– Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? – спросил он.
– Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?
– Да.
– Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.
– Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.
Октавий замолк, потом решился заговорить:
– В нашей семье рассказывают, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.
– Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий понял, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.
– Обнаружил, но он ревновал, – прямо сказал Октавий.
– Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.
– И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.
– Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.
– Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Из-за пожизненной жреческой должности тебе было запрещено касаться оружия и видеть смерть.
– Это так. – Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. – Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал его ненавидеть. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.
– Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.
– Она была хорошей женой, а хорошие жены – редкость.
– Я запомню это.
– У тебя много друзей, Октавий?
– Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.
– А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?
Октавий густо покраснел, закусил губу.
– Я редко хожу на Марсово поле.
– Отчим запрещает? – спросил с удивлением Цезарь.
– Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.
«Еще один Брут? – испугался Цезарь. – Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».
– Ты хорошо учишься? – спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.
– Математика, история и география мне даются легко, – ответил Октавий, успокаиваясь. – А вот греческий – трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.
– Н-да, – сказал озадаченно Цезарь, автоматически переключавшийся на любой язык. – Может быть, позже, когда ты поживешь с полгодика в Греции, это умение к тебе придет.
– Да, наверное, – спокойно согласился Октавий.
Цезарь передвинулся к краю ложа, видя, что Луций без тени смущения вслушивается в их разговор.
– Скажи мне, Октавий, как высоко ты хочешь подняться?
– Хочу стать консулом, избранным всеми центуриями.
– Может быть, и диктатором?
– Нет, не диктатором. Решительно нет.
Прозвучало неубедительно.
– Почему так категорически?
– С тех пор как тебя вынудили перейти Рубикон, дядя Гай, я наблюдал и анализировал. Хотя я не очень хорошо тебя знаю, но думаю, что диктаторство – это последнее, чего ты хотел.
– Любой другой пост, только не этот, – угрюмо подтвердил Цезарь. – Но лучше это, чем незаслуженное бесчестье и ссылка.
– Я регулярно буду молиться Юпитеру Всеблагому Всесильному, чтобы подобный выбор передо мной никогда не вставал.
– Но ты готов к нему?
– О да. В глубине души я ведь Цезарь.
– Гай Юлий Цезарь?
– Нет, просто Цезарь. Из рода Юлиев.
– Кто твои герои?
– Ты, – просто ответил Октавий. – Только ты.
Он встал с ложа.
– Пожалуйста, извините меня, дядя Гай и дядя Луций. Матушка взяла с меня обещание, что я пораньше отправлюсь домой.
Двое оставшихся на lectus medius смотрели, как юноша идет к выходу – мягко, как тень, не привлекая к себе внимания.
– Ну-у-у! – протянул Луций.
– Что ты думаешь о нем, Луций?
– Это тысячелетний старик.
– Плюс-минус сто лет, да? Он тебе нравится?
– Что тебе он нравится, это ясно. Но нравится ли он мне? Да… с оговорками.
– Какими?
– Он не из рода Юлиев Цезарей, как бы он этого ни хотел. Конечно, что-то в нем есть от древних патрициев, но по складу ума он очень от них отличается. Я не могу определить его линию поведения, но она у него имеется. Может быть, Рим еще не готов принять ее.
– Ты хочешь сказать, что он далеко пойдет?
Красивые темно-голубые глаза блеснули.
– Я не дурак, Гай! На твоем месте я взял бы его личным контуберналом, как только ему стукнет семнадцать.
– Я тоже подумываю об этом с тех пор, как встретил его в Мизенах несколько лет назад.
– Но я понаблюдал бы за ним.
– Зачем?
– Чтобы он не слишком увлекся задницами.
Теперь блеснули бледно-голубые глаза.
– Я тоже не дурак, Луций.
3
А под Капуей между тем зрела буря в стане легионеров. И первый гром прогремел в конце октября, как раз наутро после приема. От Марка Антония пришло письмо.
Цезарь, беда. Большая беда. Ветераны разгневаны, и я не могу усмирить их. Или, скорее, их представителей. В десятом и двенадцатом ситуация всего хуже. Ты удивлен? Я – вдвойне.
Последней каплей был мой приказ седьмому, восьмому, девятому, десятому, одиннадцатому, двенадцатому, тринадцатому и четырнадцатому сняться с лагеря и идти в Неаполь и Путеолы. Их делегаты пришли в Геркуланум (к вилле Помпея, где я живу) и заявили, что никто никуда не пойдет, пока легионерам официально не сообщат дату демобилизации, не скажут, где им выделили участки, и не выдадут премий за лишнюю кампанию. Ты только представь – «лишняя кампания»! Хотя они всего лишь выполняли свой долг. А еще они требуют, чтобы им заплатили за два года.
Также они хотят видеть тебя. Им совсем не понравилось, когда я сказал, что ты очень занят, что у тебя много дел в Риме и что ты не можешь приехать в Кампанию. Десятый и двенадцатый вышли из-под контроля, просто взбесились и принялись грабить все деревни вокруг Абеллы, где у них лагерь.
Цезарь, я больше не могу с ними справляться. И советую тебе срочно приехать. А если ты действительно не можешь приехать, пришли того, кого они знают и кому доверяют.
«Вот! Но – слишком скоро. Ох, Антоний, неужели ты никогда не научишься быть терпеливым? Будь у тебя терпение, ты многого бы достиг. Но ты опять сделал неверный ход. Выдал свою лживость. Это единственный умный поступок, который ты совершил в нужный момент. И то благодаря своему нетерпению. Нет, я не могу сейчас покинуть Рим, и ты хорошо это знаешь! Хотя не по тем причинам, о которых ты подозреваешь. Мне нельзя уезжать из Рима, пока я не проведу выборы. Вот истинная причина. Ты предвидел это? Не думаю, несмотря на твои действия. Ты чересчур предсказуем.
Цезарь, используй тактику проволочек. Отложи все расчеты до выборов, кем бы тебе ни пришлось пожертвовать».
Он послал за одним из своих самых преданных и самых компетентных в военном деле сторонников, Публием Корнелием Суллой. Племянником Суллы.
– А почему не послать Лепида? – спросил Публий Сулла.
– У него недостаточно влияния на двенадцатый и десятый, – коротко объяснил Цезарь. – Лучше послать человека, которого они знают по Фарсалу. Поезжай, Публий, и постарайся им втолковать, что я буду заниматься их землями, но сначала мне нужно провести закон о долгах.
– Ты хочешь, чтобы я взял с собой деньги, Цезарь?
– Думаю, нет. У меня есть на это причины. Нарыв назревает, бальзам вроде выплат может просто залечить его. Сделай, что можешь.
Через четыре дня Публий Сулла вернулся, весь в синяках и ссадинах – на лице, на руках.
– Они закидали меня камнями! – в ярости закричал он. – Цезарь, сотри их в порошок!
– Я хочу стереть в порошок тех, кто их обрабатывает, – мрачно откликнулся Цезарь. – Подозреваю, что парням нечем заняться и потому они постоянно пьяны. Дисциплину никто не поддерживает. Центурионы с трибунами наверняка тоже пьют. И разумеется, даже больше, чем рядовые. Это значит, что они все в долгах у владельцев таверн. Антоний торчит в Кампании месяцами, но почему-то допускает все это. Кто еще может служить примером пьянства в кредит?
Публий Сулла вдруг все понял. Он метнул в сторону Цезаря испытующий взгляд, но не сказал ни слова.
Следующим Цезарь вызвал Гая Саллюстия Криспа, блестящего оратора.
– Возьми с собой двух сенаторов, Саллюстий, и попытайся вразумить этих cunni. Как только выборы закончатся, я приеду сам. Просто продержись там какое-то время.
Центуриатное собрание наконец было созвано на Марсовом поле, чтобы избрать двоих консулов и восьмерых преторов. Никто не удивился, когда Квинт Фуфий Кален прошел в старшие консулы, а Публий Ватиний стал младшим. Все остальные протеже Цезаря были, конечно, тоже избраны.
Сделано! Теперь можно заняться и легионами, а начать с Марка Антония, например.
Через два дня, вскоре после рассвета, Марк Антоний въехал в Рим в сопровождении германских всадников. В паланкине, между двумя мулами, покачивался сильно побитый Саллюстий.
Антоний нервничал, был на грани срыва. Теперь, когда наступал решающий час, он не мог придумать, как повести разговор. Трудно ведь говорить с человеком, который надрал тебе задницу в детстве и продолжает метафорически делать это сейчас. Трудно добиться хоть какого-то перевеса.