– Можно найти у Сократа в пересказе Платона, – дрогнувшим голосом сказал Статилл. – Критикуя Зенона, он считал Сократа истинным стоиком. Материальное благополучие не интересовало Сократа. Он был равнодушен к жаре, к холоду, к зову плоти.
– Где говорится о душе? В «Федре» или в «Федоне»?
Шумно выдохнув, Статилл ответил:
– В «Федоне». Там Платон излагает предсмертную беседу Сократа со своими друзьями.
Катон засмеялся, раскинул руки:
– Все хорошие люди – свободны, а все плохие – рабы! Рассмотрим парадоксы!
О душе, казалось, забыли, разговор коснулся любимой темы Катона. Статилл должен был отстаивать точку зрения эпикурейца, Катон-младший – точку зрения перипатетика, последователя Аристотеля, а Катон, верный себе, оставался стоиком. Аргументы сыпались со всех сторон, перемежаясь смехом и быстрым обменом посылками, уже так хорошо известными, что их парировали автоматически.
Послышался отдаленный раскат грома. Статилл поднялся и пошел взглянуть в южное окно на горы.
– Идет гроза, – сказал он и добавил тише: – Просто ужасная.
Он снова опустился на ложе, чтобы изложить точку зрения эпикурейцев на свободу и рабство.
Вино стало действовать на Катона. Сам он этого не замечал, но внезапно в приступе ярости выбросил свой кубок в окно.
– Нет, нет, нет! – заревел он. – Свободный человек, соглашающийся на рабство в любой его форме, уже плохой человек. Так-то вот! Мне все равно, что его поработило – еда, вино, пунктуальность, деньги. Раб всегда плох. В нем сидит зло! Его душа оставит тело настолько грязной, что под тяжестью этой грязи будет опускаться все ниже и ниже, пока не попадет в Тартар, где и останется навек, навсегда! Только душа хорошего человека воспаряет в эфир, в царство Бога! Не богов, а именно Бога! Хороший человек никогда не поддастся никакой форме рабства! Никакой! Никакой!
Статилл с трудом поднялся и сел рядом с Катоном-младшим.
– Улучи момент, – прошептал он, – проберись в его спальню и унеси меч.
Катон-младший вскочил, с ужасом глядя на Статилла:
– И все здесь разыгрывается лишь с этой целью?
– Конечно! Он собирается убить себя.
Катон наконец замолчал, дрожа и глядя безумными глазами на собеседников. Вдруг он вскочил и кинулся в кабинет. Двое оставшихся слушали, как он роется в книгах.
– «Федон», «Федон», «Федон»! – повторял он, хихикая.
Катон-младший испуганно смотрел на Статилла. Тот подтолкнул его:
– Иди, Марк! Немедленно спрячь меч!
Катон-младший вбежал в просторную спальню своего отца и схватил меч, повешенный на крюк, вбитый в стену. Потом вернулся в столовую, где Прогнант откупоривал очередную бутылку вина.
– Возьми и спрячь! – сказал он, отдавая управляющему меч. – Шевелись! Быстро! Быстро!
Прогнант едва успел скрыться, как вошел Катон со свитком в руке. Он бросил его на свое ложе и повернулся.
– Темнеет, я должен сообщить пароль страже, – коротко бросил он и исчез, громко требуя водонепроницаемый сагум: собирается дождь!
Гроза и впрямь приближалась. Вспышки молний заливали столовую бело-голубым светом. Лампы еще не горели. Вошел Прогнант со свечой.
– Меч спрятал? – спросил его Катон-младший.
– Да, господин. Будь спокоен, хозяин его не найдет.
– Статилл, это невозможно! Мы не должны этого допустить!
– Мы и не допустим. Спрячь и свой меч.
Через какое-то время Катон вернулся, бросил мокрый плащ в угол, взял с ложа свиток. Затем подошел к Статиллу, обнял его и поцеловал в обе щеки.
Потом настала очередь Катона-младшего. Совершенно незнакомое ощущение – почувствовать, как руки отца обнимают тебя, эти сухие губы на твоем лице, на губах. В голове у него вспыхнули воспоминания о том дне, когда он рыдал, уткнувшись в грубое платье Порции. Отец тогда позвал их в свой кабинет, чтобы сообщить им, что он развелся с их матерью за ее связь с Цезарем и что они никогда, никогда больше не увидят ее. Ни на мгновение. Даже чтобы проститься. Маленький Катон безутешно ревел и звал маму, а отец велел ему не быть тряпкой. Показывать свою слабость недостойно, тем более по такой ничтожной причине. О, отец и потом был с ним часто жесток. И с другими тоже, безжалостно насаждая свою этику, свои жизненные принципы. И все же… и все же… как он гордился тем, что Катон так велик и что он – его сын! Он опять плакал, демонстрируя свою слабость.
– Пожалуйста, отец, не надо!
– Чего не надо? – спросил Катон, удивленно глядя на сына. – Читать на ночь «Федона»?
– Не имеет значения, – плакал Катон-младший. – Не важно.
«Душа… душа, которую греки считали существом женского пола. Как правильно, – думал он, вслушиваясь в грозу за окном, – что природа отзывается бурей… где?.. в моем сердце?.. в уме?.. в теле? Даже этого мы не знаем, так как же мы можем знать что-нибудь о душе, о ее чистоте или нечистоте? О ее бессмертии? Мне нужны подтверждения. Такие, чтобы у меня не осталось и тени сомнения!»
Облитый светом нескольких ламп, он сел в кресло, развернул свиток и стал медленно вникать в греческий текст. Ему всегда легче было разбирать греческий, чем латынь. Почему? Он не знал. Он нашел то место, где Сократ задавал Симмию свой знаменитый вопрос. Сократ учил, задавая вопросы.
«– Скажи, как мы рассудим: смерть есть нечто?
– Да, конечно, – отвечал Симмий.
– Не что иное, как отделение души от тела, верно? А „быть мертвым“ – это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделенная от тела, – тоже сама по себе?»[1]
«Да, да, да, так и должно быть! Я – это не только тело, во мне есть еще чистый огонь моей души; и когда мое тело умрет, моя душа станет свободной. Сократ, Сократ, уверь меня в этом! Дай мне силу, дай мне решимость сделать то, что я должен сделать!»
«– Согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно – и тоже в высшей степени – наше тело. Можем мы сказать что-нибудь вопреки этому?
– Нет, не можем.
– А если так, то не подобает ли телу быстро разрушаться, а душе быть вовсе неразрушимой?»
«Да, да, Сократ прав, она бессмертна! Она не исчезнет, когда мое тело умрет!»
Почувствовав огромное облегчение, Катон положил свиток на колени и посмотрел на стену, ища глазами меч. Сначала он подумал, что выпил лишнего, потом его смертные, наполненные обманчивыми видениями глаза признали истину: меч исчез. Он положил свиток на пристенный столик, поднялся и ударил мягким молотком в медный гонг. Звук унесся во тьму, разрываемую молниями и раскатами грома.
Вошел слуга.
– Где Прогнант? – спросил Катон.
– Гроза, господин, гроза. Его дети плачут.
– Мой меч исчез. Немедленно найди мой меч.
Слуга поклонился и вышел. Через некоторое время Катон снова ударил в гонг.
– Мой меч исчез. Немедленно разыщи его.
Слуга с испуганным видом кивнул и поспешил скрыться.
Катон взял «Федона» и продолжил чтение, но смысл слов не доходил до него. Он ударил в гонг третий раз.
– Да, господин?
– Вели всем слугам прийти в атрий, включая Прогнанта.
Когда те пришли, он сердито посмотрел на управляющего:
– Где мой меч, Прогнант?
– Господин, мы искали, искали, но не могли найти.
Катон молниеносно подскочил к управляющему. Никто даже не успел увидеть, как все произошло. Просто раздался треск. Это был удар кулаком по массивной челюсти. Прогнант упал без сознания, но никто не осмелился подойти к нему. Слуги сбились в кучку, дрожа и со страхом посматривая на Катона.
Катон-младший и Статилл ворвались в комнату.
– Отец, пожалуйста, пожалуйста! – плакал Катон-младший, обнимая отца.
Катон оттолкнул сына так, словно от того плохо пахло.
– Марк, я что, сумасшедший, раз ты лишаешь меня средства защиты от Цезаря? По-твоему, я недееспособен, раз ты посмел взять мой меч? Мне незачем совершать самоубийство, если именно это вас беспокоит. Убить себя очень просто. Все, что надо сделать, – это задержать дыхание или стукнуться головой о стену. Иметь меч – мое право! Принесите меч!
Сын убежал, рыдая, а четверо слуг подняли бесчувственного Прогнанта и унесли его. Остались только два раба.
– Принесите меч, – сказал он им.
Послышалась какая-то возня. Дождь стал стихать, грозовые тучи унесло к морю. Маленький ребенок, едва научившийся ходить, втащил в атрий меч, обеими ручонками ухватившись за орла из слоновой кости. Клинок скрежетал по полу, пока ребенок старательно волок его за собой. Катон наклонился, взял меч, проверил лезвие. Оно было острым как бритва.
– Вот. Я снова сам себе хозяин, – сказал он и вернулся в свою комнату.
Теперь он мог вникнуть в «Федона». Понять смысл. «Помоги мне, Сократ! Докажи, что мои страхи напрасны».
«– У любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет тело. 〈…〉 А есть ли что-нибудь противоположное жизни или нет?
– Есть.
– Что же это?
– Смерть. 〈…〉
– А то, что не примет смерти, как мы назовем?
– Бессмертным.
– Но ведь душа не принимает смерти?
– Нет.
– Значит, душа бессмертна?
– Бессмертна. 〈…〉
– И когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти».
Вот подтверждение, истина всех истин.
Катон свернул и перевязал «Федона», поцеловал свиток, потом лег на кровать и заснул глубоким сном без сновидений. Он спал, пока гроза совсем не стихла.
В середине ночи сильная боль в правой руке разбудила его. Он с испугом посмотрел на нее, ударил в гонг.