И он принялся выводить их из этого состояния, пока не понял, что они не слышат его. Не могут взять ничего в толк, не говоря уже о том, чтобы выйти из храма и произносить какие-то речи. Наконец он послал Тирона купить вина и, когда тот вернулся, самолично наполнил им грубые глиняные кубки, которые дал торговец. Они жадно выпили, но продолжали молчать.
Вошел Требоний и тоже попытался взбодрить их.
— Гладиаторы около храма, — коротко сообщил он и презрительно фыркнул. — Как я и боялся, Антоний побежал домой и заперся там. То же самое сделали Долабелла и все члены сената, которые поняли, что произошло. — Он в гневе повернулся к освободителям. — Почему вы трясетесь? Почему вы не на ростре? Люди слетаются к ней, как мухи на труп, но нет никого, кто мог бы сказать им, что случилось.
— Он выглядел так ужасно! — раскачиваясь, простонал с пола Брут. — Человек, полный жизни, вдруг сделался мертвым! Ужасно, ужасно!
— Хватит, — оборвал его Цицерон. Он рывком поднял Брута на ноги и пошел туда, где сидел Кассий, опустив голову между колен. — Кассий, вставай. Мы трое пойдем сейчас на ростру, и не пытайтесь возражать. Кто-то должен поговорить с народом, а поскольку нет ни Антония, ни Долабеллы, придется взять слово вам. Ваши лица худо-бедно знакомы многим. Пошли! Ну же, пошли!
Взяв Кассия и Брута за руки, Цицерон вытащил их из храма и повел вниз по Капитолию, потом силой заставил подняться на ростру. Народу на Форуме было не очень-то много. Никто не кричал. Все в молчаливом недоумении бесцельно бродили туда-сюда. Посмотрев на людей, Брут несколько пришел в себя. Цицерон прав, надо что-то сказать. С колпаком свободы на темных кудрях, в одной тунике, без тоги, он подошел к краю ростры.
— Сограждане, римляне, — негромко сказал он, — это правда, что Цезарь мертв. Для людей, любящих свободу, было невыносимо терпеть и дальше его диктат. Поэтому некоторые из нас, включая меня, решили освободить Рим от тирании.
Он поднял окровавленную руку с кинжалом. Самодельная повязка сбилась на сторону, открыв красную рану. Раздался стон, но быстро разросшаяся толпа не двинулась, не возроптала.
— Нельзя было позволить Цезарю отнять землю у людей, которые владели ею на протяжении сотен лет, и поселить на ней отслуживших свое ветеранов, — так же негромко продолжал Брут. — Мы, освободители, убившие Цезаря, диктатора, царя Рима, понимаем, что римские солдаты должны иметь землю, чтобы жить на ней после ухода со службы, и мы любим солдат Рима, как любил их Цезарь, но мы любим и римских землевладельцев, так как же, я спрашиваю, мы должны были поступить? Цезарь признавал только то, что сам считал нужным, и поэтому его было необходимо убрать. Рим — это не только ветераны, хотя мы, освободившие Рим от Цезаря, очень любим и их…
Он говорил, говорил — и все бессвязно. Все о ветеранах и о земле, а это очень мало значило для горожан. Ни слова по существу, то есть о том, почему и как умер Цезарь. Никто не мог взять в толк, кто такие эти освободители, кого они освободили и от чего. Цицерон слушал с тяжелым сердцем. Он не мог говорить, пока Брут не закончит, но чем дольше тот лепетал, тем меньше ему хотелось что-либо говорить. В его мозгу стучала одна мысль: «Это будет словесное самоубийство». Эта арена не для него, ему необходим резонанс хорошего зала, ему нужно видеть умные лица, а не тупую безликую массу, не понимающую, что ей говорят.
Брут внезапно умолк, словно в нем кончился завод. Толпа не шевелилась и молчала.
И вдруг эту тишину разорвал крик, раздавшийся со стороны Велабра, потом закричали еще, еще, ближе, ближе — из тени, отбрасываемой базиликой Юлия, с южной стороны Капитолия. Еще крик, еще. Стоя на ростре, Брут увидел, что по широкому проходу в толпе движется, приближаясь, небольшая тележка, которую толкают перед собой два очень рослых молодых человека галльской наружности. На тележке лежало что-то покрытое тогой с пурпурной каймой, с одной стороны свисала, болтаясь, белая как мел рука. За первыми двумя галлами шли еще двое, последним шел Луций Цезарь в тунике.
Брут закричал, это был крик ужаса, душевной боли. И прежде чем Цицерон сумел удержать его, он сбежал с ростры, следом за ним кинулся Кассий, и они оба помчались назад, вверх по Капитолию, к храму. Не зная, что еще можно сделать, Цицерон побежал вслед за ними.
— Он на Форуме! Он мертв! Он мертв! Он мертв! Он мертв! Я видел его! — крикнул Брут, вбежав в целлу.
Он упал на пол и зарыдал как сумасшедший. Кассий заполз в свой угол и тоже заплакал. Через миг стонали и плакали все.
— С меня хватит, — сказал Цицерон Требонию, который выглядел очень усталым. — Пойду достану им какой-нибудь еды и приличного вина. Ты, Требоний, останься. Рано или поздно они должны прийти в себя, но не прежде, чем наступит утро, я думаю. Тут холодно, я пришлю также и одеяла.
На пороге он повернул голову и печально посмотрел на Требония.
— Ты слышишь, что делается внизу? Там тоже рыдают, а не ликуют. Похоже, Форум предпочел бы Цезаря, а не свободу.
Сначала Цезаря отнесли в ванную комнату. Хапд-эфане, возвратившийся от Кальвина, старался действовать спокойно, памятуя о том, что он врач. Он совлек с тела порезанную тогу, потом тунику. Набедренную повязку под таким двойным облачением обычно никто не носил. Пока Трог стягивал с мертвых ног высокие красные ботинки альбанских царей, Хапд-эфане смывал кровь. Луций Цезарь стоял рядом с ним. Цезарь был красивым мужчиной, с великолепной фигурой даже в свои пятьдесят пять лет. Кожа его, там где ее не касалось солнце, всегда была белой, но сейчас она сделалась белее, чем мел. Потому что вся кровь покинула тело.
— Двадцать три раны, — сказал Хапд-эфане. — Но если бы кто-нибудь пришел ему на помощь, он остался бы жив. Его убил тот, кто ударил сюда. — Он показал на самый умелый удар. Не очень большая рана, но как раз над областью сердца. — Мне не надо вскрывать его грудную клетку, чтобы знать, что лезвие прошло сквозь сердце. Двое из его убийц хотели выразить что-то очень личное. — Он показал на лицо и на гениталии. — Они знали его намного лучше, чем другие. Их оскорбляли его мужская сила и красота.
— Ты можешь привести тело в такой вид, чтобы можно было его показать? — спросил Луций, стараясь понять, кто эти двое.
Кто ненавидел Цезаря до такой степени? И кто вообще пришел его убивать?
— Я обучен мумификации, господин Луций. И я знаю, что это не обязательно у народа, который кремирует своих умерших, — сказал Хапд-эфане.
Он помолчал, его черные, чуть раскосые глаза смотрели на Луция с болью.
— Фараон… она знает?
— О Юпитер! Наверное, нет, — ответил Луций и вздохнул. — Да, Хапд-эфане, я сейчас же пойду к ней. Цезарь хотел бы этого.
— Бедные его женщины, — произнес Хапд-эфане и продолжил свое занятие.
Итак, Луций Цезарь, облачившись в одну из тог своего кузена, отправился с двумя сыновьями Трога к Клеопатре. Он не стал брать лодку, а по Эмилиеву мосту вышел на пустынную Аврелиеву дорогу, не сожалея, что это более чем достаточный крюк. «Гай, Гай, Гай… Ты устал, ты так устал. Я видел, как усталость постепенно накапливалась в тебе и все сгущалась вокруг, словно плотный туман, с тех пор как они вынудили тебя перейти Рубикон. Ты этого никогда не хотел. Ты хотел лишь того, что полагалось тебе по праву. Люди, которые отказывали тебе в этом, были маленькими, незначительными, мелочными, лишенными даже капли здравого смысла. Ими управляли эмоции, а не интеллект. Вот почему они никогда не могли понять тебя и принять. Человек с твоей независимостью одним своим существованием обличал их несусветную глупость. О, как мне будет тебя не хватать!»
Каким-то образом Клеопатра уже знала. Она встретила его, одетая в черное.
— Цезарь мертв, — ровным голосом сказала она, вскинув голову.
Ее удивительные глаза были совершенно сухими.
— Слухи дошли и сюда?
— Нет. Пу'эм-ре увидел это, просеивая песок. После того, как Амун-Ра повернулся и стал смотреть на запад, а Осирис упал и разбился на куски.
— Легкое землетрясение, а? В городе я ничего подобного не заметил, — сказал Луций.
— Боги двигают землю, когда уходят, Луций. Мое тело плачет, но не моя душа, потому что он не умер. Он ушел на запад, откуда и пришел. Цезарь пребудет богом даже здесь, в Риме. Пу'эм-ре прочел это на песке. Он увидел там Форум и храм бога Юлия. Его убили, да?
— Да. Карлики, которые не могли вынести, что их затмевают.
— Они думали, что он хочет стать царем. Но они его совсем не знали. Ужасный акт, Луций. Они убили его, и мир отныне пойдет по другому пути. Одно дело — убить человека, и совсем другое — убить земного бога. Они заплатят за свое преступление, но все народы мира заплатят еще больше. Они вмешались в волю Амуна-Ра, который есть и Юпитер Наилучший Величайший, и Зевс. Они взяли на себя роль бога.
— Что ты скажешь своему сыну?
— Правду. Он — фараон. Как только мы вернемся в Египет, я свергну своего брата-шакала и посажу рядом Цезариона. Настанет день, и он унаследует достояние Цезаря.
— Но он не может быть наследником Цезаря, — мягко заметил Луций.
Желтые глаза расширились, во взгляде мелькнуло презрение.
— О, наследник Цезаря должен быть римлянином, я знаю это. Но Цезарион — кровный сын Цезаря, и он унаследует все качества Цезаря.
— Я не могу остаться, — сказал Луций, — но умоляю тебя как можно скорее вернуться в Египет. Люди, убившие Цезаря, могут захотеть новой крови.
— Да, я уеду. Что меня теперь держит? — Ее глаза заблестели, но ни одна слеза не упала. — Я не успела с ним попрощаться.
— Никто не успел. Если тебе что-то будет нужно, пошли ко мне.
Она проводила его на улицу, в холодную ночь, в сопровождении слуг с факелами, пылающими и запасными. Эти факелы были пропитаны чистым асфальтом, добытым в Иудее. Но такой факел горит недолго. Как и жизнь человека. Только боги живут вечно, но люди подчас забывают о них.
«Как она спокойна! — думал Луций. — Вероятно, властители отличаются от обычных людей. Цезарь был прирожденным властителем. Власть дает не диадема, а дух». На Эмилиевом мосту он встретил самого давнего друга Цезаря по Субуре — всадника Гая Матия, чья семья занимала вторую поло