Недовольство Аполлодора усугубилось, когда поезд двинулся через запутанные лабиринты улиц на другом берегу Тибра. Он приказал царской охране окружить паланкины и не подпускать к ним грязных, оборванных жителей этих трущоб, чтобы те не принялись выковыривать ножами драгоценности из обшивки. Казалось, тут даже у женщин имелись ножи. И ему совсем не понравилось, когда в конце долгого пути обнаружилось, что дворец царицы не обнесен защитной стеной. Как же теперь отгораживаться от бродяг?!
– Они потом разойдутся, – равнодушно сказал Корнелий, вводя поезд через арочные ворота во двор.
В ответ Аполлодор выставил стражу у входа и приказал караульным стоять там, пока толпа не рассеется. Что за дыра? Царская резиденция ничем не отделена от всякого сброда. И что это за страна, если встретить ее величество был прислан единственный ликтор, к тому же без фасций? И где же сам Цезарь?
Вещи царицы прибыли много раньше, так что теперь глаза ее могли отдохнуть в более привычной обстановке. Все нашло свое место: картины, ковры, гобелены, кресла, столы, ложа, статуи и даже огромная коллекция бюстов всех Птолемеев и их жен. Желанная атмосфера уюта, жилья.
Настроение у нее было отвратительное. Естественно, она чуть раздвинула занавески, чтобы оглядеть незнакомый ландшафт. Дальние горы, массивная Сервиева стена, терракотовые крыши, как пятна на склонах холмов, высокие сосны, простые и зонтичные, какие-то лиственные деревья. Она, как и Аполлодор, была возмущена, когда поезд на территории порта огибал гору зловонных отбросов и битых горшков. Где почетный эскорт, который должен был прислать Цезарь? Почему ее перевезли через эту… эту речушку, протащили через отхожее место, а потом сунули неизвестно куда? Кстати, почему Цезарь не ответил ни на одну из записок, которые она ему посылала по прибытии в Остию? В единственном коротком письме от него сообщалось, что она может, когда пожелает, занять свой дворец!
Корнелий поклонился. Он виделся с Клеопатрой в Александрии, но, знакомый с нравами восточных правителей, понимал, что она не узнает его. Она и не узнала. Она была оскорблена.
– Я должен передать тебе, о властительница, привет от Цезаря, – сказал он. – Как только у него будет время, он посетит тебя.
– Как только у него будет время, он посетит меня, – повторила она ему в спину. – Он посетит! Что ж, когда посетит, пожалеет!
– Успокойся, Клеопатра, веди себя как подобает, – решительно сказала Хармиона.
Они с Ирадой выросли вместе с царицей, знали все ее настроения и потому ничуть не боялись ее.
– А что, неплохо, – сказала Ирада, оглядываясь. – Мне нравится этот огромный бассейн в центре комнаты. Как остроумно! В нем дельфины с тритонами. Это очень красиво.
Она подняла голову, посмотрела вверх на небо и сморщила носик:
– Стоило бы возвести над ним крышу, правда?
Клеопатра едва сдержалась.
– Что с Цезарионом? – спросила она.
– Его унесли сразу в детскую, не беспокойся, ему уже лучше.
Несколько мгновений царица раздумывала, кусая губу, потом пожала плечами:
– Мы на чужой земле. Тут много странного. И эти горы, и удивительные деревья. Надо думать, что и обычаи тут непривычны для нас. Поскольку очевидно, что Цезарь не собирается бежать ко мне со всех ног, то нет смысла надевать парадные одежды. Где детская и мои комнаты?
Переодевшись в простое греческое платье и удостоверившись, что Цезарион действительно поправляется, она обошла с наперсницами дворец. Маловат, но приемлем – таков был их вердикт. Цезарь прислал одного из своих вольноотпущенников, Гая Юлия Гнифона, в качестве управляющего, способного отвечать, например, за покупку продуктов и всякой домашней утвари.
– Почему нет кисейных занавесок на окнах и вокруг кроватей? – спросила Клеопатра.
Гнифон очень удивился:
– Прошу прощения, я не понял.
– Разве здесь нет москитов? Ночных мотыльков, клопов?
– У нас их очень много, царица.
– Тогда не надо впускать их в дом. Хармиона, у нас есть кисея?
– Более чем достаточно.
– Тогда проследи, чтобы ее повесили там, где надо. И немедленно – у колыбели Цезариона.
О религии не забыли. Клеопатра привезла с собой пантеон богов – из крашеного дерева, а не из цельного золота, но сделанных весьма искусно. Амон-Ра, Птах, Сехмет, Гор, Нефертум, Осирис, Исида, Анубис, Бастет, Таверет, Собек и Хатхор. Чтобы заботиться о них и о ней самой, она привезла с собой верховного жреца Пу’эм-ре и шестерых жрецов ему в помощь.
Агент Аммоний несколько раз приезжал к ней в Остию, а потому строителям было приказано гладко оштукатурить стены одной из комнат дворца. Там будет святилище. Жрецы нанесут на штукатурку молитвы и заклинания, а также картуши Клеопатры, Цезариона и Филадельфа.
Ее настроение было совершенно испорчено. Клеопатра опустилась на колени перед Амоном-Ра. Положенную молитву на древнеегипетском она прочла вслух и довольно громко. Но, закончив, не встала с колен, а прижала лоб и руки к холодному мрамору пола и стала молиться про себя:
«Бог солнца, даритель света и жизни, сохрани нас в этом страшном месте, где мы воздаем тебе хвалу. Мы вдали от дома и от вод Нила, но мы по-прежнему лелеем веру в тебя, во всех наших богов, великих и малых, как небесных, так и речных. Мы пришли на Запад, в царство мертвых, чтобы снова забеременеть, ибо Воплощенный Осирис не может приехать в Египет. Нил замечательно разливается, но, чтобы его плодоносные разливы продолжились, нам надо еще раз родить. Помоги нам, молим тебя, перенести наше пребывание здесь, среди толп неверующих, сохранив нашу божественность незапятнанной, тело здоровым, сердце сильным, а чрево плодовитым. Пусть наш сын Птолемей Цезарь Гор узнает своего отца, и дай нам сестру для него, чтобы он мог жениться на ней и сохранить нашу кровь в чистоте. Нил должен разлиться, фараон – понести, и не единожды, а еще и еще раз».
Когда Клеопатра покидала Александрию с флотом в десять боевых кораблей и шестьдесят транспортов, ее радостное волнение передалось всем, кто с ней отправлялся. За Египет в свое отсутствие она не боялась. Публий Руфрий охранял его с четырьмя легионами, а Митридат Пергамский (родной дядя, не кто-нибудь) проживал во дворце и вершил все дела.
Но к тому времени, как они подошли к Паретонию, чтобы набрать там воды, все ее приятное возбуждение улетучилось. Кто бы мог подумать, что так скучно плыть по морю, видя вокруг только воду? За Паретонием скорость движения возросла, ибо задул Апелиотес (восточный ветер) и погнал корабли на запад, к Утике, очень спокойной и покорной после недавней войны. Затем Австр (южный ветер) принес их прямехонько к западному побережью Италии. Флот зашел в гавань Остии через двадцать пять дней после того, как покинул Александрию.
Там, в Остии, царица ждала на своем флагмане, пока всех богов перенесут на берег, а ей самой сообщат, что дворец готов. Бомбардируя Цезаря письмами, она каждый день стояла у леера в надежде увидеть его, спешащего к ней. Но его коротенькое письмо сказало, что в данный момент он как раз составляет lex agrarian (что это значит, она не знала) и потому не может ехать в Остию. О, почему его отписки всегда такие сухие, такие холодные? Словно она рядовой, что-то выпрашивающий надоедливый царек, на которого жаль тратить время. Но она не какой-то царек и ничего у него не выпрашивает! Она – фараон, его жена, мать его сына, дочь Амона-Ра!
Цезарион в этой страшной, грязной гавани подцепил лихорадку. Имело ли это значение для Цезаря? Нет, Цезаря это ничуть не волновало. Он не ответил и на сообщение о болезни сына.
И вот она уже здесь, совсем близко от Рима, если верить ликтору Корнелию. И все равно Цезаря нет.
С наступлением сумерек она согласилась поесть то, что ей принесли Хармиона и Ирада, но только после того, как они сами все попробовали. При дворе Птолемея давали снимать пробу с пищи и напитков не просто рабу, а ребенку того раба, который очень любил свое чадо. Разумная предосторожность. В конце концов, ее сестра Арсиноя здесь, рядом, и, не будучи облеченной властью правительницей, живет прямо в городе у какой-то Цецилии, знатной римлянки. Пользуясь всеми благами, как сообщил Аммоний.
Здесь и воздух другой, и он ей не нравится. С наступлением темноты становится холоднее, несмотря на раннее лето. Незнакомое ощущение. Холод каменного мавзолея дополняют миазмы, исходящие от так называемой речки, которая видна с лоджии. Так сыро. Так чуждо все. И Цезаря нет.
Только в середине ночи по водным часам она улеглась, но долго ворочалась и уснула лишь с первыми петухами. Уже сутки на суше, а Цезаря нет. И придет ли он когда-нибудь, неизвестно.
Разбудило ее особое внутреннее ощущение. Не звук, не луч света, не движение воздуха. Этому Каэм научил ее еще ребенком, в Мемфисе. «Когда кто-то войдет туда, где ты спишь, ты проснешься», – сказал он и дунул ей в рот. С тех пор чье-либо молчаливое присутствие рядом всегда пробуждало ее. Как вот сейчас. Она проснулась так, как учил ее Каэм: «Открой чуть-чуть глаза и не шевелись. Наблюдай, пока не поймешь, кто вошел, и только тогда реагируй, как должно».
В кресле у изножия кровати сидел Цезарь, глядя не на нее, а куда-то вдаль, словно в свои воспоминания, которые он умел приближать. В комнате было светло, она хорошо его видела. Сердце ее бешено заколотилось, омытое великой любовью и горем. Он уже не тот. Постарел, такой усталый. Нет, красота его переживет даже смерть, но что-то ушло. Глаза, всегда бледные, теперь словно размыты, черное кольцо вокруг радужной оболочки стало еще отчетливее. Вдруг все ее обиды и раздражения показались ей чем-то мелким, ничтожным. Она улыбнулась, делая вид, что проснулась только что, и призывно подняла руки. «В помощи тут нуждаюсь не я».
Словно вынырнув из своих мыслей, Цезарь увидел ее. И улыбнулся чудесной улыбкой, выскальзывая из тоги, в которую был завернут. Она никогда не могла понять, как это ему удается. В тот же миг его руки крепко обхватили ее – так утопающий хватается за обломок затонувшего корабля. Они поцеловались. Сначала было лишь ощущение мягкости губ, но поцелуй быстро обрел настоящую сладость. «Нет, Кальпурния, с тобой он не такой. Если бы он был с тобой таким, я была бы ему не нужна. Я это чувствую своим телом и отвечаю ему своим телом».