– Это работа Аркесилая, – коротко сказал Цезарь, отворачиваясь.
– Я почти не помню ее.
– Жаль. Юлия была, – у него дрогнул голос, – бесценной жемчужиной. Это самое малое, что о ней можно сказать.
– Кто делал твои статуи? – спросил Октавий.
По одну сторону от Венеры стоял Цезарь в доспехах, по другую – он же в тоге.
– Мастера нашел Бальб. Мои банкиры поручили ему и конную статую, чтобы поставить на площади у фонтана. А я заказал отдельную статую Двупалого, чтобы поставить ее с другой стороны. Он ведь не менее знаменит, чем Буцефал Александра.
– А что будет там? – спросил Антоний, указывая на пустой постамент из черного дерева, инкрустированного эмалью и самоцветами, образующими замысловатые узоры.
– Статуя Клеопатры с моим сыном. Она готовит мне этот дар. Из чистого золота, как она обещает. Так что на улице эту статую ставить нельзя. Предприимчивый люд вмиг растащит ее по кусочкам, – смеясь, сказал Цезарь.
– Когда она прибудет в Рим?
– Не знаю. Этим ведают боги, как всеми нашими путешествиями, даже последним.
– Когда-нибудь я тоже построю форум, – сказал Октавий.
– Форум Октавия. Амбициозно. Весьма и весьма.
Октавий проводил Цезаря до порога его дома и стал подниматься к дому Филиппа. Идти было трудно. Вскоре он понял, что задыхается. «Сумерки, ночь приближается», – думал Октавий, слушая, как трепетание крылышек дневных птиц сменяется тяжелыми взмахами больших крыльев филинов. Огромное розовое облако нависло над Виминалом, озаренное последними лучами солнца.
«Я замечаю в нем перемены. Он выглядит очень усталым. Но это не физическая усталость. Кажется, он осознал, что за все усилия его даже не поблагодарят. Что крохотные существа, ползающие у его ног, всегда будут возмущаться его величием и его способностью делать то, чего они даже не надеются совершить. „Как и всеми нашими путешествиями, даже последним“. Почему он так сказал?»
За древними, покрытыми лишайником столбами ворот Мугония склон делался еще круче. Октавий остановился передохнуть, прислонившись спиной к одному из столбов. Второй столб, по форме похожий на гриб, напоминал лемура, беглеца из подземного мира. Октавий выпрямился, с трудом прошел еще немного и остановился у узкой улочки, ведущей к Бычьим головам – самому неприятному кварталу на Палатине.
«Я там родился, когда отец моего отца, печально известный всем неудачник, был еще жив, а мой отец еще не стал его наследником. Потом, не успели мы переехать, умер и он, и матушка выбрала ему в замену Филиппа. Несерьезный человек, у которого на уме одни удовольствия.
А вот Цезарь презирает плотские утехи. Не из философских соображений, подобно Катону, просто он не придает наслаждению большого значения. Для него мир наполнен вещами, которые надо упорядочить, и только он понимает, как это сделать. Потому он постоянно задает всем вопросы, во всем разбирается, все анализирует, препарирует, потом вновь соединяет разъятые части в единое целое, но уже более совершенное, более жизнеспособное, если так можно сказать.
Как получилось, что он, самый знатный аристократ, избежал присущих своему классу пороков? Откуда этот дар заглядывать далеко-далеко? Ответ прост. Цезарь не принадлежит ни к какому сословию. Он вне сословий. Он единственный из тех, кого я знаю или о ком читал, видит всю гигантскую картину мира и любую мельчайшую ее деталь. Я очень хотел бы стать еще одним Цезарем, но у меня нет его ума. Я не столь разносторонен. Я не могу писать пьесы, поэмы, произносить блестящие импровизации, проектировать мосты или осадные платформы. Не умею легко формулировать важнейшие из законов, играть на музыкальных инструментах, вести сражения, писать сжатые комментарии, драться со щитом и мечом в первых рядах, путешествовать быстрее ветра и диктовать четырем писцам одновременно. Не могу гениально выполнять и другие – очень многие – вещи, которые ему доступны благодаря уникальности его ума.
Мое здоровье оставляет желать лучшего и может еще ухудшиться – я это вижу, вглядываясь ежедневно в свое лицо. Но я умею планировать, у меня есть интуиция, я быстро думаю и учусь извлекать максимум из тех немногих талантов, которыми обладаю. Если мы с Цезарем и имеем что-то общее, то это нежелание уступать или сдаваться. И может быть, в конечном счете это и есть ключ ко всему.
Я стану таким же великим, как Цезарь».
Он начал подъем на Палатин. Хрупкая фигура постепенно погружалась в темноту, пока не сделалась ее частью. Кошки на Палатине охотились за мышами или выискивали партнеров, перебегая из тени в тень. Старая собака с наполовину оборванным ухом подняла ногу на столб ворот Мугония, не обращая ни малейшего внимания ни на них, ни на удаляющиеся шаги.
Гай Фаберий, служивший Цезарю двадцать лет, был уволен с позором. Цезарь созвал трибутное собрание и ликвидировал прилюдно таблицы с именами людей, купивших гражданство.
– Эти имена взяты на заметку, и тем, кто их носит, гражданства никогда не видать! – сказал он собравшимся. – Гай Фаберий отдал все деньги, полученные незаконным путем, они будут переданы в храм Ромула, бога и покровителя всех истинных римлян. Более того, доля Гая Фаберия в моих военных трофеях будет возвращена для пересчета.
Цезарь прошел по своей новой ростре, спустился по ступенькам вниз и провел наверх Марка Теренция Варрона.
– Марк Антоний, подойди сюда! – позвал он.
Зная, что сейчас произойдет, хмурый Антоний поднялся на ростру и встал лицом к Варрону. Цезарь сообщил собранию, что Варрон был хорошим другом Помпея Великого, но никогда не участвовал в действиях республиканцев. Сабинский аристократ, большой ученый, он получил обратно документы на свою собственность плюс штраф в один миллион сестерциев, который Цезарь наложил на Антония за причиненные Варрону неприятности. Затем Антонию было велено публично перед ним извиниться.
– Это не важно, – промурлыкала Фульвия, когда Антоний пришел к ней с жалобами. – Женись на мне, и ты сможешь пользоваться моим состоянием, дорогой Антоний. Теперь ты разведен, никаких препятствий нет. Женись на мне!
– Я не хочу быть обязанным женщине! – огрызнулся Антоний.
– Чепуха! – прожурчала она. – А две твои жены?
– Мне их навязали, а тебя – нет. Но Цезарь наконец назначил даты своих триумфов, и я получу мою долю галльских трофеев. Меньше чем через месяц. Тогда я женюсь на тебе.
Лицо его исказила ненависть.
– Столько кампаний! Сначала в Галлии – против всех галльских племен, потом в Египте – против царя Птолемея и царевны Арсинои, потом в Малой Азии – против царя Фарнака, и затем в Африке – против царя Юбы! Словно и не было гражданской войны и Цезарь никогда не слышал слова «республиканцы»! Нет, какой фарс! Я готов убить его! Он назначил меня начальником конницы и тем самым лишил доли за войны в Египте, Малой Азии и Африке. Я должен был торчать в Италии, вместо того чтобы с выгодой воевать! А меня поблагодарили? Нет! Он просто плюет на меня!
Вбежала возбужденная нянька:
– Госпожа, госпожа, маленький Курион упал и ушиб голову!
Фульвия ахнула, вскинула руки и выбежала, причитая:
– Ох уж этот ребенок! Он сведет меня в могилу!
Три человека были свидетелями этой довольно неромантичной интермедии: Попликола, Котила и Луций Тиллий Цимбр.
Цимбр сделался квестором за год до того, как Цезарь перешел Рубикон, и активно поддерживал его в сенате. В отличие от Антония он надеялся получить долю азиатских и африканских трофеев, но они были ничем по сравнению с выплатами за Галлию. Его пороки дорого ему стоили, его многолетняя дружба с Попликолой и Котилой весьма укрепилась с тех пор, как Антоний возвратился в Италию после Фарсала. С их помощью он очень коротко сошелся и с ним. Чего он не понимал до разыгравшейся сцены, так это глубины ненависти Антония к Цезарю. Да, он, похоже, вполне способен убить!
– Антоний, разве ты не говорил, что будешь наследником Цезаря? – как бы между прочим поинтересовался Попликола.
– К чему ты спрашиваешь? Я говорю это уже несколько лет.
– Я думаю, Попликола пытается таким способом навести тебя на одну мысль, – спокойно объяснил Котила. – Ты ведь наследник Цезаря, так?
– Я должен им быть, – просто ответил Антоний. – А кто же?
– Тогда, если ты не хочешь зависеть от Фульвии из любви к ней, почему бы тебе не поискать другой источник средств? По сравнению с Цезарем Фульвия нищенка, – сказал Котила.
Антоний остановился, глаза его налились кровью. Он посмотрел на Котилу:
– Я правильно тебя понял, Котила?
Цимбр спокойно отошел в сторону, чтобы дать им договориться.
– Мы все правильно поняли, – сказал Попликола. – Все, что тебе нужно сделать, чтобы навсегда избавиться от долгов, – это убить Цезаря.
– Квириты, блестящая идея! – Антоний вскинул сжатые кулаки. – И легко осуществимая.
– Кто из нас? – спросил, вновь приблизившись, Цимбр.
– Я сам это сделаю. Я знаю его привычки, – сказал Антоний. – Он работает до восьмого часа ночи, потом ложится и спит четыре часа как убитый. Я смогу перелезть через стену его перистиля, проделать все и скрыться прежде, чем кто-нибудь узнает, что я там был. Часу в десятом. Если будет расследование, мы, все четверо, скажем, что сидели в таверне старого Мурция на Новой улице.
– Когда ты это сделаешь? – спросил Цимбр.
– Сегодня, – весело ответил Антоний. – Пока у меня есть настроение.
– Но он ведь твой близкий родственник, – напомнил Попликола.
Антоний рассмеялся:
– Кто бы говорил, Луций! Ты сам пытался убить собственного отца!
Раздался общий хохот. Когда Фульвия возвратилась, она нашла Антония в отличном настроении.
Далеко за полночь Антоний, Попликола, Котила и Цимбр, пошатываясь, ввалились в таверну старого Мурция и заняли столик в глубине зала под тем предлогом, что там ближе к окну, на случай если кого-нибудь начнет выворачивать. Когда звонок ночного сторожа на Форуме возвестил десятый час ночи, Антоний выскользнул через это окно, а Котила, Цимбр и Попликола сгрудились вокруг стола, продолжая шумную пьяную болтовню, словно их по-прежнему было четверо, а не трое.