– Я вызову Гибриду, как только вернусь из Африки. Я все равно собираюсь вернуть всех, кого сослал Сулла.
– И Веррес вернется? – спросил Луций.
– Никогда! – с яростью выкрикнул Цезарь. – Нет, нет и нет!
Наказанным легионам заплатили и постепенно вывезли их из Неаполя и Путеол на Сицилию – в главный лагерь у Лилибея – для дальнейшей отправки в провинцию Африка.
Никто, включая обоих консулов, даже и не пытался спросить себя, почему или на каком основании рядовой римлянин ведет себя как главнокомандующий, стягивая римские войска в кулак, чтобы сокрушить республиканцев. Со временем все разъяснится, как это было и до сих пор. В конце ноября Цезарь назначил выборы очередных магистратов и, милостиво удовлетворяя многочисленные просьбы сторонников, решил тоже принять в них участие в качестве кандидата на главную должность. Когда его спросили, кого бы он хотел видеть своим помощником, ответ был – Марк Эмилий Лепид, старый испытанный друг и коллега.
– Надеюсь, ты понимаешь, что от тебя потребуется, Лепид, – сказал он этому достойному человеку, после того как они под приветственные крики толпы вышли из избирательной палатки Ватиния.
– Думаю, да, – ответил Лепид, отнюдь не смущенный такой прямотой.
Консульство ему было обещано. Обещание выполнялось. В первый день нового года он займет второй в Риме пост.
– Тогда расскажи мне – что.
– Я должен в твое отсутствие сохранять в Риме и в Италии мир, вводить разумные законы, стараться ничем не задевать всадников и не мешать им в делах, продолжать в соответствии с твоими критериями пополнять сенат и зорко следить за Марком Антонием. А также за его окружением, от Попликолы до его нового приятеля Луция Тиллия Цимбра, – перечислил Лепид.
– Ты умница, Лепид!
– Ты снова хочешь стать диктатором, Цезарь?
– Нет, но может так выйти, что это будет необходимо. Если такое произойдет, готов ли ты быть моим начальником конницы? – спросил Цезарь.
– Конечно. Уж лучше я, чем кто-либо другой. Да и в армии мне всегда было неуютно.
4
Брут вернулся домой в начале декабря, после того как Цезарь уехал в Кампанию, чтобы закончить отправку войск. Мать печально смерила сына взглядом.
– Перемен к лучшему нет, – вынесла она приговор.
– А я думаю, есть, – возразил Брут, не садясь. – Последние два года меня многому научили.
– Я слышала, ты бросил свой меч в Фарсале и спрятался.
– Если бы я не бросил его, вряд ли бы мы сейчас свиделись. Что, об этой истории уже знает весь Рим?
– Брут, да ты огрызаешься! Говоря «весь Рим», кого, собственно, ты имеешь в виду?
– Я имею в виду весь Рим.
– И Порцию в частности?
– Она твоя племянница, мама. Почему ты так ее ненавидишь?
– Потому что, как и ее отец, она – потомок рабыни.
– Ты забыла добавить: и тускуланского крестьянина.
– Я слышала, ты скоро станешь понтификом.
– О, значит, Цезарь тут был? Вы не возобновили роман?
– Брут, не груби мне!
Значит, Цезарь не захотел ее, подумал Брут, уходя. Из гостиной матери он пошел в комнаты Клавдии. Дочь Аппия Клавдия Пульхра стала его женой семь лет назад, вскоре после смерти Юлии. Но этот союз доставил ему мало радости. Бруту время от времени удавалось выполнять супружеские обязанности, но без всякого удовольствия. И что хуже, без тени симпатии, не говоря уже о любви. Он ложился с ней не столь часто, чтобы она зачала, и это весьма ее удручало. Она очень хотела детей. Простодушная, добрая, миловидная. Но детьми с завидной регулярностью обзаводились ее многочисленные подруги, и она старалась навещать их почаще. А дома почти не выходила из своих комнат, часами склоняясь над ткацким станком. К счастью, у нее не было никакого желания вести хозяйство. Сервилия всегда всем тут заправляла, хотя она была матерью, а не супругой хозяина дома.
Брут клюнул Клавдию в щеку, улыбнулся рассеянно и пошел дальше – искать своих домашних философов Стратона Эпирского и Волумния. Наконец-то два приятных лица! Они были с ним в Киликии, но он отослал их домой, когда присоединился к Помпею. Дяде Катону могло бы понравиться, если бы он взял философов на войну, но Брут не решился. Как и Волумний и Стратон, Брут был не стоиком, а последователем академического скептицизма.
– Консул Кален хочет видеть тебя, – сказал Волумний.
– Зачем бы?
– Марк Брут, садись! – радостно воскликнул Кален, увидев его. – Я уже беспокоился, что ты не вернешься вовремя.
– Вовремя для чего, Квинт Кален?
– Конечно же для того, чтобы приступить к своим новым обязанностям.
– Новым обязанностям?
– Правильно. Цезарь очень ценит тебя, да ты и сам это знаешь. Он велел передать тебе, что никто лучше тебя не справится с этой работой.
– Работой? – тупо переспросил Брут.
– С массой работы! Хотя ты еще не был претором, Цезарь дает тебе полномочия проконсула и назначает тебя наместником Италийской Галлии.
Брут открыл рот.
– Полномочия проконсула? Мне? – взвизгнул он, задохнувшись.
– Да, тебе, – подтвердил Кален. Он не был ни возмущен, ни раздражен тем, что такой выгодный пост достается бывшему республиканцу. – В соседних провинциях сейчас мир, так что никаких военных действий там не предвидится. Фактически в настоящий момент там нет ни одного легиона. Нет даже гарнизонов.
Старший консул положил руки на стол и доверительным тоном добавил:
– Видишь ли, в будущем году будет проводиться всеобщая перепись, как в Италии, так и в Италийской Галлии, причем на совершенно новой основе. Перепись, проведенная два года назад, больше не отвечает… э-э-э… целям Цезаря, скажем.
Кален наклонился, чтобы поднять с пола корзину для свитков, потом выпрямился и передал ее через стол Бруту. Алая кожа, крышка запечатана пурпурным воском. Брут с любопытством посмотрел на печать. Сфинкс со словом «ЦЕЗАРЬ» по внешнему кругу.
Взяв корзину, он почувствовал ее вес. Похоже, набита свитками до отказа.
– Что внутри?
– Указания, продиктованные самим Цезарем. Он хотел дать их тебе лично, но ты припозднился. Может, и к лучшему. – Кален встал, обошел стол и тепло пожал руку Бруту. – Сообщи мне, когда ты намерен отправиться, и я организую для тебя lex curiata. Это хорошая работа, Марк Брут, и я согласен с Цезарем: она именно для тебя.
Брут ушел, пораженный. Его слуга нес корзину так, словно она была золотой. Выйдя на узкую улочку, Брут потоптался в раздумье. И вдруг выпрямился, расправил плечи.
– Снеси корзину домой, Фил, и немедленно запри ее в моем сейфе.
Он кашлянул, пошаркал ногами и смущенно добавил:
– Если госпожа Сервилия увидит корзину, она может захотеть заглянуть в нее. Я бы предпочел, чтобы этого не случилось. Понятно?
Фил с невозмутимым видом поклонился:
– Не беспокойся, domine. Я все сделаю незаметно.
Они расстались. Фил возвратился в дом Брута, а Брут пошел к дому Бибула.
Там царил хаос. Как у большинства домов Палатина, тыльная часть этого здания выходила в проулок. С фасада же посетитель попадал в небольшой холл с привратником. Боковые ответвления вели к кухням, ванной комнате и уборной, а центральный проход выводил в перистиль с большим садом и прогулочной колоннадой, обегавшей комнаты домочадцев. В дальнем конце перистиля располагались столовая, кабинет хозяина и огромная гостиная с просторной лоджией и прекрасным видом на Форум.
Но сад теперь представлял собой склад множества корзин и кое-как запакованных статуй. Тут же валялись обвязанные веревками кастрюли, горшки. Вся колоннада была забита кроватями, кушетками, креслами, тумбами, разного вида столами, комодами и шкафами. Белье кидали в одну сторону, одежду в другую – образовались две рыхлые кучи.
Брут стоял в ступоре, сразу сообразив, что здесь происходит. Бибула, пускай и мертвого, объявили nefas. Его имущество и поместья теперь подлежат конфискации и распродаже. Единственный оставшийся сын Бибула, Луций, остается без средств, равно как и его мачеха. Они освобождают дом.
– Ecastor, Ecastor, Ecastor! – произнес знакомый голос, громкий, трубный и низкий, весьма схожий с мужским.
Появилась Порция, одетая в свой обычный ужасный коричневый балахон, с копной ярких, каким-то чудом собранных воедино волос – шпильки на этих огненных завитках не держались.
– Быстро верни все на место! – выкрикнул Брут, подаваясь навстречу.
В тот же момент его оторвали от пола и стиснули в объятиях так, что он чуть не задохнулся. В нос ударили запахи чернил, бумаги, несвежей шерсти и обивочной кожи. Порция, Порция, Порция!
Как это получилось, он понятия не имел, потому что в ее приветствии не было ничего нового. На протяжении многих лет она сгребала его в охапку и сжимала в объятиях. Но его губы, прижатые к ее щеке, вдруг стали искать ее губы и, найдя их, впились в них. Тут словно огонь обжег его душу, он с трудом освободил руки и сам ее обнял. Он целовал ее с доселе неведомой ему жаждой. Она ответила на поцелуй, вкус ее слез мешался с чистотой дыхания – свежего, без приправ в виде винных паров или душных запахов какой-либо экзотической снеди. Кажется, это длилось часы, и она не отталкивала его, не притворялась ни удивленной, ни оскорбленной. Ведь ее тоже охватил исступленный восторг. Желание, слишком долго томившее молодое здоровое тело, переходило во всепоглощающую любовь.
– Я люблю тебя! – сказал он, гладя великолепные волосы и ощущая приятное покалывание в кончиках пальцев.
– О Брут, я всегда любила тебя! Всегда, всегда, всегда!
Они нашли два кресла, одиноко стоявшие среди развала, и сели, словно только что обрученная пара. Глядя сквозь слезы и улыбаясь, улыбаясь друг другу. Двое детей, очарованных пробудившимся чувством.
– Наконец-то я дома, – произнес он дрожащими губами.
– Не верится, – сказала она, наклонилась и снова его поцеловала.
Не таясь, на виду у десятка людей! Впрочем, все это были слуги. Кроме сына Бибула, который подмигнул управляющему и, осторожно ступая, ушел.