– Подождем, пока он не вернется, – сказал Цицерон. – Одно определенно: на перевоз неимущих по морю нужно время. Никто не поплывет, пока Цезаря нет. – Он помолчал. – Ты должен знать, Тит. Я собираюсь развестись с Публией. Я больше не могу выносить ни ее, ни ее семью.
Криво усмехнувшись, Тит Помпоний Аттик посмотрел на своего друга. Знатный аристократ из рода Цецилиев, он мог сделать себе блестящую карьеру, стать консулом, но сердце его принадлежало коммерции, а сенатор не имел права заниматься бизнесом, не связанным с землей. Осторожный любитель мальчиков, он заработал себе прозвище Аттик из-за своей тяги к Афинам, месту, где пристрастия такого рода не считались зазорными. Аттик сделал Афины своим вторым домом и удовлетворял свои потребности там. Будучи четырьмя годами старше приятеля, он поздно женился на двоюродной сестре Цецилии Пилии и родил наследницу, горячо любимую дочь Цецилию Аттику. Он был связан с Цицероном не только узами дружбы: его сестра Помпония была замужем за Квинтом Цицероном. Этот союз, довольно бурный, все время балансировал на грани развода. Получалось так, что оба Цицерона не нашли счастья в браке. Оба вынужденно женились на богатых наследницах, и оба никак не рассчитывали на то, что жены захотят сами контролировать свои деньги. Римский закон не обязывал делить их с мужьями. Худо было еще и то, что обе женщины любили своих Цицеронов. Они только не знали, как выказать им свою любовь. А их экономность противоречила привычке Цицеронов жить на широкую ногу.
– Я думаю, развод с Публией – это разумный шаг, – спокойно сказал Аттик.
– Публия плохо обращалась с Туллией, когда та болела.
Аттик вздохнул:
– Марк, очень трудно жить с человеком-легендой, что старше твоего деда.
Маленький Публий Корнелий Лентул умер в начале июня, шести месяцев от роду. Родившись восьмимесячным, но унаследовав силу Долабеллы, он пытался бороться за жизнь, однако у нянек это тощее красное существо вызывало лишь отвращение. Они не могли полюбить бедного мальчика так, как любила бы его мать, если бы в ее сердце нашлось место и для него, а не только для Долабеллы. Поэтому он ушел из жизни так же тихо, как и его мать, перейдя из кошмара в вечный успокоительный сон. Цицерон смешал прах внука с прахом дочери, решив поместить их вместе в алтарь, когда сможет найти для него подходящее место.
Как ни странно, смерть ребенка закрыла тему Туллии в его жизни. Цицерон стал приходить в себя, и этот процесс ускорился, когда он взял в руки экземпляр «Антикатона». Труд еще не был опубликован, но все уже знали, что братья Сосии собираются его издать. Цицерон посчитал творение Цезаря злобным, язвительным, вызывающим отвращение. Где только Цезарь все это накопал? Там были и пикантные анекдоты о безответной любви Катона к жене Метелла Сципиона, Эмилии Лепиде, и фрагменты ужасной поэмы, которую он написал, когда получил отказ, и отрывки из его (так и не поданного в суд) иска к Эмилии Лепиде за нарушение обещания, и очень красочный эпизод, описывающий, как Катон сообщает своим малолетним детям, что никогда не разрешит им снова увидеть мать. Были вытащены на свет даже интимные подробности! А поскольку именно Цезарь соблазнил первую жену Катона, верх неприличия с его стороны высмеивать неуклюжие любовные утехи Катона! Человек уже мертв!
«О, но какая добротная проза! Почему, – печально спрашивал себя Цицерон, – я не могу писать хотя бы вполовину так хорошо? А поэму Цезаря „Iter“ все сочли шедевром, от Варрона до Луция Пизона, большого ценителя изящной словесности. Несправедливо, чтобы столько талантов отпускалось одному человеку. Поэтому я даже доволен, что ненависть к Катону взяла над ним верх».
Но потом Цицерон оказался вынужденным встать на сторону Цезаря. Это было не очень ловко, но того требовала справедливость.
Марк Клавдий Марцелл, которого Цезарь простил, после того как его брат Гай Марцелл-младший встал перед ним на колени, покинул Лесбос, уехал в Афины и был убит в Пирее. Определенный круг ярых противников Цезаря стал распространять слух, что Цезарь заплатил кое-кому за его смерть. Против этой клеветы Цицерон не мог не восстать, несмотря на всю свою ненависть к диктатору Рима. Кляня себя за столь несвоевременный справедливый порыв, он тем не менее публично заявил, что Цезарь к этой истории непричастен. Цезарь может убить словом – пример тому «Антикатон», – но никогда не опустится до убийства на темных задворках. Так сказал Цицерон и положил конец гнусным слухам.
Теперь уже все в Риме знали о скорбной участи Гнея Помпея, как и о том, что было дальше. Отрубивший Гнею голову Цезенний Лентон слыл в окружении Цезаря весьма перспективным. Но когда Цезарь получил от возмущенного Гая Дидия пику с насаженной на нее головой, Цезенний Лентон был немедленно лишен своей доли в трофеях и отослан в Рим после непререкаемого вердикта Цезаря, долго звучавшего в его ушах: «Цезенний Лентон, ты варвар и можешь проститься с карьерой. По cursus honorum ты уже не поднимешься никогда. И будешь исключен из сената, как только у Цезаря найдется время исполнить свой цензорский долг». Этими полномочиями он был облечен наряду со многими другими.
Вот таков Цезарь, думал Цицерон. С одной стороны, цивилизованный до мозга костей, с другой – пасквилянт, чернящий добродетель. Но чтобы платить за убийство? Нет, никогда. Таким образом, Цицерон продемонстрировал, что до некоторой степени понял Цезаря. Но не вполне. Чего Цицерон никогда не мог понять, так это того, что его собственное импульсивное и бездумное хождение по кругу раздражало Цезаря больше всего. Если бы он не очернил Цезаря в своем «Катоне», Цезарь не очернил бы Катона в своем «Антикатоне». Причина и следствие. Прямая связь.
4
Куда деваются деньги? Хотя доля Марка Антония в галльских трофеях принесла ему тысячу талантов серебра, оказалось, что кредиторам он должен в два раза больше. Его долги перевалили за семьдесят миллионов сестерциев, а у Фульвии не было наличных в резерве, чтобы их погасить, ведь она еще до свадьбы выдала ему тридцать миллионов. Плохо было и то, что аукционы конфискованного имущества изрядно снизили цены на землю, а продажа земельных угодий являлась единственным способом, которым она могла пополнить свой кошелек до поступления новых доходов. Третий муж обходился ей дорого, что и говорить.
Огромное богатство Фульвии было накоплено еще ее прабабкой Корнелией, матерью Гракхов, римлянкой старого образца. Ее внучка, мать Фульвии, менять ничего не захотела. Таким образом, большая часть имущества Фульвии была вложена в пассивное партнерство или номинально поручена третьим лицам. Так что получить наличность было весьма непросто. На это ушло бы много времени, к тому же сделкам воспротивился бы ее банкир Гай Оппий, который хорошо знал, кто завладеет вырученными деньгами.
– Беда в том, что я не сразу поехал в Галлию, – мрачно втолковывал Антоний Гаю Требонию и Дециму Бруту.
Встретившись на лестнице Весталок, они втроем завалились в таверну Мурция.
– Правильно, ты приехал, когда восстал Верцингеториг, – сказал Требоний, который пробыл с Цезарем пять лет и получил за то десять тысяч талантов. – Даже и тогда ты опоздал, как я помню, – добавил он с усмешкой.
– Ай, кто бы из вас говорил! – проворчал Антоний. – Вы были легатами Цезаря, а я – простым квестором. Я всегда чуть-чуть не дотягиваю по возрасту, чтобы получать настоящие деньги.
– Возраст уже ни при чем, – медленно сказал Децим Брут, шевеля светлыми бровями.
Антоний нахмурился.
– Что ты хочешь сказать? – спросил он.
– Я хочу сказать, что наш возраст уже ни на что не влияет. Пройдем мы в консулы или нет, зависит совсем от другого. Мои выборы на должность претора в этом году были таким же фарсом, как и выборы Требония три года назад. Мы должны ждать, когда диктатор разрешит нам продвинуться выше. И не в результате выборов, а в результате выбора Цезаря. Мне обещано консульство через два года, но посмотри на Требония – он должен был стать консулом в прошлом году, однако все еще не консул. Такие люди, как Ватия Исаврийский и Лепид, более влиятельны, и их нужно ублажить в первую очередь, – раздраженно, скороговоркой заключил Децим Брут.
– Я и не знал, что ты так на это смотришь, – медленно сказал Антоний.
– Так смотрят, Антоний, все настоящие мужчины. Я отдаю должное Цезарю в смысле компетенции, ума, огромной работоспособности. Да-да, во всем этом он гений! Но тебе самому должно быть известно, что значит оставаться в тени, хотя происхождение дает тебе все права. Ты – наполовину Антоний, наполовину Юлий. Я – наполовину Юний Брут, наполовину Семпроний Тудитан. Мы оба знатны, мы оба должны иметь шанс достигнуть пика карьеры. Выйти в белоснежных тогах, обратиться к выборщикам, обещать им целый мир, лгать, улыбаться. А вместо этого мы смотрим в рот Цезарю Рексу, Цезарю – царю Рима. Если мы что-нибудь и получим, то из милости, а не в результате наших личных заслуг и усилий. Мне ненавистно подобное положение! Ненавистно!
– Это так, – сухо сказал Антоний.
Требоний сидел и слушал, удивляясь, понимают ли они, куда клонят. Что до Требония, то его совершенно не интересовало, какой шанс дает человеку знатность, потому что сам он никакой такой знатности не имел. Он – креатура Цезаря с головы до пят, он не достиг бы и десятой доли того, чего достиг с его поддержкой. Это Цезарь сделал Требония плебейским трибуном и щедро оплатил все услуги. Это Цезарь заметил в нем способности к военному делу. Это Цезарь доверил ему самостоятельно провести маневры в галльской войне. Цезарь сделал его претором. Цезарь наградил его, сделав наместником в Дальней Испании. «Я, Гай Требоний, – человек, купленный Цезарем и получивший за рвение в тысячекратном размере. Всем своим положением и богатством я обязан ему. Если бы Цезарь не заметил меня, я был бы никем. Именно это и порождает во мне обиду. Потому что всякий раз, когда я собираюсь что-нибудь предпринять, меня мучит мысль, что любая, даже самая маленькая моя ошибка может стоить мне всего, что я приобрел. Цезарь одним движением пальца снова превратит меня в ничто. Знатным аристократам, таким как вот эти двое, могут проститься случайные промахи, но ничтожествам вроде меня – никогда. Я подвел Цезаря в Дальней Испании, он считает, что я не приложил достаточно усилий, чтобы прогнать Лабиена и обоих Помпеев. И когда мы встретились в Риме, я вынужден был просить у него за это прощения, словно я – его женщина, что-то сделавшая не так. Он решил сыграть в добросердечие, сказал, что ни в чем меня не винит и что дело тут вообще не во мне. Но я его понял. Больше он ничего мне не поручит, я никогда не стану консулом, разве только суффектом, заменяя кого-либо выбывшего».