Но эта речь так и не была произнесена. Как только Антоний сказал, что смерть Цезаря будет оплакивать весь Рим, из тысяч глоток вырвался душераздирающий крик. Толпа зашевелилась, ее пронизали конвульсии. Стоявшие впереди вцепились в носилки с благовониями, кони в колесницах попятились, актеры смертельно перепугались. Внезапно в воздух взлетели куски дерева, коры, смолы, и все это падало на платформу. Миг — и алтарь был завален. Все носильщики дрог, включая Антония, слетели вниз по ступеням с платформы и побежали к Общественному дому.
Кто-то кинул факел, и взметнулся столб пламени. Цезарь горел на Форуме, как и его дочь. По желанию народа, а не по декрету сената.
После дней затяжного молчания толпа кричала, требуя крови:
— Убить их! Убить их! Убить их!
Но взрыва не было. Требуя крови освободителей, люди стояли, глядя, как погребальная платформа, погребальные дроги и погребальный алтарь превращаются в стену огня. Никто не двигался, пока пламя не замерло, и весь Рим не наполнился одурманивающим, восхитительным запахом благовоний. И только тогда гнев прорвался и обратился в жажду насилия. Не обращая внимания на легионеров Лепида, массы ринулись во все стороны в поисках жертв. Освободители! Где освободители? Смерть освободителям! Многие бросились на Палатин, но двери домов вдоль узких улочек были заперты, и никто не знал, за какой из них прячется освободитель. Один завсегдатай Форума, обезумев от горя, увидел стремглав бегущего к себе Гая Гельвия Цинну, сенатора-поэта, и принял его за другого Цинну, Луция Корнелия, который когда-то приходился Цезарю шурином и, по слухам, был одним из освободителей. Ни в чем не виновного Гельвия Цинну буквально разорвали на клочья.
С наступлением ночи, не найдя больше подходящей жертвы, плачущие, страдающие толпы разошлись.
Римский Форум остался пуст под покровами ароматного дыма.
Утром служащие похоронной конторы собрали прах Цезаря, все мельчайшие фрагменты обуглившихся костей, какие только сумели найти, и положили в золотую урну, инкрустированную драгоценными камнями.
На рассвете нового дня все увидели, что почерневшие плиты площади там, где стояли алтарь и платформа, покрыты маленькими букетиками ранних весенних цветов, маленькими деревянными куколками и маленькими шерстяными шариками. Вскоре из этих букетиков, куколок и шариков образовалась горка высотой в фут. Цветы несли женщины, куколки — римские граждане, а шарики приносили рабы. Эти приношения помимо специального религиозного значения демонстрировали, насколько велика любовь к Цезарю у разных слоев горожан. Из пяти классов римского общества только первый класс не испытывал к нему любви. А неимущие, не входившие даже в самый низший из классов, любили его больше всех. Рабы вообще не считались людьми — отсюда одни только шарики. Но их было ничуть не меньше, чем куколок.
Кто может сказать, почему одних людей любят, а других — нет? Для очень сердитого Марка Антония это была тайна, которую он и не надеялся разгадать. Впрочем, если бы он спросил Гиртия, Гиртий сказал бы, что любой человек, хотя бы раз увидевший Цезаря, запоминал его навсегда. Что тот обладал некой особенно мощной притягательной силой, которой нет названия, но которой обладал каждый легендарный герой.
Раздраженный Антоний приказал убрать цветы, куклы и шарики, но совершенно напрасно: после уборки их появилось в два раза больше. Сбитый с толку, Антоний вынужден был сдаться и закрыть глаза на вереницы людей, стекавшихся к месту сожжения Цезаря, чтобы помолиться ему и возложить свои дары.
Через три дня после похорон рассвет осветил великолепный мраморный алтарь, возникший на месте сожжения Цезаря, а цветы, куклы и шарики покрывали весь Форум до ростры.
Через восемь дней после похорон за алтарем словно сама собой воздвиглась двадцатифутовая колонна из чистого белого проконнесского мрамора. Все работы велись по ночам. А солдаты Лепида закрывали на это глаза. Так они протестовали против случившегося. Они тоже любили Цезаря. Цезаря, которому поклонялся, как богу, почти весь Рим.
Луций Цезарь не видел всего этого. С трудом обустроившись в паланкине, он покинул Рим и отправился на свою неаполитанскую виллу. Но по пути посетил Клеопатру.
Дворец почти опустел. Остались холодный полированный камень и деревянные обрешетки. Баржи уже везли вещи в Остию.
— Ты болен, Луций? — с тревогой спросила она.
— У меня болит душа, Клеопатра. Я не могу находиться в городе, который позволяет двум явным убийцам рядиться в тоги с пурпурной каймой и оставаться преторами.
— Брут и Кассий? Но знаешь, мне кажется, что никаких дел они еще не вершат.
— Они не посмеют, пока ветераны не уйдут из Рима. Ты слышала, что убили бедного Гельвия Цинну? Пизон безутешен.
— Вместо другого Цинны, да. А тот, другой Цинна и вправду убийца?
— Другой Цинна? Нет. Он просто отблагодарил Цезаря за то, что тот вызвал его из ссылки. Публично снял с себя знаки преторских полномочий лишь потому, что именно Цезарь облек его ими. Но лишний денек под солнцем он все-таки получил.
— Это конец всему, да? — спросила она.
— Или конец, или начало.
— А Цезарь усыновил Гая Октавия. — Она вздрогнула. — Это блестящий шаг, Луций. Гай Октавий очень опасен.
Луций засмеялся.
— Восемнадцатилетний мальчик? Я так не думаю.
— Он был опасен и в восемь лет. Как будет опасен и в восемьдесят.
Она выглядит потухшей, но не надломленной, подумал Луций. Суровое воспитание в суровой семье. Она выживет.
— Где Цезарион? — спросил он.
— Уехал со своей нянькой и Хапд-эфане. Политически недальновидно переправлять за море двух Птолемеев на одном корабле или даже в сопровождении одного флота. Мы едем двумя эшелонами. Я выжду два рыночных интервала. Хармиан и Ирас остались со мной, и Сервилия навещает. О Луций, как она страдает! И все винит Порцию за то, что Брут принимал участие в этом. Может быть, и справедливо. Но смерть Цезаря подкосила ее. Она любила его больше, чем кто-либо на свете.
— Больше, чем любила его ты?
— Почему любила? Нет, для меня все останется в настоящем. Но ее любовь отличается от моей. У меня есть страна, о которой я должна заботиться, и кровный сын Цезаря.
— Ты снова выйдешь замуж?
— Я должна буду, Луций. Я фараон, я обязана иметь детей, чтобы Нил разливался и моему народу не грозил голод.
Итак, Луций Юлий Цезарь отправился в Неаполь, чувствуя горечь утраты острее, чем вначале. Матий прав. Если Цезарь, при всей своей гениальности, не нашел выхода из сложившейся ситуации, то кто еще сможет дерзнуть? Восемнадцатилетний мальчишка? Никогда. Волки первого класса разорвут Гая Октавия на еще более мелкие клочья, чем неимущие — Гельвия Цинну. Мы, первый класс, худшие враги самим себе.
IXНАСЛЕДНИК ЦЕЗАРЯАпрель — декабрь 44 г. до P. X
1
Легаты, военные трибуны и префекты всех рангов, даже контуберналы, если они были из влиятельных семей или сумели каким-то образом отличиться, не подвергались ограничениям или наказаниям, накладываемым на рядовых солдат и центурионов. Например, они имели право покидать военную службу в любое время.
Таким образом, прибыв в Аполлонию в начале марта, Гай Октавий, Марк Агриппа и Квинт Сальвидиен не обязаны были жить в огромных палаточных лагерях, которые длинной цепью уходили на север от Аполлонии вплоть до Диррахия. Пятнадцать легионов, набранных Цезарем для новой кампании, занимались своими обыденными делами, не обращая никакого внимания на аристократов, которым потом предстояло взять на себя командование в боях, иногда чисто номинальное. Помимо боев, эти две касты редко где соприкасались.
Для Октавия и Агриппы расквартировка не являлась проблемой. Они пошли в дом, назначенный Аполлонией Цезарю, и поселились в небольшой, довольно неудобной комнате. Бедный Сальвидиен, будучи на восемь лет старше приятелей, но не зная своих обязанностей и даже своего ранга, поскольку Цезарь этого еще не определил, сообщил о своем прибытии генерал-квартирмейстеру Публию Вентидию. Тот отвел ему комнату в доме, арендованном для младших военных трибунов, то есть офицеров достаточно перспективных, но еще недостаточно взрослых, чтобы носить это звание без приставки. Трудность состояла в том, что в комнате уже находился жилец, тоже младший военный трибун Гай Меценат. Этот Гай пошел к Вентидию и заявил, что не хочет делить свою комнату с кем бы то ни было, а особенно с выходцем из Пицена.
Пятидесятилетний Вентидий тоже являлся выходцем из Пицена, и его собственная история была намного более унизительной, чем история Сальвидиена. Еще совсем юнцом он, как пленник, принимал участие в триумфальном параде отца Помпея Великого, отмечавшего свои победы над италийцами в Италийской войне. Дальнейшая жизнь сироты также не была сладкой, и только брак с богатой вдовой из плодородной области Розея дал ему шанс всплыть наверх. Поскольку Розея славилась лучшими в мире мулами, он тоже занялся их выведением. Выращивал армейских мулов и продавал генералам, таким как Помпей Великий. Отсюда и его презрительное прозвище Мулион, «погонщик мулов». Без образования и хорошей родословной он все же мечтал стать командиром. Знал за собой такие способности. Но мечтания казались несбыточными, пока Цезарь не перешел Рубикон. К тому времени он уже хорошо знал Вентидия. Вентидий встал на сторону Цезаря и принялся ждать. К сожалению, Цезарь предпочел сделать его квартирмейстером. Как человек педантичный и добросовестный, Вентидий хорошо справлялся с работой, будь это устройство жилья для младших военных трибунов, раздача еды либо обеспечение легионов техникой или вооружением. Но в душе он все-таки надеялся стать подлинным генералом. И был уже совсем близок к заветной цели. Цезарь обещал ему преторство в следующем году, а преторы командовали армиями и не служили квартирмейстерами.
Вполне понятно, почему Вентидий не повел и бровью, когда богатый, привилегированный Гай Меценат пришел жаловаться, что жалкий мужлан из Пицена вселяется в его комнату.