– Ты округлилась, худышка, – сказал он, уткнувшись лицом в ее шею и поглаживая ладонями груди.
– А ты похудел, старичок, – ответила она, выгибаясь.
Он уже входил в ее лоно, и оно раскрылось для него, приняло его в себя и удерживало в себе с нежной силой.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– А я тебя, – ответил он, и это было правдой.
Этим соитием с повелительницей Египта словно бы правило некое и божественное, и магическое начало, чего он ранее не ощущал, но Цезарь оставался Цезарем. Ни страсть, ни продолжительность любовных игр не отключили полностью его разум. Он все-таки не извергся в нее. Никакой сестры для Цезариона, у Цезариона никогда не будет сестер. Позволить ей сейчас зачать – значит совершить преступление. Против таких браков и Юпитер Всеблагой Всесильный, и Рим, и он сам.
Она не заметила. Ей было слишком хорошо. В такие мгновения она не могла мыслить расчетливо, слишком опустошенная их обоюдной пылкостью после почти полуторагодичной разлуки.
– Из тебя сейчас выльется все, пора принять ванну, – сказал он, чтобы усилить ее заблуждение.
Хорошо, что она сама исторгает так много влаги. Пусть не знает. Так лучше.
– Ты должен поесть, Цезарь, – сказала она после ванны. – Но может, сначала в детскую?
Цезарион был уже совершенно здоров, как обычно веселый и шумный. Раскрыв руки, он бросился к матери. Та подхватила его и с гордостью показала отцу.
«Должно быть, – подумал Цезарь, – когда-то и я был таким. Он, безусловно, мой сын, хотя больше напоминает мою мать и сестер. Твердый, как у Аврелии, взгляд. И выражение лица не мое. Красивый ребенок, крепкий, ухоженный, но не толстый. Да, это Цезарь. Он не будет полным, как Птолемеи. От матери у него только глаза, но не ее цвета. Моего. Правда, они не так глубоко посажены, как мои, и ярче».
Он улыбнулся и обратился к нему на латыни:
– Скажи ave своему отцу, Цезарион.
Раскрыв в изумлении глаза, ребенок повернул голову к матери.
– Это мой tata? – спросил он тоже на латыни, но с едва уловимым акцентом.
– Да, твой tata наконец здесь.
В тот же миг маленькие ручонки потянулись к нему. Цезарь взял сына, прижал к груди, поцеловал, погладил густые красивые золотистые волосы. Цезарион прильнул к незнакомцу так, словно век его знал. Когда мать хотела забрать его, он не дался. В его окружении мало мужчин, подумал Цезарь, а ему нужен мужчина.
Забыв о еде, он сидел с сыном, держа его на коленях. На греческом Цезарион говорил значительно лучше, чем на латыни. Он не болтал без умолку, как все дети, а внимательно следил за своей речью и произносил фразы грамматически правильно. Пятнадцати месяцев от роду, а уже словно старец.
– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? – спросил Цезарь.
– Великим полководцем, как ты.
– Не фараоном?
– Фу, фараоном! Фараоном я буду и так, еще до того, как вырасту, – сказал мальчик, явно не пребывая в восторге от такой перспективы. – Я хочу быть полководцем.
– Против кого же ты будешь воевать?
– Против врагов Рима и Египта.
– Все игрушки – военные, – вздохнув, сказала Клеопатра. – В одиннадцать месяцев он выбросил куклы и потребовал меч.
– Он и тогда уже говорил?
– О да. Целыми предложениями.
Пришли няньки, чтобы его покормить. Ожидая слез и протеста, Цезарь с удивлением увидел, что его сын безропотно дал себя увести.
– Характер у него не мой, он быстро мирится с обстоятельствами, – сказал он, входя с ней в столовую. Цезариону было обещано, что tata вскоре вернется. – Добродушный.
– Он – бог на земле, – просто сказала она, усаживаясь с ним на ложе. – А теперь скажи мне, почему ты такой усталый.
– Это все люди, – неопределенно ответил Цезарь. – Риму не нравится диктаторское правление, поэтому он постоянно сопротивляется.
– Но ты ведь всегда говорил, что тебе нужна оппозиция. Вот, выпей свой сок.
– Оппозиция оппозиции рознь. Я бы хотел, чтобы в сенате и в комициях мне противостояли разумно, а не призывали ежеминутно вернуть им Республику. Словно Республика – это некая исчезнувшая реальность вроде Утопии Платона. Утопия! – Он презрительно фыркнул. – Само это слово означает «нигде»! Когда я спрашиваю, что плохого в моих законах, сенаторы жалуются, что они слишком длинные, и отказываются их читать. Когда я прошу высказать свои предложения, они говорят, что я не оставил им ничего из того, над чем можно было бы потрудиться. Когда я приглашаю к сотрудничеству, они брюзжат, что я заставляю их работать, не спрашивая, хотят они того или нет. Они признают, что многие из моих реформ очень выгодны, а потом вдруг заявляют, что я меняю порядки, а этого делать нельзя. Такая оппозиция лишена смысла, как и та, которую возглавлял прежде Катон.
– Тогда приходи ко мне, и мы поговорим, – быстро сказала она. – Покажи мне твои законопроекты, я их внимательно просмотрю. Расскажи мне о своих планах, и услышишь самую объективную критику. Проверь на мне свои идеи. Мнение коронованного диктатора как-никак тоже мнение. Позволь мне тебе в этом помочь.
Он взял ее руку в свою, поднес к губам и поцеловал. Тень улыбки мелькнула в глазах, в них вновь появились бодрость и живость.
– Обязательно. Обязательно, Клеопатра.
Улыбка все разгоралась, взгляд сделался чувственным.
– А ты расцвела, дорогая. Особенной красотой. Не Афродита Праксителя, разумеется, но материнство и зрелость превратили тебя в восхитительную и желанную женщину. Я скучал по твоим львиным глазам.
В письме, написанном Цицероном Марку Юнию Бруту два рыночных интервала спустя, говорилось:
Ты пропустишь триумфы великого человека, дорогой Брут, сидя там, среди инсубров. Счастливец! Первый триумф, галльский, назначен на завтра, но я не пойду. А потому не вижу причин откладывать письмо со всеми подробностями наших амурных и брачных новостей.
Прибыла царица Египта. Цезарь поселил ее во дворце у подножия Яникула с видом на Капитолий и Палатин, а не на римские доки. Никто из нас не видел, как она двигалась по Остийской дороге, но говорят, что процессия просто сияла. От паланкинов до облачений там все было сплошь золотым.
С собой она привезла предполагаемого сына Цезаря, только-только начавшего ходить, и своего тринадцатилетнего мужа, царя Птолемея. Ни то ни се, угрюмый, жирный. Сам сказать ничего не может и очень боится своей старшей сестры-супруги. Инцест! Игра, в которую можно играть всей семьей. На ум почему-то приходят сестры Публия Клодия и он сам.
С ней прибыли рабы, евнухи, няньки, воспитатели, советники, писцы, счетоводы, врачи, травники, знахарки, жрецы с верховным во главе, мелкие придворные, царская охрана в двести человек, четыре философа, включая великого Филострата и еще более великого Сосигена. Еще она привезла с собой музыкантов, танцоров, мимов, фокусников, поваров, посудомоек, прачек, портних и разного рода прислугу. Естественно, не забыли и любимую мебель. А как же обойтись без белья, без одежды, без драгоценностей, без сундуков, набитых деньгами, без странной утвари для своих странных религиозных обрядов? Нужны еще ткани для новых платьев, опахала и перья, матрасы, подушки, валики, ковры, занавески, экраны, косметика, запас специй, эссенций, бальзамов, смол и духов. Плюс книги, плюс зеркала, астрономические приборы и личный халдей-предсказатель.
Ее свита, по слухам, насчитывает свыше тысячи человек, поэтому, конечно, они не помещаются во дворце. Цезарь построил для них поселок на той стороне Тибра, и тамошние жители очень сердиты. Между аборигенами и вновь прибывшими разыгралась нешуточная война. Цезарь даже издал приказ, гласящий, что любой житель Заречья, взявший в руки нож, чтобы отрезать ноздри или уши у неприятного иноземца, будет отправлен в одну из дальних колоний, нравится это ему или нет.
Я видел эту женщину – невероятно надменная и высокомерная. С официального благословения Цезаря она устроила для нас, римских мужланов, прием. Возле Эмилиевого моста нас посадили на великолепные баржи и переправили на ту сторону Тибра. А потом в паланкинах и креслах с многочисленными подушками и коврами принесли во дворец. Она приняла нас в огромном атрии и пригласила прогуляться по лоджии. Совсем коротышка, мне до пупка, а ведь и я не высок. Нос похож на клюв, но глаза потрясающие. Стыдно смотреть, как он держится с ней. Как мальчишка со своей первой шлюхой.
Маний Лепид и я походили кругом и ненароком набрели на святилище. Дорогой Брут, мы были потрясены! Там находилось не менее двенадцати статуй существ весьма странного вида. Тела мужские и женские, а головы – нет. Сокол, шакал, крокодил, лев, корова. И т. д. Самой страшной была женщина с ужасно раздутым животом и большими отвислыми грудями. На голове корона в форме головы гиппопотама. Отвратительно! Потом вошел верховный жрец и на отличном греческом языке стал рассказывать, кто есть кто или, вернее, что есть что в этом странном, производящем отталкивающее впечатление пантеоне. Голова у него бритая, сам в льняном белом, собранном складками платье, а его золотой и усыпанный драгоценностями воротник-ожерелье стоит, наверное, столько же, сколько мой дом.
Царица была в парче с головы до ног. Ее драгоценности равны по стоимости цене целого Рима. Затем откуда-то вынырнул Цезарь, держа на руках сына. Малыш совсем не смутился! Улыбнулся нам, словно мы его новые подданные, и поздоровался на латыни. Должен сказать, он очень походит на Цезаря. О да, это был чисто царский прием! Обработка Цезаря идет полным ходом. Подозреваю, что он скоро сам захочет стать царем Рима. Дорогой Брут, наша любимая Республика все дальше уходит от нас, и этот обвал новых законов закончится тем, что первый класс лишится всего, что имеет.
О другом. Марк Антоний женился на Фульвии. Теперь эту женщину я действительно презираю! Думаю, ты слышал, что Цезарь объявил в сенате, что Антоний пытался убить его. Как бы я ни отвергал и Цезаря, и все, что за ним стоит, я рад, что Антонию не удалась эта попытка. Если бы Антоний стал диктатором, дела обстояли бы гораздо хуже.