Ватия-старший замолчал, но не сел. Наступила неловкая тишина, прерываемая ворчанием с верхних ярусов, где сидели назначенцы Цезаря, которые не питали любви к его убийцам.
Поднялся сердитый Гай Антоний.
— Почтенные консулы! — дерзко выкрикнул он. — Я согласен с консуляром Ватием-старшим лишь в том, что пора нам увидеть задницы Гая Кассия и Марка Брута! Оставаясь в Италии, они представляют угрозу правительству Рима. Поскольку палата не отменила амнистию, их нельзя судить за измену, но я отказываюсь давать им провинции. Ведь даже достойным и ни в чем не замешанным людям, таким, например, как я, велят подождать! И я предлагаю назначить их квесторами! Поручить закупать для Италии с Римом зерно. Брут может поехать в Малую Азию, Кассий — на Сицилию. По их заслугам положение квесторов для них в самый раз!
Последовали дебаты, которые показали Ватии-старшему, насколько непопулярно его предложение. Если ему нужно было дополнительное тому подтверждение, он получил его, когда палата поручила Бруту и Кассию заниматься закупкой зерна в Малой Азии и на Сицилии. Затем, чтобы унизить старика еще больше, Антоний и его приспешники стали прохаживаться на его счет, подшучивать, насмехаться над его древностью и старомодными взглядами. Как только собрание закончилось, Ватия-старший вернулся на свою виллу в Кампании.
Там, попросив слуг наполнить ванну, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший со вздохом облегчения погрузился в воду, вскрыл ланцетом вены на обоих запястьях и постепенно перешел в теплые, бесконечно желанные объятия смерти.
— Ох, как мне вынести такое возвращение к родному порогу? — сказал Ватия-младший Авлу Гиртию. — Цезарь убит, отец покончил с собой.
Он не выдержал и разрыдался.
— А Рим в когтях Марка Антония, — добавил Авл Гиртий. — Ах, если бы я видел выход, Ватия! Но я его не вижу. Никто не может противостоять Антонию, а он способен на все, от грубого беззакония до массовой резни без суда. И легионы на его стороне.
— Он покупает легионы, — сказала Юния, очень довольная, что муж вернулся домой. — Я готова убить моего братца Брута за то, что он привел все это в действие. Но это Порция дергала его за веревочки.
Ватия вытер слезы, высморкался.
— А тебе, Гиртий, разрешит ли Антоний с его ручным сенатом стать консулом в следующем году? — спросил он.
— Он обещает. Я стараюсь не мелькать у него перед глазами. Лучше оставаться в тени. Панса такого же мнения. Поэтому мы нечастые гости на заседаниях.
— Значит, нет ни одного влиятельного человека, способного его урезонить?
— Ни одного. Антоний распоясался.
4
Такого же мнения были деловые люди и политики Рима и Италии в ту ужасную весну и в то ужасное лето после мартовских ид.
Брут и Кассий колесили по побережью Кампании с Порцией, словно прикованной к мужу. Какое-то время они торчали на одной вилле с Сервилией и Тертуллой, все пятеро постоянно ругались. Пришли вести от комиссии по заготовке зерна, которые смертельно их оскорбили. Как смеет Антоний поручать им работу, больше подходящую для простых квесторов?
Цицерон, посетивший их, нашел Сервилию в убеждении, что она все еще обладает достаточным весом в сенате, чтобы это решение переменить. Кассий пребывал в воинственном настроении, Брут был совершенно подавлен, Порция вечно ворчала, изводя Брута, а Тертулла из-за потери ребенка изводила себя.
Он ушел, потрясенный. Это крах, катастрофа. Они не видят выхода, не знают, что делать. Они живут одним днем, ожидая, что вот-вот над ними сверкнет топор или на них обрушится еще какая-то кара. Вся Италия идет ко дну, потому что ею правят злобные дети, а мы не так злы, мы не знаем, как защищаться от их произвола. Мы стали игрушкой в руках профессиональных солдат и жестокого человека, который купил их.
Неужели именно этого хотели освободители, когда замышляли уничтожить тирана? Нет, конечно же нет. Но они не способны были предвидеть, что станется после убийства. Они искренне верили, что, как только Цезарь умрет, все тут же выправится и пойдет как по маслу. Им и в голову не приходило, что они сами должны встать за штурвал корабля. Не сделав этого, они позволили кораблю наскочить на скалы. В итоге — кораблекрушение. Рим обречен.
Два июльских празднества — сначала Аполлоновы игры, потом игры, посвященные Цезарю-победителю, — отвлекли от забот и развлекли простой люд, который стекался в Рим отовсюду, даже из Бруттия — самого нижнего кончика италийского «сапога», и Италийской Галлии — верха его «голенища». Середина лета, сушь и жара. Население Рима почти удвоилось.
Брут, несмотря на свое отсутствие, принял участие в организации Аполлоновых игр. Он сделал ставку на постановку трагедии «Терей» латинского драматурга Акция. Хотя простая публика предпочитала гонки на колесницах, которые открывали и закрывали обычно семидневные игры, а между ними она набивалась в большие театры, где восторгалась пластикой знаменитых мимов Ателлы и музыкальными фарсами Теренция и Плавта, Брут был все-таки убежден, что успех или неуспех «Терея» покажет ему, как относятся римляне и италийцы к освободителям и их акции. Пьеса была о тираноубийстве и о причинах, его вызвавших, с круто заверченной этической проблематикой. И разумеется, простой люд смотреть ее не пошел. Брут, мало знавший народные нравы, этого предвидеть не мог. Зато трагедию посмотрели такие образованные люди, как Варрон и Луций Пизон, и пьеса была принята на ура. Бруту об этом незамедлительно сообщили, после чего он несколько дней ходил очень довольный, преисполненный убежденности, что реабилитация состоялась, что народ одобрил убийство Цезаря и что скоро освободители будут возведены в ранг героев. А правда крылась в том, что режиссура «Терея» была блестящей, игра актеров — великолепной, да и сама пьеса так редко ставилась, что явилась приятным разнообразием для элиты, измученной драматизмом реальных событий.
Октавиан, организатор ludi Victoriae Caesaris, не стал ничего придумывать, чтобы следить за народной реакцией на его игры. Но сама Фортуна благоволила к нему. Его празднество длилось одиннадцать дней и отличалось по структуре от других игр, которые в теплое время года проводились практически регулярно. Первые семь дней были посвящены живым картинам и сценам. В день открытия игр в Большом цирке воспроизвели осаду Алезии — несколько тысяч актеров участвовали в «сражениях». Интересное зрелище, полное неожиданной новизны, ибо срежиссировал его Меценат, вдруг обнаруживший в себе редкостный дар к постановке масштабных спектаклей.
Главному финансисту игр была оказана честь дать сигнал к открытию, и Октавиан, стоявший в ложе, казался огромной толпе воплощением Цезаря, столь рано и столь болезненно ушедшего от нее. К большому неудовольствию Антония, самодовольного и самонадеянного юнца приветствовали в течение четверти часа. Хотя ему было очень приятно, Октавиан хорошо сознавал, что Рим воздает почести не ему. Рим рукоплескал Цезарю. Он также знал, что Антонию не нравилось именно это.
Затем, приблизительно за час до заката, когда Верцингеториг сел у ног Цезаря, в северной части неба над Капитолием появилась огромная комета. Сначала никто ее не заметил, потом несколько пальцев указали на Stella critina, и вдруг все двести тысяч зрителей, собравшихся в цирке, вскочили с мест и как один закричали:
— Цезарь! Это звезда Цезаря! Цезарь — бог!
Потом день за днем живые картины и сцены демонстрировались на других, вынесенных за городские пределы аренах, но каждый вечер комета возникала примерно за час до заката и сияла почти до утра, наполняя призрачным блеском весь город. Ее голова была размером с луну, а раздвоенный мерцающий хвост занимал еще большую площадь. И во время охоты на диких зверей, скачек, гонок и других великолепных спектаклей, разыгранных в Большом цирке в последние четыре дня игр, длинноволосая звезда, олицетворявшая Цезаря, продолжала сиять над Римом. Как только игры закончились, она исчезла.
Октавиан реагировал быстро. Наутро после явления небесного знака лбы статуй Цезаря по всему городу украсили золотые звезды.
Благодаря этой звезде Октавиан выиграл больше, чем потерял в результате подрывной деятельности Антония. Тот запретил показ золотого кресла и венка Цезаря на параде и не позволил включить его статую из слоновой кости в процессию римских богов. А на второй день игр он произнес в театре Помпея проникновенную речь, в которой усердно превозносил освободителей, намеренно умаляя заслуги того, кто пал от их рук. Но сверхъестественная светящаяся комета свела все его усилия к пшику.
Всем, кто делился с ним своими мыслями и задавал вопросы, Октавиан говорил одно: звезда послана, чтобы указать на божественную природу Цезаря. Иначе зачем бы ей появляться в первый же день игр в его честь и исчезать, как только игры закончились? Другого объяснения нет. Это бесспорно. Даже Антоний не мог ничего возразить против такого безупречного толкования, а Долабелла изгрыз все ногти, благодаря свою интуицию, которая не позволила ему уничтожить алтарь и колонну, хотя на прежнее место он их не вернул.
В душе Октавиан смотрел на звезду Цезаря по-другому. Естественно, она придавала и ему, как наследнику Цезаря, некий божественный блеск. Если Цезарь — бог, тогда он — сын бога. Он читал это во множестве глаз, когда специально ходил по Риму, забираясь в далеко не самые фешенебельные его уголки. Будучи выходцем с Палатина, он все же быстро сообразил, что исключительность не вызывает приязни. Наоборот, она может лишь отпугнуть. И у него хватило ума не разыгрывать драм и не разражаться напыщенными тирадами, глядя на ужасы римских трущоб. Нет, он ходил и разговаривал со встречными, объясняя всем, что ему хочется узнать побольше о Цезаре, о теперешнем своем отце: «Пожалуйста, расскажите мне о нем что-нибудь. И вы! И вы тоже!» Это весьма импонировало ветеранам, наводнившим Рим на время игр. Он действительно узнал о Цезаре многое, а эти люди тянулись к нему, считали его незаносчивым и отзывчивым, ведь он выслушивал все, что они торопились ему рассказать. Что важнее, Октавиан также узнал, что грубое обращение Антония с ним на публике было замечено и осуждено.