«Respice post te, hominem te memento!»[2]
Помпей Великий был слишком тщеславен, чтобы подчиняться древним обычаям, но Цезарь отнесся к ним с должным почтением. Он покрыл лицо и руки ярко-красной краской в тон терракоте лица и рук статуи Юпитера Всеблагого Всесильного, стоявшей в храме, сделав таким образом свой триумф вариацией прославления этого бога. Ибо это, конечно же, был небывалый триумф.
За триумфальной колесницей стоял боевой конь Цезаря, знаменитый Двупалый (на самом деле, последний из потомков первого Двупалого, подаренного ему Суллой). Круп его покрывал алый палудамент. Цезарь посчитал немыслимым отмечать триумф, не удостоив Двупалого, символа своей знаменитой удачи, собственного маленького триумфа.
За Двупалым толпились те, кто считал, что галльская кампания Цезаря освободила их от порабощения. Все как один в конусных шапках, именуемых колпаками свободы.
Далее на государственных лошадях, поблескивая серебром парадных доспехов, восседали легаты Галльской войны, те, кому посчастливилось быть сейчас в Риме.
Последними полегионно строились ветераны. Пять тысяч глоток неутомимо ревели: «Io triumphe!» Непристойные песенки будут потом, при большем скоплении праздного люда, всегда готового похихикать в рукав.
Когда Цезарь поднялся на триумфальную колесницу, ее левое переднее колесо соскочило. Цезарь качнулся, навалившись на передок колесницы, и чуть не упал, ибо на него в свой черед повалился стоящий за спиной человек. Кони нервно попятились и заржали.
Из уст всех свидетелей этой сцены вырвался громкий возглас.
– Что случилось? Почему народ так взволнован? – спросила Клеопатра у побледневшего Секста Перквитиния.
– Дурной знак! – прошептал он и поднял руку, отгоняя злой глаз.
Клеопатра последовала его примеру.
Заминка, впрочем, была минимальной. Тут же появилось новое колесо, и его принялись ставить на место. Цезарь стоял рядом, губы его шевелились. Клеопатра решила, что он читает заклинание, хотя и не знала этого наверняка.
Подбежал Луций Цезарь, главный авгур.
– Нет-нет, – сказал, улыбаясь, Цезарь, – я искуплю это, Луций, поднявшись на коленях к Юпитеру Всеблагому Всесильному.
– Edepol, Гай, ты не сможешь! Ведь там пятьдесят ступеней!
– Я смогу, и я сделаю это. – Он указал на флягу, пристегнутую к борту колесницы. – У меня есть магическое средство, и я к нему приложусь.
Триумфальная колесница тронулась с места, и вскоре за ней двинулась армия, завершающая парад. Между легионерами и сенаторами, возглавляющими процессию, было примерно две мили.
На Бычьем форуме триумфатор остановился поприветствовать статую Геркулеса, всегда обнаженного, но сейчас принаряженного, как и во все дни триумфов.
Сто пятьдесят тысяч римлян набились в этот день в Большой цирк. Появление Цезаря было встречено ревом, который слышали даже слуги во дворце Клеопатры. Когда колесница, описав полный круг, направилась к Капенскому выезду, на арену вступили легионеры. Толпа вновь зашлась в крике; но когда десятый грянул свой свежеиспеченный походный марш, все разом смолкли, чтобы не пропустить ни словечка.
Шлюхи с блудницами, падайте ниц!
Наш безволосый затрахает вас!
Трахает он и девиц, и цариц.
А если надо, то сам тоже даст!
Наш безволосый везде чемпион!
Всюду пройдет и свое отберет!
Зад свой подставил в Вифинии он
И получил замечательный флот.
Завтра он снова свой хвост задерет
И понесется куда-нибудь вскачь.
Всем снова вставит и всех отдерет.
Новый царь Рима, хитрец и ловкач!
Цезарь окликнул Фабия и Корнелия, шагавших позади семидесяти двух ликторов.
– Идите и велите десятому прекратить этот балаган, иначе я лишу их доли в трофеях, распущу и не дам земли! – гневно приказал он.
Слова Цезаря были переданы, и марш оборвался, но коллегия ликторов потом долго спорила, что в нем задело Цезаря больше всего. Фабий и Корнелий пришли к заключению, что Цезаря оскорбил чересчур прозрачный намек на его шашни с царем Вифинии. Но некоторые грешили на последнюю фразу. «Новый царь Рима!» Вот что его возмутило. А в самой непристойности песни десятого не было ничего особенного. Обычное дело на всех триумфах.
К тому времени как все закончилось, подошла ночь. Раздел трофеев отложили на следующий день. Марсово поле превратилось в большой воинский лагерь, ибо все демобилизованные ветераны, смотревшие на триумф из толпы, тоже толклись теперь там. Долю каждому следовало вручить лично, кроме тех ветеранов, что проживали в Италийской Галлии, а таких набралось предостаточно. Но они сбились по местам жительства в группы и послали на триумф Цезаря своих представителей, снабдив каждого документами, подтверждающими его полномочия. Это, конечно, еще больше затрудняло работу кассиров.
В итоге каждый рядовой ветеран получил двадцать тысяч сестерциев (больше, чем он получил бы за двадцать лет службы). Младшим центурионам досталось свыше сорока тысяч сестерциев на душу, а старшим – по сто двадцать тысяч. Огромные куши, превышавшие все подобные премии за всю историю армии Рима. Даже у войск Помпея Великого на круг вышло меньше, а ведь он завоевал Восток и удвоил содержимое римской казны. Но, несмотря на такую щедрость, солдаты всех рангов ушли недовольными. Почему? Потому что Цезарь отделил от трофеев малую часть и отдал ее римской черни. Каждый бедняк получил четыреста сестерциев, тридцать шесть фунтов масла и пятнадцать мер пшеницы. Что они сделали, чтобы брать их в долю? Бедняки радовались, в отличие от ветеранов.
Общее мнение сошлось на том, что Цезарь что-то задумал, но что? В конце концов, кто мешал неимущим записываться в легионы? А раз они не записались, зачем же умасливать их?
Триумфы за Египет, Малую Азию и Африку последовали один за другим, но великолепия в них было меньше. Тем не менее каждый из них можно было оценить на девять баллов из десяти возможных. Триумф за Азию весьма украшала картина: Цезарь под Зелой со всеми коронами. А над этим – огромный девиз: «VENI, VIDI, VICI». Африка была последней и меньше всего понравилась римской элите, потому что Цезарь позволил выплеснуться своему гневу и использовал платформы, чтобы высмеять самых именитых республиканцев. Там были Метелл Сципион, наслаждающийся порнографией, Лабиен, калечащий римских солдат, и Катон, с жадностью пьющий вино.
Триумфами развлечения того года не кончились. Цезарь устроил великолепные погребальные игры в честь своей дочери Юлии, которую очень любил простой римский люд. Она выросла в Субуре среди бедноты и никогда не была заносчивой. Вот почему ее сожгли прямо на Римском форуме, а прах похоронили на Марсовом поле – невероятная вещь.
В каменном театре Помпея, как и во всех временных павильонах, построенных всюду, где только можно, разыгрывались представления. Большой популярностью пользовались комедии Плавта, Энния, Теренция, но от ателлан публика была просто без ума. Это были простые фарсы, где действовал набор забавных персонажей, а актеры играли без масок. Но учитывались все вкусы, а потому имели место и высокие трагедии: Софокл, Эсхил, Еврипид.
Цезарь решил провести конкурс новых представлений и установил щедрую премию за лучшую пьесу.
– Ты должен писать и пьесы наряду с историческими трудами, мой дорогой Саллюстий, – говорил он Саллюстию, которого очень любил.
Для Саллюстия – к великому счастью, ибо он был отозван из провинции Африка после того, как самым бессовестным образом обчистил ее. Дело замяли, Цезарь лично выплатил миллионы пострадавшим зернопромышленникам, но все равно Саллюстий не утратил его расположения.
– Нет, я не драматург, – сказал, качая головой, Саллюстий, которому претила сама мысль о труде на потребу бездумного люда. – Я слишком занят. Хочу подробно описать заговор Катилины.
Цезарь удивился:
– О боги, Саллюстий! Тогда, я думаю, ты вознесешь до небес Цицерона.
– Все, что угодно, только не это, – весело возразил нераскаявшийся мздоимец и вор. – Я как раз обвиняю его во всем. Это он спровоцировал кризис, чтобы его бездарное консульство не осталось в банальном безвестии.
– Когда ты это опубликуешь, Рим может раскалиться, как Утика.
– Опубликую? О нет, я не посмею опубликовать это, Цезарь. – Он хихикнул. – По крайней мере, при живом Цицероне. Надеюсь, мне не придется дожидаться лет двадцать!
– Неудивительно, что Милон отхлестал тебя за шашни с его дражайшей Фавстой, – смеясь, сказал Цезарь. – Ты неисправим.
Погребальные игры в честь Юлии не ограничились одним лицедейством. Цезарь покрыл навесом весь Римский форум, а также новый форум Юлия, и устроил бои гладиаторов, бои между пленными, приговоренными к смерти, а потом вывел и диких зверей. С блеском прошла выставка причуд военной моды. Гвоздем ее были длинные, тонкие, гибкие, как прутья, мечи, совершенно бесполезные в битве.
Потом состоялся пир для всех жителей Рима. Не менее двадцати двух тысяч столов. Среди деликатесов – шесть тысяч пресноводных угрей, которых Цезарь призанял у своего друга Луцилия Гирра. Тот отказался продать их и отдал с условием, что потерю восполнят. Вина текли рекой, столы ломились от яств. После пиршества осталось столько всего, что бедняки набивали снедью мешки и уносили домой, чтобы разнообразить свое меню на день-другой, а может, и на все пять.
А Цицерон все продолжал писать Бруту в Италийскую Галлию.
Знаю-знаю, я уже сообщал тебе о бессовестном осмеянии героев-республиканцев, но я до сих пор возмущен. Как может человек с таким тонким вкусом опуститься до того, чтобы тешить разнузданную толпу карикатурами на самых достойных из римлян, пусть даже и своих врагов?
Но я поведу сейчас речь не о том. Представь, я наконец развелся с Теренцией. С этой мегерой, тридцать лет меня изводившей! Так что теперь я потенциальный шестидесятилетний жених. Очень странное ощущение. Мне уже предложили двух вдовушек. Одна – сестра Помпея Магна, другая – его дочь. Ты ведь знаешь, что Публий Сулла скоропостижно скончался? Это весьма огорчило великого человека, хотя не пойму почему. Отпрыск того, кто усыновлен таким типом, как Секст Перквитиний-старший, и рос в его доме, не может считаться воспитанным человеком. Как бы там ни было, Помпея – вдова. Но я предпочел бы вторую Помпею. Во-первых, она лет на тридцать моложе. А во-вторых, у нее жизнерадостный вид. Кажется, о Фавсте Сулле она особенно не горюет. Вероятно, потому, что великий человек разрешил ей сохранить все свое сос