– Надеюсь, – сказал он Цезарю, когда они возвратились в Гиспалис, – что я немного помог тебе, дядя.
– Очень помог, – ответил с удивлением Цезарь. – Ты вникаешь в детали, Октавий, и делаешь с искренним интересом то, что другие посчитали бы скучным. Если бы ты был флегматиком, я счел бы тебя идеальным бюрократом, но ты совсем не такой. Лет через десять, а то и меньше, ты сможешь править Римом, пока я буду заниматься делом, в котором более сведущ. Я с удовольствием составляю законы, чтобы сделать Рим процветающим, но, боюсь, не смогу оставаться на одном месте по нескольку лет, даже если это место – Рим. Он правит моим сердцем, но не ногами.
К этому времени они уже были на короткой ноге, подчас забывая о более чем тридцатилетней разнице в возрасте. Октавий весело улыбнулся:
– Я знаю, Цезарь. Твои ноги должны мерить землю. А ты не отложишь парфянскую экспедицию, пока я не смогу оказать тебе реальной помощи? Рим и те, кого ты уже назначал править вместо тебя, не примут покорно простого юношу.
– Марк Антоний, – сказал Цезарь.
– Вот именно. Или Долабелла. Может быть, Кальвин, но он недостаточно амбициозен, чтобы метить так высоко. А у Гирция, Пансы, Поллиона и остальных предки не настолько знамениты, чтобы сдерживать Антония или Долабеллу. Зачем тебе так торопиться к Евфрату?
– Есть только две страны, где имеются средства, способные вытащить Рим из финансовой ямы, племянник. Это Египет и Парфянское царство. По известным причинам я не могу трогать Египет, поэтому остаются парфяне.
Октавий отвернулся и стал смотреть на пробегающий мимо ландшафт, не желая, чтобы Цезарь выведал его мысли.
– Я понимаю, почему ты выбрал парфян. В конце концов, богатство Египта наверняка не сравнится с богатством парфянских царей.
Цезарь захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.
– Если бы, Октавий, ты видел то, что видел я, ты этого не сказал бы.
– А что ты видел? – спросил Октавий наивно, словно маленький мальчик.
– Сокровищницы, – выдавил из себя Цезарь, не в силах справиться с приступом смеха.
Этого пока было достаточно. Поспешай не спеша.
– Какая-то странная у тебя работенка, – сказал Марк Агриппа Октавию в конце того же дня. – Ты ведь чернильная душа, а не солдат?
– Каждому свое, – ответил Октавий, не обижаясь. – Военного таланта у меня нет. Думаю, у меня имеются некоторые управленческие способности, и, близко общаясь с Цезарем, я учусь у него. Он говорит со мной обо всем, что делает, а я очень внимательно слушаю.
– Ты не сказал, что он твой дядя.
– Это не совсем так. Он мой двоюродный дед.
– Квинт Педий говорит, что ты его любимчик.
– Тогда твой Квинт Педий – болтун.
– Он ведь вроде тоже родич Цезаря. Иногда бормочет что-то вслух, а что – не разобрать, – сказал Агриппа, пытаясь загладить оплошность. – Ты побудешь еще здесь?
– Да, две ночи.
– Тогда приходи завтра к нам обедать. У нас денег нет, поэтому разносолов не будет, но мы приглашаем тебя.
«Мы» означало Агриппа и военный трибун Квинт Сальвидиен Руф, рыжий пиценец лет двадцати пяти – тридцати. Сальвидиен с любопытством оглядел гостя.
– Все говорят о тебе, – сказал он, расчищая для Октавия место, то есть попросту сбрасывая на пол всю амуницию, лежавшую на скамье.
– Говорят обо мне? Почему? – спросил Октавий, осторожно садясь на скамью: с подобными предметами мебели он был знаком мало.
– Во-первых, ты любимчик Цезаря. Во-вторых, наш начальник Педий говорит, что ты очень хрупкий. Не можешь скакать на коне, не годен к строевой службе и все прочее, – объяснил Сальвидиен.
Нестроевой солдат принес еду: жесткую вареную курицу и гороховую кашу с беконом, вполне приличный хлеб, масло и большое блюдо великолепных испанских оливок.
– Ты мало ешь, – заметил Сальвидиен, с аппетитом поглощая кушанья.
– Я очень хрупкий, – с ноткой язвительности пояснил Октавий.
Агриппа усмехнулся и налил вина в кубок Октавия. Когда гость попробовал вино и отставил, усмешка сделалась шире.
– Наше вино тебе не нравится? – спросил он.
– Мне вообще вино не нравится. И Цезарю тоже.
– Ты похож на него, – сказал Агриппа.
Октавий весь засиял:
– Похож? Правда?
– Да. В лице что-то есть. Больше, чем у Квинта Педия. А еще у тебя царственная осанка.
– Меня воспитывали по-другому, – сказал Октавий. – Отец Педия был всадником из Кампании, поэтому он вырос там. А я рос в Риме. Мой отец умер несколько лет назад. Луций Марций Филипп – мой отчим.
Очень известное имя. Это произвело впечатление.
– Эпикуреец, – сказал с одобрением Сальвидиен, более осведомленный, чем Агриппа. – И консуляр. Неудивительно, что у тебя имущества больше, чем у легата.
Октавий смутился.
– О, это все мама, – сказал он. – Она считает, что я иначе умру, находясь вдалеке от нее. А мне столько не нужно. Филипп, может быть, и образчик эпикурейства, но я – нет.
Октавий оглядел неубранную, скудно обставленную комнату.
– Завидую вам, – просто сказал он и вздохнул. – Ничего хорошего нет в том, что я хрупкий.
– Ты хорошо провел время? – спросил Цезарь, когда его контубернал вернулся.
Он сознавал, что дает парню мало возможности общаться с товарищами.
– Да, хорошо, но я понял, что нахожусь в привилегированном положении.
– В каком это смысле, Октавий?
– В моем кошельке много денег, у меня есть все, что мне нужно, ты хорошо относишься ко мне, – откровенно перечислил Октавий. – А у Агриппы и Сальвидиена нет ни денег, ни твоего расположения, но, думаю, они очень толковые парни.
– Если толковые, будь уверен, что, служа Цезарю, они поднимутся. Стоит ли брать их в поход против парфян?
– Конечно. Как и меня, потому что по возрасту я править Римом еще не смогу.
– Ты действительно хочешь ехать? Там очень пыльно.
– Мне надо многому научиться, поэтому я бы рискнул.
– Сальвидиена я знаю, он возглавил атаку кавалеристов у Мунды и завоевал девять золотых фалер. Типичный пиценец; по-моему, очень храбрый, хорошо знает военное дело и умеет тактически мыслить. А вот Агриппа мне неизвестен. Скажи ему, чтобы утром, когда мы поедем, он пришел нас проводить.
Ему хотелось увидеть, кого Октавий выбрал в друзья.
Знакомство с Агриппой стало открытием. Про себя Цезарь решил, что это один из самых многообещающих молодых людей, которых он знал. По стати Агриппу можно было бы сравнить с Квинтом Серторием, но красивая броская внешность делала его ни на кого не похожим. Если бы он ходил в хорошую римскую школу, например для детей всадников, то непременно стал бы старшим префектом. Этот не сдаст, этому можно доверять. Бесконечно надежен, абсолютно лишен чувства страха, атлетически сложен и очень умен. Просто кремень. Жаль, что образование оставляет желать лучшего. Да и родословная подкачала. И то и другое лишало Агриппу надежды сделать карьеру в Риме. Вот почему надо бы провести реформы: способные люди, каким обещал стать семнадцатилетний Агриппа, должны иметь возможность выдвинуться. Ибо он не столь одарен, как Цицерон, и не столь беспощаден, как Гай Марий. Этим двум «новым людям» удалось пробить себе дорогу. А Агриппе нужен патрон, и этим патроном будет сам Цезарь. Его внучатый племянник разбирается в людях. Это хорошо.
Пока Агриппа, вытянувшись по стойке смирно, отвечал на вежливые, но непростые вопросы, Цезарь уголком глаза видел, с каким обожанием смотрит на него Октавий. Совсем не с тем, что на Цезаря. Хм…
Иногда в двуколку садился и кто-то из секретарей, но в это утро Цезарь решил не приглашать никого. Только он и Октавий. Пора бы поговорить. Но Цезарь все молчал, поскольку ему совсем не хотелось затрагивать эту тему.
– Тебе очень нравится Марк Агриппа? – наконец спросил он.
– Больше всех, кого я встречал, – тут же ответил Октавий.
Когда нужно вскрыть нарыв, режь глубоко и безжалостно.
– Ты очень миловиден, Октавий.
Пораженный Октавий не воспринял это как комплимент.
– Я надеюсь, что с возрастом все изменится, Цезарь, – тихо сказал он.
– Не думаю. Потому что ты не сможешь долго и усердно тренироваться, чтобы развить такую мускулатуру, как у Агриппы… или как у меня, если на то пошло. Ты не изменишься, ты будешь выглядеть как сейчас. Весьма привлекательно.
Лицо Октавия залилось краской.
– Я правильно тебя понял, Цезарь? Ты хочешь сказать, что я похож на женщину?
– Да, – решительно ответил Цезарь.
– Значит, вот почему Луций Цезарь и Гней Кальвин так на меня поглядывают?
– Да, поэтому. Ты питаешь нежные чувства к мужчинам, Октавий?
Краска уходила, лицо бледнело.
– Я этого не замечал, Цезарь. Я признаю, что порой смотрю на Марка Агриппу как дурачок, но я… я… я просто им восхищаюсь.
– Если ты не питаешь к нему нежных чувств, то советую тебе больше не выглядеть дурачком. Следи, чтобы у тебя не развились эти нежные чувства. Нет бóльших препятствий в карьере мужчины, чем… это свойство. Поверь человеку, который через это прошел.
– Ты имеешь в виду сплетни о тебе и царе Вифинии Никомеде?
– Именно. Несправедливые сплетни. К сожалению, я не понравился моему командиру Лукуллу и моему сослуживцу Марку Бибулу. Они с большим удовольствием оклеветали меня в политических целях, и эта клевета настигла меня даже во время триумфа.
– В куплетах десятого?
– Да, – ответил Цезарь, сжав губы. – И они заплатили за это.
– Как же ты опроверг обвинение? – с любопытством спросил Октавий.
– Моя мать – замечательная женщина! – посоветовала мне наставлять рога моим политическим оппонентам, и чем скандальней, тем лучше. А еще не заводить дружбу ни с кем, про кого ходят подобные слухи. «Никогда, – сказала она, – не давай ни малейшего повода считать, что обвинение имеет под собой основания», – сказал Цезарь, глядя прямо перед собой. – И еще она сказала: «Не оставайся подолгу в Афинах».
– Я очень хорошо помню ее, – усмехнулся Октавий. – Я до смерти ее боялся.