мя, чудесным образом прошла. И направился к Хапд-эфане.
– Почему я сам не подумал об этом? – воскликнул раздосадованный жрец-врач.
– О чем не подумал?
– Цезарь, твои вены расширены, а повседневная римская обувь слишком низкая, она не сдавливает расширенных сосудов. А эти башмаки туго зашнуровываются до колен. Вот почему боль в ногах утихла. Тебе нужно носить высокие башмаки.
– Edepol! – воскликнул Цезарь и засмеялся. – Я сейчас же пошлю за сапожником, но поскольку члены моей семьи являются жрецами Альбы Лонги, то почему бы мне не походить в этой обуви, пока он не сошьет что-то подобное обычного, коричневого цвета? Молодец, Хапд-эфане!
И Цезарь ушел, чтобы сесть на ростре и заняться разбором жалоб, касающихся финансовых нарушений.
Тут же к нему торжественной процессией подошли младший консул Марк Антоний, экс-младший консул Требоний, экс-претор Луций Тиллий Цимбр, экс-претор Децим Брут и двадцать тщательно отобранных сенаторов-заднескамеечников. Шестеро младших магистратов держали в руках серебряные таблички размером с бумажный лист. Недовольный тем, что его прервали, Цезарь поднял голову и хотел было прогнать непрошеных визитеров, но Антоний выступил вперед и почтительно преклонил колено.
– Цезарь, – громко выкрикнул он, – как постановил твой сенат, мы оказываем тебе шесть новых почестей, каждая начертана золотом на серебре.
Ахи, охи зевак, сбегающихся к ростре.
Децим Туруллий, новый квестор, вышел вперед, тоже преклонил колено и преподнес табличку о переименовании шестого месяца года.
Цецилий Метелл преподнес табличку об утверждении Юлиевой новой трибы.
Цецилий Буколиан преподнес табличку об основании Юлиевой коллегии жрецов бога Луперка.
Марк Рубрий Руга преподнес табличку о храме Милосердия.
Кассий Пармский преподнес табличку о золотом курульном кресле и венке.
Петроний преподнес табличку о статуе из слоновой кости для религиозных шествий.
В течение всей этой сцены, на глазах у быстро разраставшейся толпы, Цезарь сидел словно высеченный из камня, настолько ошеломленный, что не мог ни двинуться, ни произнести хоть слово. Только губы его подергивались. Наконец, когда все шесть табличек были преподнесены и группа встала вокруг него в ожидании, сияя от гордости за свою ловкость, Цезарь закрыл рот. Сколько он ни пытался, он не сумел подняться, чувствуя слабость и головокружение – симптомы своей болезни.
– Я не могу это принять, – сказал он. – Такие почести не оказывают человеку. Уберите все, расплавьте и верните металл туда, откуда он взят, – в казну.
Члены делегации возмутились.
– Ты оскорбляешь нас! – крикнул Туруллий.
Не обращая на него внимания, Цезарь повернулся к Антонию, который тоже разыгрывал возмущение.
– Марк Антоний, ты-то уж должен хоть что-то понимать. Как консул с фасциями, я созываю сенат через час в курии Гостилия.
Он кивнул своему рабу, который уже приготовил сироп, взял кубок и осушил его. Он был на волосок от приступа.
Новая курия Гостилия внутри имела менее претенциозный вид, чем курия Помпея на Марсовом поле. Оформлена она была с исключительным вкусом, как отметил заглянувший туда Цицерон, невольно пожалевший, что его никогда там не будет. Ярусы и курульное возвышение из простого белого мрамора, оштукатуренные стены покрашены белой краской. На них несколько декоративных простых завитушек, под ними черно-белый мозаичный мраморный пол. Вверху стропила из окоренного кедра, крыша покрыта терракотовой черепицей, которую видно и снизу. Это была точная копия старой курии Гостилия, только уже не ветхая, поэтому прежнее название как нельзя лучше к ней подходило, и никто против него не возражал.
Конечно, за час все сенаторы не смогли прийти на собрание, но, когда Цезарь следом за двадцатью четырьмя ликторами вошел в курию, ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что кворум есть. Поскольку это был день судебных слушаний, присутствовали все преторы, большинство плебейских трибунов, несколько квесторов, кроме Туруллия, этого жалкого червяка. Плюс две сотни заднескамеечников, Долабелла, Кальвин, Лепид, Луций Цезарь, Торкват и Пизон. Было ясно, что слух о его отказе принять серебряные таблички уже разнесся, ибо глухой гул голосов при его появлении только усилился, вместо того чтобы стихнуть. «Я действительно старею, – подумал он, – меня все это даже не раздражает, я очень устал. Они измотали меня».
Он увидел нового понтифика Брута, попросил его прочесть молитвы, а нового авгура Кассия – истолковать знаки. Потом подошел к краю курульного возвышения и какое-то время стоял, пока сенаторы аплодировали ему. Затем раздались аплодисменты в честь трех сенаторов, бывших центурионов, тоже награжденных corona civica. Когда все стихло, Цезарь заговорил:
– Уважаемые младший консул, консуляры, преторы, эдилы, плебейские трибуны и отцы, внесенные в списки. Я собрал вас, чтобы сказать: вы должны прекратить осыпать меня почестями. Вполне допускается оказывать диктатору Рима некоторые почести, но только как человеку. Человеку! Обычному члену человеческого рода, не царю и не богу. Сегодня некоторые из вас оказали мне почести, которые посягают на mos maiorum, и способ, которым это было сделано, я считаю недопустимым. Наши законы увековечиваются в бронзе, не в серебре. Их тексты следует наносить только на бронзу. А мне поднесли серебряные таблицы, да еще с золотыми надписями на них. Эти два драгоценных металла следует применять с большей пользой. Я приказал расплавить таблицы, а металл возвратить в казну.
Он замолчал, взгляд его встретился со взглядом Луция Цезаря. Луций еле заметно указал головой в сторону Антония, который сидел на возвышении позади Цезаря. Цезарь кивнул: «Да, я понял тебя».
– Почтенные отцы, запомните: эти странные льстивые акции должны прекратиться. Я не жажду их и не приму. Это мое повеление, и я требую повиновения. Я не допущу никаких одобренных вами декретов, которые можно принять за попытку короновать меня, сделать царем Рима! Этот титул мы отменили, когда родилась наша Республика, и этот титул мне ненавистен. Мне не нужно быть царем Рима! Я – законно назначенный диктатор Рима, и этого мне хватает с лихвой!
Все зашевелились, поднялся Квинт Лигарий.
– Если ты не хочешь быть царем Рима, – закричал он, указывая на правую, выставленную вперед ногу Цезаря, – тогда почему ты носишь высокие алые царские башмаки?
Губы Цезаря растянулись, на щеках заалели два пятна. Признаться им, что у него неладно с венами? Никогда!
– Как жрец Юпитера Латиария, я имею право носить обувь жреца, и я не допущу ложных выводов на этом основании, Лигарий! Ты закончил? Если да, то сядь.
Лигарий сел, бросая сердитые взгляды.
– Это все, что я хотел сказать вам по поводу почестей. Но чтобы вы лучше поняли меня, чтобы наглядно продемонстрировать всем вам, что я не более чем рядовой римлянин и не хочу занимать более высокое положение, я отпускаю моих ликторов. Цари имеют телохранителей, а ликторы курульного магистрата представляют собой республиканский их эквивалент. Поэтому я буду выполнять свои обязанности без них, пока нахожусь в Риме или в пределах одной мили от него.
Он повернулся к Фабию, сидевшему со своими товарищами на боковых ступенях справа от курульного возвышения.
– Фабий, уведи своих людей в коллегию ликторов. Я позову вас, когда вы мне понадобитесь.
Ужаснувшись, Фабий протянул было протестующе руку, но опустил ее. Ликторы поднялись и в полной тишине покинули помещение.
– Закон позволяет отпускать ликторов, – сказал Цезарь. – Не только фасции или их носители указывают на полномочия курульного магистрата. Власть мне дана в соответствии с lex curiata. Поскольку это рабочий день, идите и занимайтесь делами. Только помните, что я сказал. Ни при каких обстоятельствах я не приму царский венец. Рекс – это слово, и ничего больше. Цезарю не надо быть Рексом. Достаточно быть просто Цезарем.
Не все плебейские трибуны смотрели в рот Цезарю. Гай Сервилий Каска, например, уже вошел в состав клуба его убийц. Двое других были на примете у основателей клуба – Луций Цезетий Флав и Гай Эпидий Марулл. Однако Требоний и Децим Брут решили пока не приглашать Флава и Марулла вступить в клуб. Достаточно и того, что оба ненавидят некоронованного тирана. Они были известными сплетниками, но ни один из них не пользовался уважением в кругах первого класса.
На другой день после того, как Цезарь сообщил сенаторам, какого он мнения обо всех их льстивых потугах, Флав и Марулл оказались у новой ростры, где стоял бюст великого человека, поскольку она строилась на деньги Цезаря. Хотя день был унылым, холодным, завсегдатаи Форума все равно приходили сюда посмотреть, не разбирается ли где-нибудь интересное дельце, хотя бы в базилике Юлия. Приятней все-таки находиться в помещении! Там можно и перекусить. Лотки и палатки имелись на каждом углу, где они никому не мешали. А вдруг какому-нибудь оратору вздумается подняться на ростру и произнести речь? День, конечно, хмурый, обычный для января, но чего не бывает!
Внезапно Флав и Марулл стали кричать, размахивать руками, быстро собрав вокруг себя большую толпу.
– Смотрите! Смотрите! – кричал Марулл, показывая пальцем.
– Позор! Преступление! – кричал Флав, тоже показывая пальцем.
Оба пальца были направлены в сторону бюста Цезаря, которому кисть художника, покрывшего его краской, придала поразительное сходство с оригиналом. Вокруг бледного лба и редких светлых волос кто-то повязал широкую белую ленту, оба конца ее спускались к плечам.
– Он хочет быть царем Рима! – пронзительно крикнул Марулл.
– Диадема! Диадема! – так же громко крикнул Флав.
Пошумев еще некоторое время, оба плебейских трибуна сорвали ленту с бюста и демонстративно стали топтать, потом нарочито медленно порвали ее на куски.
Еще через день, в ноны, был проведен латинский праздник на горе Альбан. Цезарь совершал богослужение, одетый в древние регалии альбанских жрецов-царей по праву Юлиев.