла сидел, стиснув зубы, на лбу его выступил пот. О, только бы капли не попали в глаза! Он боялся сморгнуть, поднять к ним руку.
– Публий Корнелий Долабелла, как великий понтифик я обязан сообщить тебе, что твое усыновление плебейской семьей незаконно. Ты не получил моего согласия, а в соответствии с lex Clodia таковое согласие необходимо. Поэтому ты немедленно сложишь с себя полномочия плебейского трибуна и не будешь принимать участия в общественной жизни до заседания суда по делам о банкротстве, куда ты сможешь обратиться с просьбой о рассмотрении твоего случая. У закона есть механизмы, позволяющие справиться с такими ситуациями, как твоя, и поскольку жюри будет состоять из людей твоего ранга, ты отделаешься легче, чем заслуживаешь. А теперь иди.
Цезарь опустил голову.
– И это все? – не веря своим ушам, спросил Долабелла.
Цезарь уже взял в руки свиток.
– Это все, Публий Долабелла. Ты считаешь меня неспособным отличать виновных от невиновных? В этой ситуации ты просто орудие.
«Просто орудие» с большим облегчением поднялось.
– Еще одно, – остановил его Цезарь, не отрываясь от свитка.
– Да, Цезарь?
– Тебе запрещается видеться с Марком Антонием. У меня есть информаторы, Долабелла, так что советую тебе не нарушать этот запрет. Vale.
Спустя два дня начальник конницы прибыл в Рим. Он въехал через Капенские ворота во главе эскадрона германской кавалерии, верхом на государственном коне, крупном красивом животном, таком же белом, как и прежний государственный конь Помпея Великого. Но Антоний перещеголял Помпея. У того конь был накрыт ярко-красной кожаной попоной. А у Антония попоной служила шкура леопарда. Сам же он был в коротком плаще, схваченном золотой цепью под горлом. Одна пола картинно откинута на спину, демонстрируя восхитительную огненно-алую подкладку в тон тунике того же цвета. Золотая кираса плотно облегает мощную грудную клетку. На ней Геркулес (Антонии вели род от Геркулеса) убивает Немейского льва. Красные кожаные полоски рукавов и юбки отделаны золотой бахромой и сплошь усыпаны золотыми бляшками. Золотой афинский шлем украшен ярко-красными страусовыми перьями (столь редкими, что вместе с окраской они обошлись ему в десять талантов) и привязан к седлу. Антоний не надел шлем, чтобы глазеющая толпа сразу узнала, кто это едет, столь ослепительный, столь похожий на бога. Чтобы потешить свое тщеславие еще пуще, он раздал эскадрону германцев ярко-красные покрывала для их черных коней, а самих всадников разодел в серебро и львиные шкуры, причем головы хищников были надеты на шлемы, а лапы завязаны на груди.
Женщины Капенской рыночной площади, не сводя с него глаз, решали вопрос, красив он или безобразен. Мнения разделились, потом сошлись на одном: ростом, торсом, мускулатурой – красив, а тем, что выше, – не очень. Рыжеватые волосы слишком густы, лицо слишком круглое и слишком крупное, а шея короткая и такая толстая, что кажется продолжением головы. Глаза, как и волосы, с рыжиной, очень маленькие, посажены глубоко и слишком близко друг к другу. Нос и подбородок мечтают о встрече над полногубым маленьким ртом. Кончик носа опускается вниз, а подбородок тянется вверх. Красотки, которых он удостоил внимания, сравнивали его поцелуй со щипком птичьего клюва. Но… раз увидев, такого не позабудешь. Этого не отрицал никто.
Он обладал потрясающей, богатейшей фантазией. Много есть фантазеров, но в отличие от всех прочих Антонию удавалось претворять свои фантазии в жизнь. Себя он видел и Геркулесом, и новым Дионисом, и легендарным восточным царем Сампсикерамом, умудряясь обликом и поступками походить разом на всех троих.
Хотя его необузданный нрав и тяга к роскоши довлели над интеллектом, он не был ни глупцом, как его брат Гай, ни болваном. У Марка Антония имелась практическая жилка, он был хитер, и эта хитрость помогала ему выпутываться из многих сомнительных ситуаций. Он знал, как распорядиться своей потрясающей мужественностью, чтобы та надежно прикрыла его от чьего-либо гнева, особенно от гнева Цезаря, диктатора Рима, доводившегося ему родственником. В дополнение к этому у него была семейная способность к ораторству – о нет, конечно, не такая, как у Цезаря или Цицерона, но определенно он говорил лучше, чем большинство членов сената. Он был храбр, смел, быстро соображал и не терялся на поле сражения. Он не признавал ни морали, ни этики, не питал уважения к чужой жизни и вообще к живым существам, но он мог быть очень щедрым и был хорош в компании. Антоний весь состоял из страстей. Желания его были противоречивы. С одной стороны, он хотел быть Первым Человеком в Риме, с другой – жаждал дворцов, гульбы, секса, пиров, вина, веселых представлений и постоянных развлечений.
Год назад он с легионами Цезаря вернулся в Италию, и с той поры во всем себе потакал. Как начальник конницы, Антоний обладал практически неограниченной властью, и то, как он ею пользовался, Цезарю определенно не могло понравиться. Он хорошо это понимал, однако жил как восточный владыка, тратя значительно больше того, что имел. Более благоразумный человек давно бы смекнул, что наступит день, когда его за все это потянут к ответу, но Антоний продолжал жить, как жилось. Он считал, что времени у него еще полно. И просчитался. Этот день наступил.