4-го июня 1917 года.
Я забыл упомянуть об авансе в 25 тысяч рублей, выданном начальнику финансового отделения Дитрихсу. Эта выдача имеет значение лишь кассовое, т.-е. значение временной кассы на случай экстренных требований министра внутренних дел или моих во время прекращения действия казначейской части, которой заведывал т. с. Лемтюжников, человек престарелого возраста. Дано же было ассигнование никому другому, а Дитрихсу, вследствие указанных мною выше причин, так как со времени своего директорства я ни одной ассигновки не желал проводить помимо контроля финансового отделения департамента. Это распоряжение известно было и и. д. директора Кафафову. Этот аванс у Дитрихса оставался и в момент моего ухода.
Справка. Приказ о моем назначении на должность товарища министра внутренних дел состоялся 28 сентября 1915 г.
Все исправления сделаны мною собственноручно.
17-го июля.
V.
1.
[Назначение И. Г. Щегловитова председателем государственного совета. Обещанная Протопоповым Белецкому поддержка в проведении его в члены госуд. совета. Сближение Протопопова со Щегловитовым. Новый подбор членов гос. совета, проведенный Щегловитовым с целью усиления правой группы. Ген. Воейков. Андроников и изменение отношения к нему при дворе. Свидание Белецкого с Воейковым после смерти Распутина. Общая характеристика Воейкова. Предположение о причастности А. Н. Хвостова к убийству Распутина. Архив А. Н. Хвостова с материалами о Распутине. Объяснение Белецкого со Штюрмером по поводу деятельности Мануйлова. Отношение Белецкого к Протопопову и характеристика последнего. Хлопоты Белецкого о предоставлении ему назначения вне Петрограда.]
С И. Г. Щегловитовым я после упомянутого мною в предыдущем показании свидания не виделся до января 1917 г., но от А. Д. Протопопова я еще перед рождественскими праздниками узнал о предстоящем назначении И. Г. Щегловитова председателем государственного совета и о том, что на последнего, согласно его и А. Д. Протопопова докладу, возложено комплектование состава государственного совета с точки зрения усиления влияния правого крыла совета и перегруппировки состава, в особенности 1-го департамента, где должно было проходить в окончательной стадии разрешение вопроса о предании суду ген. Сухомлинова и два дела о членах Государственной Думы: П. Н. Милюкове — по поводу оскорбления им в своей речи в Государственной Думе бывшего председателя совета министров Б. В. Штюрмера и В. М. Пуришкевиче — по поводу такого же оскорбления, нанесенного им бывшему киевскому губернатору, а затем сенатору Суковкину, в виду изменившегося отношения высоких сфер к Пуришкевичу после убийства Распутина. Вместе с тем, А. Д. Протопопов, обещая мне свою поддержку в проведении меня в число членов государственного совета, сообщил мне, что в сессии 1917 года число присутствующих членов государственного совета правого направления предположено увеличить не только путем замещения вакантных, за смертью или уходом членов государственного совета, мест, но и посредством назначения к присутствованию новых членов государственного совета правого направления взамен тех членов, которые в этот период времени позволили себе стать в открытую оппозицию государыне и двору. При этом Протопопов мне сказал, что он лично близко сошелся с Щегловитовым, постарался укрепить его во дворце как у императрицы, так и у государя, оказал внимание Щегловитову назначением сына его жены Тецнера на административный ответственный пост в провинцию и, в свою очередь, заручился от Щегловитова обещанием всемерной поддержки его в государственном совете в противовес Государственной Думе.
О последовавшем сближении Протопопова с Щегловитовым я слышал не только со слов близких к Протопопову лиц, но также и от Маклакова, и как Маклаков, уже в этот период времени несколько разочаровавшийся в дружеском расположении к нему Щегловитова, так и я, зная Щегловитова, давали правильную оценку отношениям его к Протопопову постольку, поскольку Протопопов будет пользоваться благорасположением к себе со стороны высших сфер; при этом ни я, ни Маклаков не обольщались надеждами на то, что Щегловитов пойдет навстречу проведению составленного А. А. Римским-Корсаковым, согласно предположениям крайней правой группы членов государственного совета, списка, в который Римский-Корсаков включил от себя Зуева, Судейкина, Маркова 2-го, Ветлугина (бывшего члена 3-го состава Государственной Думы), Чаплинского, — или списка Н. А. Маклакова, одобренного, по предварительном переговоре Маклакова с Щегловитовым, А. Д. Протопоповым и переданного мною А. А. Вырубовой, в котором, кроме меня, значились сенатор Кривцов, И. М. Золотарев, Клавдий М. Пасхалов[*], Деревицкий, Куколь-Яснопольский, Н. П. Зуев, сенатор Брянчанинов, Плеве и С. П. Фролов.
Наши предположения вполне оправдались, так как ни один из этих списков не прошел, и если затем, последовали назначения в государственный совет Куколь-Яснопольского, Деревицкого и Чаплинского, то первых двух провели: Протопопов — Куколь-Яснопольского и Кульчицкий — Деревицкого исключительно своим личным предстательством за них у государя, а Чаплинский дополнительно был проведен самим Щегловитовым взамен кандидатуры Б. В. Штюрмера, вследствие близкого знакомства Чаплинского с Щегловитовым и доброжелательного отношения к нему М. Ф. Щегловитовой, входившей всегда в курс служебных интересов своего мужа.
Я лично никаких себе иллюзий в возможности получения этого назначения не строил, так как, со слов А. А. Вырубовой, я знал о неостывшем еще у государя чувстве недовольства мною, и в помещении моей фамилии в этом списке я оценивал лишь напоминание о мне государю в связи с состоявшейся переменой ко мне отношений влиятельных лиц правой фракции государственного совета, пользовавшихся личным доверием государя. Лично я к И. Г. Щегловитову с просьбой за себя не обращался и повидал его лишь в первой половине января, желая выяснить для С. Н. Гербеля мотивы помещения его в числе неприсутствующих в 1917 г. членов государственного совета и видя в этом отражение личных отношений к нему И. Г. Щегловитова. С. Н. Гербель с первого периода войны взял на себя безвозмездно, по просьбе А. В. Кривошеина, главное руководительство продовольствием армий юго-западного фронта, жил все время вне своей семьи; был в постоянных разъездах и пользовался большим доверием и расположением к себе со стороны штаба верховной ставки и министерства земледелия и государственных имуществ. Когда я передал об этом Щегловитову, то он мне на это ответил, что, в данном случае, он руководился желанием постоянно иметь, в виду отвлечения Гербеля военными заботами от Петрограда, лишний голос с правой фракции государственного совета; но, узнав от меня, что С. Н. Гербель предполагает по этому поводу переговорить в ставке с ген. Алексеевым и, в крайнем случае, даже уйти из государственного совета, Щегловитов встревожился и просил меня убедить Гербеля не придавать этому того значения, какое он видит в этом акте, так как его величество относится к С. Н. Гербелю, в виду его заслуг для действующей армии, особо благожелательно; при этом Щегловитов добавил, что он переговорит с государственным секретарем С. Е. Крыжановским и постарается всячески, путем соответствующего рескрипта государя, подчеркнуть внимание к заслугам С. Н. Гербеля со стороны его величества.
Затем, переходя к сделанному им новому подбору членов государственного совета для усиления влияния правой группы, Щегловитов мне указал, что в 1-м департаменте государственного совета он ввел (кажется, вместо Икскуль-фон-Гильденбандта) А. А. Римского-Корсакова, на которого возлагает надежду по делам ген. Сухомлинова, Милюкова и Пуришкевича. Когда я по приезде Римского-Корсакова с ним увиделся и он, будучи приятно удивлен своим назначением в 1-й департамент, спросил меня, не известны ли мне ближайшие основания, побудившие Щегловитова выставить его кандидатуру, я ему передал мой разговор по этому предмету с Щегловитовым, а также и причины, по коим я не прошел в государственный совет. Не скажу, чтобы я доставил Римскому-Корсакову удовольствие своим сообщением о надеждах, возлагаемых на него Щегловитовым по делу Сухомлинова, ибо Римский-Корсаков, как я знал и ранее, относился к деятельности Сухомлинова отрицательно.
Надежды Протопопова на особую поддержку, которую ему обещал Щегловитов в правой фракции государственного совета, также не оправдались, так как, несмотря на искреннее желание Щегловитова не допустить прохождения А. Ф. Трепова в председатели правой фракции и на помощь, ему оказанную в этом деле сторонниками Протопопова, Н. А. Маклаковым и Римским-Корсаковым, собиравшим у себя несколько раз частные фракционные совещания, на сторону Трепова стали даже многие из тех новых членов государственного совета, которые были обязаны своим назначением Щегловитову. Это было большим ударом для Щегловитова и Протопопова, еще теснее их сблизившим, и повело к тому, что единственным человеком, к мнению которого в последнее время прислушивался Протопопов, был — Щегловитов, у которого Протопопов бывал, как мне передавали, почти ежедневно. Этим я не хочу сказать, чтобы Протопопов не считался в этот период времени с взглядами кружка Римского-Корсакова, где одним из деятельных членов состоял Н. А. Маклаков, часто посещавший Протопопова, но пожелания этой политической правой группы Протопопов воспринимал постольку, поскольку это отвечало его видам. Что же касается Н. А. Маклакова, то, сохраняя, по внешнему виду, самые дружеские с ним отношения, Протопопов все-таки в его лице видел довольно сильного себе конкурента, так как он знал, что государь и императрица относились к Маклакову с неизменным доверием и прислушивались к его мнению по поводу событий последнего времени. Лично Маклаков, насколько я мог заметить при своих разговорах с ним, не считал Протопопова и его политику отвечающими переживаемому тогда моменту и упрекал Протопопова в нерешительности принятия серьезных мер борьбы с оппозицией не только правительству, но и его величеству.
Я в этот период времени только что начал налаживать свои старые отношения с влиятельными членами правой группы государственного совета и, видясь со многими из них в частной жизни, еще не был посвящен в подробный план намеченных кружком Римского-Корсакова мероприятий в деле отстаивания прерогатив существовавшего тогда государственного строя, и Римский-Корсаков подготовлял лишь желательную для моего вступления в его кружок почву. Переданная мне А. А. Римским-Корсаковым и В. П. Соколовым программа представлений[*] о деятельности каждого ведомства в означенном выше вопросе и копия докладной записки, поданной Протопопову от имени совета союза русского народа относительно условий, при наличности которых можно вызвать на местах оживление деятельности монархических организаций и органов правой прессы, представленные мною комиссии, были даны мне означенными выше лицами для передачи, согласно взятому мною на себя обязательству, дворцовому коменданту ген. Воейкову на предмет его ознакомления с изложенными в этих записках пожеланиями. Записки эти мною не были представлены Воейкову, так как при двух моих последних поездках в феврале 1917 г. в Царское Село к А. А. Вырубовой, до ее болезни, я Воейкова дома не заставал, в виду частых выездов его в этот период времени в свое имение в Пензенскую губернию. С ген. Воейковым я, после моего ухода из министерства внутренних дел в феврале 1916 года, не виделся до 1917 года и только в начале января 1917 года, будучи у Вырубовой по делу Мануйлова и по взведенному, при посредстве последнего комиссией ген. Батюшкина[*], на гр. В. С. Татищева обвинению в государственной измене, я, по совету Вырубовой, знавшей о последовавшем, в связи с делом А. Н. Хвостова и Ржевского, охлаждении ко мне Воейкова, зашел с визитом к Воейкову, которого Вырубова при мне предупредила об этом по телефону.
Летом 1916 года, после моего разговора с Вырубовой об отношении Воейкова к Распутину, положение Воейкова, несмотря на дружбу Вырубовой с его женой, значительно пошатнулось, причем, кроме означенного обвинения, ставилось в вину благорасположение его к кн. Андроникову. В виду этого, Воейков снова перешел всецело на сторону Вырубовой и императрицы и, хотя отношений своих с кн. Андрониковым не прерывал, но визиты последнего в Царское Село значительно сократились и, как я предполагал, они происходили в Петрограде на казенной квартире Воейкова во время его приездов в город. Письменные же свои сообщения кн. Андроников посылал попрежнему в Царское Село на квартиру Воейкова, откуда они и доставлялись по назначению. О кн. Андроникове, в особенности после смерти Распутина, при дворе не могли и слышать, и присланную им к 6 декабря икону государь отказался даже принять. В особенности кн. Андроников сильно повредил себе, как мне передавали, посланным им через статс-даму Нарышкину (мать жены командира корпуса жандармов гр. Татищева), благоволившую к нему, письмом к государыне, где, кн. Андроников, предполагая, как думали и многие, что Распутин был похоронен в саду против дворца, выражая свое сожаление по поводу смерти Распутина, добавлял, что единственным утешением для ее величества осталась могила Распутина, расположенная против окон покоев ее величества, смотря на которую она будет почерпать силы для жизни на благо родине.
Государыня была задета этим письмом, так как искренности Андроникова она не могла поверить, ибо со слов Вырубовой она знала, что кн. Андроников был дружен с молодым кн. Юсуповым и в первый день смерти Распутина, пока не было найдено его тело, сильно нервничал, много разъезжал по общим знакомым с Вырубовой домам и везде старался отвести подозрения от кн. Юсупова, уверяя, что Распутин, по обыкновению, где-либо закутил, а затем заехал к какой-нибудь из близких к нему дам.
Последствием этого отношения к кн. Андроникову было то, что, хотя Протопопов, несмотря на предупреждение Распутина и Вырубовой, а затем, после смерти Распутина, несмотря на настойчивые указания Вырубовой не иметь никаких не только деловых, но даже и частных свиданий с Андрониковым, и находил возможным, перестав принимать у себя кн. Андроникова, видеться с ним, как мне говорил кн. Андроников, в доме своей сестры[*], знакомой с князем, тем не менее, по приказанию свыше, отданному военным властям, кн. Андроников был выслан из Петрограда; затем Протопопов, как мне передавал по телефону кн. Андроников, расспрашивавший меня о значении и силе действия принятой в отношении его меры, мог оказать ему содействие лишь в разрешении поселиться в Рязани, находящейся в 4 часах езды от Москвы, а потом, как мне сообщил Драгомирецкий, в переходе Андроникова на жительство в Москву, в виду просьбы за него Воейкова.
За весь период времени, после своего ухода, я лично один только раз, 6-го января 1917 года, виделся с кн. Андрониковым, отдавая ему визит после полученной мною от него большой поздравительной телеграммы, причем из своего разговора с Андрониковым я вынес убеждение, что, за последнее время, у него порвались многие нити его прошлых влиятельных знакомств с министрами и остались только старые связи с гр. Фредериксом, с Воейковым, кн. Шервашидзе и с А. Н. Хвостовым, с которым он находился, в непрерываемых им, со дня ухода А. Н. Хвостова с поста министра, дружеских отношениях, о чем князь мне сам заявил, передав мне о желании Хвостова снова сблизиться со мною и прося меня помирить его, князя, с Вырубовой. Не помню, кто именно из чинов администрации мне передавал, что, когда кн. Андроников, за которым в последнее время поставлено было наблюдение, выходил из своей квартиры в доме В. Гордона на Таврической ул.[*] для отправления в место высылки, то, прощаясь с швейцаром, заявил, что он должен оставить Петроград по примеру великого князя Дмитрия Павловича и князя Юсупова. Это вполне похоже на Андроникова.
Возвращаюсь к прерванному мною рассказу о своем посещении ген. Воейкова. Когда я пришел к Воейкову, то он принял меня очень любезно и, после обмена воспоминаний, связанных с отношением моим и его к Распутину в дни министерства А. Н. Хвостова, одинаково неприятных для меня и для Воейкова, разговор наш перешел на обсуждение политической атмосферы того времени. В столкновении между Родзянко и Протопоповым во время высочайшего выхода 1 января Воейков одинаково считал виновными и М. В. Родзянко за оказанное им неуважение к дому августейшего хозяина, и Протопопова, подавшего повод Родзянко высказать публично свое отношение к нему, Протопопову. В отношении общего оппозиционного настроения с антидинастическим оттенком Воейков высказал мне свои опасения относительно гвардейских частей и сообщил, что его обеспокаивает приподнятость настроения командного офицерского состава, расспросил меня о дошедших до меня и переданных мною Вырубовой слухах о движении среди офицеров сводного полка, вполне согласился с высказанным мною до того Вырубовой проектом о необходимости учреждения должности помощника дворцового коменданта, как его постоянного заместителя, в виду его частых выездов и неотложного пребывания около государя, для охраны дворца и неослабного надзора за держащими охрану Царского Села воинскими частями, и убедительно просил меня, насколько возможно, выяснить, при посредстве знакомых, посещающих открытый депутатом П. Н. Крупенским, при материальной поддержке А. Ф. Трепова, клуб общественных деятелей, тех офицеров, которые на одном из обедов, данном в честь М. В. Родзянко, сидя группою за отдельным столом, приветствовали от имени гвардии М. В. Родзянко, за его выступления в Государственной Думе и борьбу с Протопоповым и влияниями, поддерживающими последнего. При этом Воейков мне заявил, что посланный им с целью обследования этого происшествия офицер дворцового управления не мог, даже при содействии градоначальника, получить для ген. Воейкова сведений у прислуги клуба, так как в книгу посетителей фамилии офицеров не были помещены, а в департаменте полиции никаких сведений по этому предмету не оказалось. По словам Воейкова, на эту браваду со стороны группы офицеров гвардии обратила серьезное внимание государыня, и он хотел бы примерным наказанием виновных подавить в корне попытки офицерского гвардейского состава петроградского гарнизона вмешиваться в вопросы внутренней политики.
Указав ген. Воейкову на свое бессилие быть полезным ему в этом отношении, в виду неопределенного положения, в котором я сам находился, и, не состоя ни членом этого клуба, ни посетителем его, я пообещал ему расспросить кое-кого из знакомых о подробностях этого обеда и ему их передать; затем я, в общих чертах, насколько было мне известно, дал Воейкову, в связи с делом гр. Татищева, характеристику действий комиссии ген. Батюшина в области расследований банковского шпионажа и оттенил значение отражения процесса Мануйлова на взведенном комиссией ген. Батюшина обвинении гр. Татищева по ст. 108 улож.[*], под влиянием интриги Мануйлова, на стороне которого стоял прапорщик Лонгвинский[*], производивший расследование по делу гр. Татищева. При этом я сообщил Воейкову о возникшем предположении, переданном мне Протопоповым, которое разделяла и Вырубова, сосредоточить при ставке в широком объеме главное наблюдение за торговым шпионажем под моим руководством и передать в этот отдел и область дел, подлежащих ведению Батюшина. Воейков отнесся к этой мысли сочувственно. Прощаясь со мной, Воейков, прося меня возобновить с ним старые отношения и держать его в курсе настроений последнего времени, стал мне жаловаться на свою переутомленность и на ту нервную атмосферу, которая создалась в последнее время среди членов императорской фамилии после убийства Распутина и в которой ему силою необходимости приходится работать, и заявил мне, что условия военного времени и то доверие, которое ему оказывают государь и императрица, лишают его возможности сложить с себя обязанности дворцового коменданта, которые сильно его тяготят и отрывают его от личных больших дел. После этого я до своего ареста, как уже упомянул, с Воейковым не виделся и никаких сведений по интересовавшему его вопросу ему не сообщал.
Воейков на посту дворцового коменданта, в сравнении с своим предшественником ген. Дедюлиным, представлял рельефную фигуру. В ту придворную среду, в которую Дедюлин вошел как «homo novus», Воейков пришел по праву своего рождения, воспитания, полковых традиций, женитьбы, и, наконец, личных к нему симпатий со стороны государя, знавшего его с молодых своих лет. Поэтому Воейкову, бывшему своим человеком не только в великосветских гостиных, но и в великокняжеских дворцах и в покоях государя, не нужно было подчеркивать свою преданность августейшей семье и устоям самодержавия средостением с монархическими организациями и влиятельными правыми кружками и духовными конгрегациями, как это делал Дедюлин. Ген. Дедюлин во все время нахождения своего у власти дворцового коменданта, отпускал даже из своего секретного фонда, дополнительно к ассигнованию министерства внутренних дел, ген. Богдановичу средства на его политический салон не только для сближения своего с нужными ему людьми, но и для проведения, путем еженедельных письменных докладов ген. Богдановича государю, тех или других своих взглядов на события или лица, приближающиеся к трону, о чем Воейков, зная и изучив все стороны натуры государя, мог свободно говорить с его величеством в интимной обстановке, за чашкой чая или при своих докладах его величеству. Будучи, по своему характеру, человеком властным, ген. Воейков сумел заставить считаться с собою, зная особенности той среды, в которой он вращался, не только министров, но и великих князей.
Оставшись в последнее время почти единственным осколком старых юношеских воспоминаний государя, Воейков ревниво оберегал свое влияние на его величество, и, поэтому, все лица, желавшие укрепиться в доверии у государя, каким бы высоким положением они ни пользовались, считались с этим и видели в лице Воейкова не только дворцового коменданта, заслонявшего собою министра императорского двора, но и одного из самых близких к государю людей. Как человек практической жизненной складки, Воейков умел быть благодарным тем лицам, услугами которых он пользовался. Свое личное хозяйство, а также большое лесное дело своей жены Воейков поставил образцово, отдавая ему весь свой служебный досуг. Единственно, чего он боялся, это — злой мятлевской сатиры[*] и думских разоблачений и, поэтому, к Государственной Думе и к ее председателю Воейков относился отрицательно, признавая это учреждение лишь постольку, поскольку оно являлось необходимым в соответствии с переживаемым моментом. Протопопов особенно считался с Воейковым, стараясь заручиться его расположением к себе; но особой симпатии к нему, как я вынес впечатление из разговоров с Воейковым, последний не проявлял, учитывая лишь отношение к Протопопову со стороны императрицы. Я объяснял это не только тем, что Протопопов, своим вмешательством по делу об убийстве Распутина в сферу личных отношений государя и государыни к остальным членам императорской фамилии, в особенности после обостренного разговора в. к. Александра Михайловича с Протопоповым по поводу в. к. Дмитрия Павловича, еще сильнее сгустил чувство протеста к императрице со стороны августейших ее родственников, что отражалось и на ген. Воейкове, как на стороннике ее величества, так и потому, что Воейков не без основания считал Протопопова виновником оставления поста и председателя совета министров и, в особенности, министра путей сообщения А. Ф. Трепова, с которым у него были старые, издавна установившиеся хорошие отношения и к поддержке которого он по своим коммерческим делам часто прибегал, как мне передавал в свою пору и кн. Андроников, близко знавший дела Воейкова, и А. Н. Хвостов.
Что касается А. Н. Хвостова, то я с ним после своего ухода из министерства внутренних дел не виделся, но со слов Вырубовой знал, что на его поведение в Государственной Думе, связь его с кн. Андрониковым и дружбу с Пуришкевичем, в особенности после убийства Распутина, было обращено внимание. Затем ген. Комиссаров мне передавал, что А. Н. Хвостов, встретивши, после смерти Распутина, одного из филеров, состоявших в личной охране Распутина в наше время, с чувством удовлетворения отозвался об убийстве Распутина и выразил свое сожаление, что этого не было сделано раньше при нем, А. Н. Хвостове. Когда я об этом передал Вырубовой, то она возмутилась, а Протопопов, с которым я по этому поводу говорил, сказал мне, что он имеет в своих руках узду на Хвостова, которая заставит Хвостова не только быть сдержанным в Государственной Думе, но если потребуется, то действовать согласно с его, Протопопова, желанием. При этом Протопопов по секрету сообщил мне, что Хвостов из взятого им лично секретного фонда в 1.300.000 руб., передал Б. В. Штюрмеру только 300 тысяч, не оставив реальных следов в израсходовании остальной суммы. Это для меня было большой неожиданностью, что я и высказал Протопопову, так как Хвостов мне ничего не говорил по поводу получения им такой крупной суммы и даже возлагал на департамент полиции, как я уже раньше показывал, оплату расходов, не имеющих прямого отношения к назначению секретного фонда департамента, мотивируя это отсутствием у него других источников удовлетворения и обещая только с 1917 г. испросить особые кредиты, как на свои начинания по обществу «Народное Просвещение», так и на усиление фонда на поддержание правой печати и на выборную кампанию.
Только после этого сообщения Протопопова мне стало понятным предложение Хвостова ген. Комиссарову 200 тысяч руб. на расходы по убийству Распутина, о чем я уже ранее показывал. Рассказав об этом Протопопову, я от него узнал, что у него после убийства Распутина и выяснившейся прикосновенности к этому делу Пуришкевича, вследствие завязавшейся между Пуришкевичем и А. Н. Хвостовым в последнее время дружбы, тоже являлась мысль о прикосновенности Хвостова к делу убийства Распутина, хотя бы и с материальной стороны, по оплате связанных с убийством Распутина расходов, но что после произведенного им негласного обследования и первоначальных данных судебного расследования он должен был от этого своего предположения несколько отойти, так как несомненность участия в этом убийстве кн. Юсупова исключала необходимость изыскания на это дело средств. Что же касается А. Н. Хвостова, то Протопопов, не отрицая возможности посвящения Хвостова Пуришкевичем в это дело, сообщил мне, что дознанием установлено, что Хвостов за три дня до совершения этого преступления выехал из Петрограда в свое имение и приехал в Петроград только после убийства Распутина.
В заключение Протопопов добавил, что он Хвостова из сферы своего наблюдения не выпустит, тем более, что его и Вырубову интересует, куда Хвостов мог спрятать все собранные им материалы о Распутине и о лицах, близко к нему стоявших, так как в делах департамента и в лично переданных Хвостовым при сдаче должности документах никаких переписок не только о Распутине, но и по поводу произведенных по приказанию Хвостова обысков в связи с делом Ржевского и арестом Симановича не осталось. Передав Протопопову свои соображения о том, какие именно справки и данные о Распутине могли находиться в архиве Хвостова, я высказал ему свое предположение, что этот архив Хвостов мог хранить или у себя в одном из имений в потайном месте, или в своем ящике в соединенном банке в Москве. Но Протопопов последнее предположение отвергнул, сообщив мне, что гр. В. С. Татищев в последнее время разошелся с Хвостовым, которого он вообще сравнительно мало знал, и теперь искренно сожалеет, что под влиянием своего зятя домогался, в свою пору, должности министра финансов. Ко всему этому Протопопов добавил мне, что ни по делам о выборах в Государственную Думу, ни по делам о прессе он лично не мог найти отражения расходов, произведенных непосредственно Хвостовым из отпущенных и лично ему переданных секретных сумм.
В ответ на это я поставил Протопопова в известность о том, что, в пору моего совместного служения с А. Н. Хвостовым, все расходы на Распутина и на постановку правого дела мною, с ведома Хвостова, производились из секретного фонда, откуда делались также и некоторые выдачи на прессу, в виде заимообразного позаимствования, и что ни от Маркова, ни от Замысловского я лично не слышал о получении ими каких-либо крупных ассигнований на устройство для того или другого желательного кандидата имущественного ценза, по случаю предстоявших в конце 1917 г. выборов в Государственную Думу. Были ли и какие именно расходы производимы Б. В. Штюрмером из переданных ему А. Н. Хвостовым денег на секретные надобности, я не знаю, так как я расстался с Штюрмером при условиях, исключающих возможность моей близости к нему, и кроме выданных ему мною из секретного фонда департамента 2 тысяч руб., из коих он 300 руб. истратил на покупку небольшого золотого портсигара в подарок Осипенко, я знаю, со слов А. А. Вырубовой и Мануйлова, что Штюрмером было выдано жене Илиодора Труфановой 500 рублей на обратный ее выезд к мужу, от которого она привозила Распутину письмо с изложением поручения А. Н. Хвостова, переданного ему, Илиодору, Ржевским.
По делу Ржевского, кроме первого моего разговора с Штюрмером во время производства им упомянутого уже мною расследования, я имел решительное с Штюрмером объяснение во второй половине февраля 1917 года, когда до меня дошли после процесса Мануйлова сведения о том, что Штюрмер в английском клубе позволил себе говорить, что он Мануйлова совершенно не знал до той поры, пока я, при назначении его, Б. В. Штюрмера, на пост председателя совета, не прикомандировал к нему Мануйлова для охраны его личности, возложив притом на Мануйлова, как своего секретного агента, обязанность наблюдения за ним, Штюрмером, и за его служебными действиями. Узнав об этом, я через гр. Борга устроил свидание со Штюрмером и, придя к нему, постарался ясно возобновить в памяти Б. В. Штюрмера не только старые эпизоды из жизни прошлого Штюрмера и его сыновей, связанные с услугами, им оказанными Мануйловым, но и факты из области недавнего времени, относившегося[*] к подготовительным мероприятиям со стороны того же Мануйлова при проведении кандидатуры Штюрмера на пост премьера. Затем, коснувшись вообще отношения Штюрмера к себе, я напомнил ему и дело Ржевского, расследование которого он передал в руки лица, близкого к А. Н. Хвостову, имя которого было связано с Ржевским.
Этот мой разговор окончился тем, что Б. В. Штюрмер все вспомнил и, дав слово больше не связывать моего имени с Мануйловым, просил меня не ставить ему в вину его забывчивость относительно условий, вызвавших откомандирование в его распоряжение Мануйлова, причем добавил, что он в английском клубе ничего, могущего обидеть меня, про меня не говорил. После этого я с Б. В. Штюрмером не виделся и только от Щегловитова слышал, что ему пришлось два раза, в виду настойчивых просьб Штюрмера и вследствие полученной им от государя докладной записки последнего, настойчиво убеждать его величество остаться при первоначальном своем решении и не назначать Б. В. Штюрмера, вопреки общим желаниям членов государственного совета, в дополнительный состав к присутствованию в государственном совете, хотя Штюрмер и докладывал государю, что это необходимо сделать, не столько даже в личных его, Штюрмера, интересах, сколько ради поддержания в общественном мнении престижа власти, в виду подлежащего разрешению 1-го департамента вопроса о возбуждении судебного преследования против члена Государственной Думы П. Н. Милюкова. Затем, будучи в начале 1917 г. с визитом у И. Л. Горемыкина, довольно определенно, как мне передавали, высказавшего в кулуарах государственного совета свое мнение о Б. В. Штюрмере, я, наведя разговор на последнего, действительно убедился, насколько резко Горемыкин изменил свое отношение к Штюрмеру.
Переходя к вопросу о моих отношениях к Протопопову, давших повод депутату Пуришкевичу назвать меня нимфой Эгерией Протопопова, я, в дополнение ко всему тому, что мною разновременно было в показаниях изложено о Протопопове, должен пояснить, что с А. Д. Протопоповым я знаком с 1906 г., когда я был командирован, на правах непременного члена, в Симбирскую губернию в помощь бывшему тогда непременным членом А. А. Мотовилову, впоследствии депутату в 3-й и 4-й Государственной Думе от Симбирской губернии, во время сильного неурожая и голодовки, постигших тогда эту губернию. Поручение это было дано мне лично П. А. Столыпиным, знавшим мои работы по продовольственному вопросу в Ковенской губернии в качестве правителя дел комиссии народного продовольствия (впоследствии упраздненной), в бытность Столыпина сначала уездным, а затем губернским предводителем дворянства в этой губернии. Роль моя в этой командировке состояла не только в усилении состава губернского присутствия, но и в представительстве на месте от министерства внутренних дел для объединения всех сил в борьбе с голодовкой и для разрешения своею властью, по уполномочию С. Н. Гербеля, в качестве его представителя, всех тех мероприятий в этой области, кои я найду целесообразными в интересах как продовольственной, так и семенной кампании в этой губернии, где Протопопов был влиятельным гласным земских собраний и состоял уездным предводителем дворянства Корсунского уезда, в котором находилось полученное им по наследству от дяди его ген. Селиванова[*] (бывшего командира корпуса жандармов) большое имение с суконною фабрикою, находившееся уже в этот период времени в администрации.
В эту пору А. Д. Протопопов состоял в рядах консервативных кругов местного дворянства, сплотившихся вокруг губернского предводителя дворянства, ныне покойного, В. Поливанова, носил придворное звание камер-юнкера и вел довольно настойчивую борьбу с бывшим на его фабрике рабочим движением, выступая даже на митингах против агитаторов. При поддержке тех же влиятельных местных сил Протопопов прошел в Государственную Думу, но здесь он сделал уже уклон в сторону левого крыла октябристов, в виду чего при Столыпине был лишен придворного звания путем производства его, как предводителя дворянства, в чин действительного статского советника без пожалования в звание камергера. Это было большим ударом для самолюбия Протопопова, заставившим его принять некоторые шаги к сближению с правительством на почве оказания содействия правительству в деле прохождения в комиссиях Государственной Думы законопроектов серьезного значения. Совместное участие в работах рабочей комиссии, где в мое время, в бытность мою вице-директором, а затем и директором департамента полиции, проходил ряд законопроектов по страхованию рабочих в отдельных казенных предприятиях, а затем и первый в России социального характера закон о страховании вообще рабочих, еще более сблизило меня с Протопоповым.
Этот последний законопроект, при прохождении которого, как это ни странно, чинам правительства, в том числе и мне, представителю департамента полиции, приходилось отстаивать интересы рабочих с точки зрения защиты правительственных тезисов законопроекта против докладчика, барона Тизенгаузена и Протопопова, умело проводившего изменившуюся уже к этому времени позицию крупных промышленников, которую они занимали в 1905 году, идя в ту пору на уступки рабочим в их требованиях, — остановил внимание на А. Д. Протопопове, как на представителе крупной фабричной и заводской промышленности, и послужил основанием к тем прочным связям его с финансовым миром, которые в будущем помогли ему улучшить свои материальные дела и поставить на более прочных началах суконное производство на своей фабрике.
Затем, сильная поддержка, оказанная Протопоповым военному министру Сухомлинову при выработке, а затем и прохождении в Государственной Думе нового устава по воинской повинности, сблизившая его на почве совместной работы с Куколь-Яснопольским, бывшим начальником главного управления по делам о воинской повинности, повлекшая за собой впоследствии приглашение Протопоповым Куколь-Яснопольского на пост товарища министра внутренних дел и проведение его в государственный совет, повлекла за собой более близкое знакомство Протопопова с Сухомлиновым, который остановил внимание государя на заслугах Протопопова, оказанных военному ведомству. Результатом этого было высочайшее пожалование Протопопова очень ценным золотым портсигаром с именным, усыпанным бриллиантами вензелевым изображением имени его величества.
С этого времени Протопопов всецело перешел на сторону правительства и, в частности, министерства торговли и промышленности, при кн. Шаховском, и военного министерства, помогая последнему в проведении его законопроектов в Государственной Думе своею поддержкой, советами и указаниями в особенности по делам интендантства при ген. Шуваеве, с которым Протопопов тесно сошелся, беря на себя, в период войны, те или другие посреднические функции по делам суконного синдиката. Мысль о переходе в ряды правительства у Протопопова зрела давно, и еще весною 1914 г., во время управления министерством внутренних дел Н. А. Маклакова, когда возникли предположения о замене Маклакова кн. Волконским, к которому сердечно относился государь и многие из великих князей и которого усиленно поддерживала августейшая сестра его величества в. к. Ольга Александровна, воспитывавшаяся вместе с женою кн. Волконского, — Протопопов, находившийся в ту пору в дружеских отношениях с кн. Волконским, передавая мне о вероятной возможности назначения последнего министром внутр. дел, сообщил мне по секрету о намеченном, при этих условиях, переходе его в это ведомство вначале на должность директора канцелярии министра, где сосредоточено руководительство по делам дворянства и по выборам в Государственную Думу. Затем, когда я был товарищем министра внутренних дел, Протопопов, еще до знакомства с Распутиным и Вырубовой, часто бывая у меня, высказывал свое пожелание перейти в министерство торговли и промышленности на пост товарища министра, и когда я, по этому поводу, говорил с Шаховским, то последний, ценя ту поддержку, которую ему оказывал Протопопов и в Государственной Думе, и, в особенности, в период войны в различных комиссиях и, в частности, в совещании по топливу, в качестве представителя от Думы, передавал мне о своем непременном желании предоставить это назначение в ближайшем времени Протопопову. Но, сблизившись с Распутиным и познакомившись с Вырубовой, Протопопов, после возвращения из своей заграничной поездки, пользуясь служебным выездом в августе 1916 г. кн. Шаховского для обзора кавказских минеральных вод, где в ту пору лечилась супруга князя, выставил свою кандидатуру на пост министра торговли и бесспорно получил бы это назначение, если бы предупрежденный об этом кн. Шаховской не прервал свою служебную командировку и не поспешил вернуться в Петроград, где сумел разрушить планы Протопопова, как при посредстве «Нового Времени», выступившего на его защиту, так и использовав все свои связи не только с Распутиным и лицами, ему покровительствовавшими, но и с противоположным Распутину военным лагерем, где он имел сильную поддержку в лице флаг-адмирала Нилова[*]. Когда я был товарищем министра внутренних дел, то я не скрывал от Протопопова о моих и А. Н. Хвостова сношениях с Распутиным и Вырубовой, посвящал его в силу и значение услуг, оказываемых нам этими лицами, в особенности мировоззрения их, в обстановку жизни двора и влияний, познакомил его с отличительными чертами характера государя и императрицы, с системой всеподданнейших докладов Хвостова, шедшего в этом отношении по следам ген. Сухомлинова, указал ему на лиц, пользовавшихся особым доверием Распутина и Вырубовой, заинтересовал последних личностью Протопопова и, в свою очередь, получал от него ценные для меня в ту пору сведения о настроениях Государственной Думы, советских совещаниях, существе намечаемых М. В. Родзянко тем для докладов государю не только в форме пожеланий большинства Государственной Думы, но и личных вопросов, кои предполагал затронуть Родзянко в высочайшей аудиенции, прося иногда вмешательства Протопопова в смысле убеждения М. В. Родзянко не касаться нежелательных в ходе предположений А. Н. Хвостова предметов, хотя я должен отметить, что уже к концу 1916 г. влияние Протопопова на Родзянко было слабо. В этот период времени свидания Протопопова с Распутиным происходили в конспиративной обстановке, главным образом, на квартире одной грузинской княжны Тархановой, пожилой, лет за 50, женщины, принадлежавшей к числу лиц, к которым особо доверчиво относились и Распутин, и владыка-митрополит и которой Протопопов оказывал материальную поддержку.
В период моей обостренной борьбы с А. Н. Хвостовым по делу Ржевского, Протопопов посещал меня почти-что ежедневно, был в курсе всех перипетий и, когда последовала в «Бирж. Ведомостях» моя по этому делу беседа, он убеждал меня оставить службу и даже устроил мне, в случае моего согласия выйти в отставку, назначение в одно из финансовых предприятий с окладом в 30 тысяч рублей. Но так как я в эту пору не выслужил еще первого пенсионного срока в 25 лет, то, несмотря на просьбы жены, я от этого предложения отказался.
В это время в Петрограде был съезд по металлургии, на котором Протопопов председательствовал, и где он провел крупную ассигновку на «Промышленную Газету». По словам Протопопова, роль этой газеты заключалась в том, чтобы создать из нее, при поддержке финансовых учреждений, крупный и влиятельный орган печати, который, путем своего либерального направления, мог бы подавить остальные влиятельные петроградские газеты и затем, оставшись единственным крупным ежедневным изданием, встал[*] на защиту интересов промышленности в борьбе с революционным движением в рабочей среде. В свою пору мысль о создании такой газеты выдвигал, в бытность мою директором департамента полиции, управляющий отделом промышленности В. П. Литвинов-Фалинский, предлагавший мне найти на такую газету деньги, но я тогда от этой идеи отказался и субсидией в небольших размерах помог В. Н. Степановой в ее издательстве народной газеты с отделом по рабочему вопросу; газету эту я и поддерживал преемственно и впоследствии.
По возвращении Протопопова из заграницы, он, передавая мне свои впечатления об этой поездке, которая, благодаря Гурлянду, как директору-распорядителю бюро и печати и телеграфного агентства и непрерывным сношениям с ним Протопопова по телеграфу, значительно, в свое время, выдвинула имя Протопопова, высказывал о своем непреклонном желании получить аудиенцию государя для доклада его величеству, главным образом, о вынесенных им лично впечатлениях по объезде союзных государств; затем, побывав у Б. В. Штюрмера, он сумел заинтересовать последнего планом своего доклада государю и получить от Штюрмера, как мне он потом передавал, обещание исходатайствовать ему особый и продолжительный по этому поводу доклад у государя. В эту пору я выехал из Петрограда к семье на дачу на Кавказ и с Протопоповым свиделся уже в сентябре месяце, за неделю, приблизительно, до его назначения на должность министра внутренних дел после того, когда и он, будучи у нас с визитом, намекнул жене о предстоящем его назначении и определенно об этом передал мне по телефону, как о факте, в принципе решонном, прося это держать до опубликований в секрете. В этот недельный промежуток времени я был у Протопопова несколько раз, предостерегал его от излишнего сближения и доверия к Штюрмеру и к его советам, рекомендовал ему быть осторожным в своих собеседованиях с представителями прессы, не отказываясь от своих политических верований, и оттенял ему всю трудность, при характере Распутина, скрыть от общества его близость к нему.
Хотя Протопопов и прислушивался в первое время к некоторым моим советам, но затем, после опубликования указа о его назначении, которое Штюрмер подчеркнул молебствием у себя на квартире и благословением Протопопова иконою, я увидел некоторую перемену в отношениях Протопопова ко мне, которую я объяснял близостью к нему Гурлянда и Гакебуша, о чем я в ту пору узнал впервые, а также воздействием на него не только Штюрмера, но и П. Г. Курлова, и доктора Бадмаева. Поэтому, я сократил свои посещения Протопопова, ограничив их просьбами об улучшении служебного положения некоторых из близких мне сослуживцев по министерству внутренних дел и определив ему круг надежд, мною лично на него возлагаемых, заключавшихся в перемене отношения ко мне государя и в предоставлении мне генерал-губернаторской должности или какого-либо другого, связанного с военными событиями, назначения вне Петрограда, желая, в личных своих интересах и в виду просьб жены, уехать на некоторое время из этого города, где нам обоим пришлось пережить много тяжелых событий, начиная от потери двух детей и кончая моим служебным крахом. С этой же просьбою я обращался и к Вырубовой. В эту пору был поднят вопрос об уходе финляндского генерал-губернатора Ф. А. Зейна и приамурского генерал-губернатора Гондатти. Деятельностью ген. Зейна не только было недовольно местное население, но и бобриковский кружок во главе с сенатором ген. М. М. Бородкиным и членом государственного совета Дейтрихом, ставившим в вину ген. Зейну его излишнее доверие и как бы подчинение влияниям Боровитинова. По поводу неправильной политики Ф. А. Зейна, отражавшейся, между прочим, и на далеко не дружеском отношении Швеции к России, между прочим, через Вырубову была подана особая записка государю, составленная сыном финляндского сенатора А. О. Гюллингом, специально для этой цели познакомившимся с Распутиным через В. М. Скворцова, который также познакомил и меня с Гюллингом.
Гюллинг принимал участие в некоторых крупных коммерческих предприятиях, в том числе и в разработке залежей руды в Сибири, где главными акционерами состояли А. Ф. Трепов и его брат В. Ф. Трепов, затем в акционерном обществе по эксплоатации Мурмана и служил также в администрации финляндских жел. дорог. Часто наезжая из Гельсингфорса, он имел в Петрограде свою контору и особую квартиру. В. М. Скворцов знал Гюллинга по каким-то коммерческим делам давно, бывал у него в Финляндии в имении и отзывался мне о нем с лучшей стороны. Я, вместе с Скворцовым, несколько раз был на квартире у Гюллинга во время приглашения им Распутина на обеды. В связи с этим, Гюллинг, вместе со своим секретарем Ворониным и с приятелями своими двумя офицерами, из которых один с георгиевским офицерским крестом, был также уроженец Финляндии и на той же, как и Гюллинг, почве познакомился с Распутиным через жениха его старшей дочери Папхадзе, были арестованы на следующий день после убийства Распутина, так как в начале розысков у ген. Глобачева возникли некоторые предположения, основанные на сходстве с Ворониным лица, которое приходило к Распутину с предложением сблизить его с А. Ф. Треповым, и с которым Распутин выехал из дома в ночь своего убийства. Когда мне об этом передал по телефону из квартиры Распутина ген. Глобачев, расспрашивая меня о Воронине, то я постарался уверить его в неосновательности его подозрения, которое могло направить следствие по ложному пути. Все эти лица на другой день после похорон Распутина были выпущены на свободу, причем у Воронина был найден при обыске черновик несостоявшегося договора с Распутиным об обязательстве уплаты последнему около миллиона рублей в случае проведения Распутиным какого-то большого подряда на армию, в чем, путем своего влияния на Распутина, должен был оказать содействие Воронину офицер Папхадзе, также получавший за это значительный куртаж, после чего Гюллинг разошелся с Ворониным. Об этом мне затем говорил ген. Глобачев. Представленная Гюллингом Вырубовой записка, с которой я и Скворцов были Гюллингом ознакомлены, отражавшая в себе желание возвращения к политике Герарда по управлению Финляндией, была передана Вырубовой государю, как мне потом говорил, со слов Вырубовой, Гюллинг, но реальных последствий не принесла, так как А. А. Кон, будучи осведомлен об этом через Распутина, сообщил об этом, как он мне сам потом передавал, Ф. А. Зейну, и последний снова сблизился с Дейтрихом и Бородкиным, был с докладом у государя, и, заручившись поддержкой статс-секретаря княжества финляндского, этим путем снова отодвинул вопрос о своем уходе в государственный совет, как раньше предполагалось, на одну из финляндских вакансий.
Что касается Гондатти, то еще во время моего нахождения на посту товарища министра внутренних дел, бывший в ту пору министром иностранных дел Сазонов, как в совете министров, так и в своих письмах министру внутренних дел все время настойчиво обвинял Гондатти в неправильной его политике в отношении Китая в смысле тяжелых ограничений, которые ставил Гондатти для китайцев, желавших отправиться на заработки в Россию. В таком же направлении возводил обвинение на Гондатти и кн. Шаховской, желавший привлечь рабочую силу китайцев на наши предприятия по разработке золота на Лене и каменного угля в Донецком районе. Но популярность Гондатти, представленные им объяснения, подтверждавшие имевшиеся еще и при мне данные о сильном влиянии Германии в Китае, а затем личное знакомство с ним Протопопова отодвинули вопрос о назначении Гондатти в государственный совет.
Затем приезд в Петроград иркутского генерал-губернатора Пильца, совпавший с уходом кн. Волконского из министерства внутренних дел, опять пробудил мои надежды на получение этого генерал-губернаторства, так как я предполагал, что Протопопов, предоставив Пильцу снова должность товарища министра с исходатайствованием ему звания члена государственного совета, тем самым использует, в необходимых для себя выгодах, укрепившиеся связи Пильца с царскою ставкою. Но когда я по этому поводу заговорил с Протопоповым, то я увидел, что он в приезде Пильца усмотрел желание последнего напомнить о себе, как о кандидате на пост министра внутренних дел, и поэтому, как мне намекнул сам Протопопов, он постарался рассеять иллюзии Пильца путем устройства ему ничего не обещающей аудиенции у государя и ускорения, под видом служебной необходимости, обратного его возвращения в Иркутск.
Единственное предложение, которое мне сделал в начале своего управления министерством Протопопов, заключалось в принятии обязанностей главноуполномоченного по борьбе с дороговизной, причем он просил меня выработать соответствующее положение и инструкцию. Тогда я, с разрешения Протопопова, пригласил к себе В. В. Ковалевского, заведовавшего сельско-хозяйственной продовольственной частью и, в присутствии кн. А. А. Ширинского-Шихматова, намеченного Протопоповым к сотрудничеству со мною в этом деле, узнал от Ковалевского во всех подробностях о роли министерства внутренних дел в этом вопросе, историю борьбы в этом направлении Протопопова с гр. А. А. Бобринским и отношение общественных кругов и Государственной Думы к предположению о передаче в ведение министерства внутренних дел всего дела снабжения армии и населения продуктами первой необходимости. Поговорив, затем, по этому поводу с министром юстиции А. А. Макаровым, в целях выяснения себе точки зрения по этому предмету и с приехавшим в ту пору в Петроград на съезд уполномоченных министерства земледелия С. Н. Гербелем, я составив Протопопову проект положения и наказа для главноуполномоченных, отправил их ему при письме с мотивированным отказом от принятия этого предложения, в целесообразность которого я не верил.
Находясь потом в своей служебной командировке на Кавказе, я прочел в «Русском Слове» небольшую заметку о посещении Протопопова выборными представителями от Государственной Думы по вопросу о программе его ближайших начинаний в области внутренней политики, где, между прочим, упоминалось, что он рассеял опасения депутатов Керенского и гр. Капниста[*] по поводу проникших в печать слухов о приглашении к сотрудничеству с ним ген. Курлова и меня. Из этого я понял, что он своею видимою неискренностью не мог не возбудить к себе недоверия со стороны влиятельных представителей Государственной Думы и лично в отношении себя увидел, насколько я мало его знал. Поэтому я, по приезде в Петроград, к нему не заходил до той поры, пока мне не удалось встретиться с ним у шталмейстера Н. Ф. Бурдукова и высказать ему наедине о нанесенной мне обиде своим разговором обо мне с уполномоченными депутатами. В ответ на это Протопопов постарался уверить меня в своем неизменившемся доброжелательном отношении ко мне и указал, что в газетах вся его беседа с депутатами передана неточно, в доказательство чего он привел мне свое отношение к Курлову, на которого он еще до своего разговора с депутатами высочайшим указом возложил исполнение должности товарища министра внутренних дел.
2.
[Отношение Протопопова к Курлову. Протопопов в последние дни жизни Распутина. Неоправдавшаяся надежда Курлова на получение должности командира корпуса жандармов. Роль Протопопова в инциденте празднования юбилея жандармского эскадрона. Упрочившееся положение Протопопова после смерти Распутина. Роль Воскобойниковой. Заботы Вырубовой о семье Распутина и о лицах, пользовавшихся его расположением. Отношение Протопопова к монархическим организациям. Марков 2-й, Замысловский, Орлов. Записка Белецкого по разным вопросам государственного управления. Нерешительность Протопопова в делах государственной важности].
А. Д. Протопопов заявил мне, что указ о назначении Курлова он не опубликовал[*] не потому, что хотел замаскировать, в виду одиозности имени Курлова, факт его обратного возвращения к активной деятельности по министерству внутренних дел, а единственно лишь вследствие данного ему по этому поводу совета министром юстиции Макаровым, во избежание излишних разговоров, связанных с именем Курлова, которого он, Протопопов, знает, любит и ценит еще с кавалерийского училища и с совместного прохождения службы в конном полку и в юридической академии[*]. Пример этот еще больше убедил меня в том, что он даже в личных своих отношениях, как и своей политической деятельности, не способен проявлять открыто своих твердых намерений, сохраняя во всем себе[*] печать двуликого Януса.
Это впечатление о Протопопове я вынес несколько ранее, чем Курлов, который только в конце декабря 1916 г. пришел к этому выводу, несмотря на свою продолжительную с юных лет дружбу с Протопоповым. Как мне передавал ген. Комиссаров, заходивший, по моей просьбе, повременам к Курлову, чтобы узнать у него те или другие политические новости, отражавшие в себе начинания Протопопова, Курлов был недоволен отношением к себе Протопопова и всецело приписывал его нерешительности неопубликование указа о своем назначении, а также и то, что Протопопов не рискнул отстоять его во мнении о нем императрицы, в чем он, Курлов, убедился из далеко не милостивого приема, оказанного ему императрицей в течение не более 5 минут, причем государыня принимала его стоя, тогда как директор департамента полиции А. Т. Васильев, благодаря предварительной о нем рекомендации со стороны Протопопова, был принят ее величеством особо милостиво в получасовой аудиенции и был удостоен приглашением беседовать с государыней, сидя в кресле. Лично я был у Курлова единственный только раз за время управления Протопопова министерством внутренних дел в начале декабря 1916 г., с просьбой о предоставлении штатной должности вице-директора департамента полиции чиновнику особых поручений IV класса при министре внутренних дел П. М. Руткевичу, руководившему общим (но не политическим) отделом департамента, для которого закрепление за ним штатной должности имело большое значение в пенсионном отношении, в виду намеченного им выхода в отставку. Несмотря на мою просьбу, должность эта была предоставлена А. Т. Васильевым не Руткевичу, а М. К. Броецкому[*], заступившему место И. К. Смирнова, ушедшего, благодаря давнишнему хорошему отношению к нему семьи А. А. Макарова, в состав прокурорского надзора петроградской судебной палаты. В разговоре с П. Г. Курловым я, чтобы рассеять у него какие-либо опасения в отношении моих домогательств обратного возвращения на должность товарища министра внутренних дел, откровенно ему высказал о тех неоправдавшихся надеждах, которые я возлагал на Протопопова; в ответ на это я, неожиданно для себя, услышал от Курлова заявление, полное горечи, о разочаровании в Протопопове, который, несмотря на свои дружеские отношения с ним, поступился ими в угоду общественному мнению и не решается ныне предоставить ему должность не товарища министра внутренних дел, от которой он рад отказаться, после поднятого около этого вопроса шума, а командира корпуса жандармов; в виду этого, как передал мне Курлов, он заявил уже Протопопову о своей просьбе устроить ему производство в генералы-от-кавалерии с увольнением в отставку и с назначением ему по особому высочайшему повелению и в исключительном порядке пенсии, в размере 10 тыс. руб. При этом Курлов мне сообщил, что в последнее время Протопопов, видимо, чувствуя свою неловкость в отношении его, стал избегать частых свиданий с ним, тогда как до этого он не только ничего не скрывал от него, П. Г. Курлова, но не предпринимал ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Это мне во многом напомнило мою пору совместной службы с А. Н. Хвостовым, что я и высказал П. Г. Курлову; сходство положений заключалось даже и в том, что Протопопов, чтобы избежать приема просителей, имевших к министру письма от Распутина, сделал из Курлова так же, как Хвостов из меня, свой в этом отношении громоотвод с тою только разницей, что Протопопов установил свои регулярные и очень частые разговоры по телефону с Распутиным, по нескольку раз в день, а перед смертью Распутина почти ежедневные свидания с ним то на квартире Бадмаева, на Литейном проспекте, приезжая к Бадмаеву под видом пациента, то, если ему необходимо было поговорить в более интимной обстановке, чтобы не знали даже о существе разговоров ни Бадмаев, ни Курлов, то приезжал[*] к Распутину на его квартиру на Гороховой после 10 часов вечера, под фамилией (если не ошибаюсь) Куницына (для записей в филерном дневнике). При этом, в последнее время, желая пресечь начавшиеся по этому поводу филерами разговоры, которые могли проникнуть потом и в общество, Протопопов распорядился, чтобы после 10 ч. вечера филеры были снимаемы с дежурства, а Распутин в дни его приезда к нему удалял к этому времени даже близких лиц, в том числе и Симановича.
В ослаблении ночной охраны Распутина я убедился сам, помимо дошедших до меня (кажется от ген. Климовича и Симоновича[*]) сведений, будучи у Распутина после 11 ч. веч. за несколько дней до его смерти; затем, когда я был у Протопопова после смерти Распутина, и он мне показывал серию фотографических снимков как места нахождения трупа Распутина, так и самого тела покойного после выемки его из воды, я видел как изменился в лице Протопопов после брошенной мною вскользь фразы с сожалением о том, что в последнее время вечером снималась охрана на улице, в виду чего так смело был организован заезд за Распутиным, и затруднено было на первых порах расследование по этому делу; в ответ на это Протопопов стал меня уверять, что внешняя охрана Распутина была несколько при нем видоизменена, и после 10 ч. веч. она ставилась не у ворот дома, а напротив дома, чтобы сделать ее менее заметной.
Убийство Распутина и расследование этого дела снова восстановили тесную связь между Протопоповым и Курловым, всецело руководившим делом розыска трупа и всем ходом первоначального полицейского дознания, причем Протопопов взял на себя телефонные разговоры с семьею Распутина и с Вырубовой и, секретно от последней, с М. Головиной и доклады по телеграфу государю и по телефону государыне, конспирируя на первых порах все полученные им сведения от всех, в особенности от меня, что я узнал от епископа Исидора, которому Протопопов сделал упрек за то, что он меня посвятил во все подробности первоначальных данных об исчезновении Распутина. Об этом Протопопову стало известным из доклада ген. Глобачева, который находился в квартире Распутина и после епископа Исидора говорил со мною по этому делу, так как я до 1 ч. дня ничего не знал об исчезновении Распутина и впервые об этом узнал от редактора «Речи» И. В. Гессена, обратившегося ко мне по этому поводу с вопросом по телефону, после чего уже я позвонил на квартиру Распутина и, узнав некоторые подробности по этому делу, сообщил их И. В. Гессену. Похоронами Распутина, обставленными глубокою тайною, руководил Курлов, причем дети и две родственницы Распутина, жившие у него в квартире, также не были посвящены в то, куда их отвезет прибывший вечером за ними от Курлова жандармский офицер, сказавший им о цели поездки лишь тогда только, когда автомобиль тронулся, видя насколько они были перепуганы. В этот день вечером, как я уже показал, я был у владыки митрополита, к секретарю которого около 10 ч. веч. зашел епископ Исидор, прося его достать ему архиерейское облачение и митру и дать лошадей для поездки в часовню богадельни, расположенной за Триумфальными воротами, причем епископ Исидор высказал уверенность в том, что отпевание тела будет им совершено в высочайшем присутствии. Хотя владыка митрополит, узнав об этом последнем обстоятельстве, и выразил было свое намерение отправиться на это богослужение, но я и секретарь его убедили его не ехать на отпевание, так как, если бы это входило в намерение Вырубовой, то или она, или Протопопов об этом ему передали; кроме того, и мне, и владыке казалось неприемлемым высказанное епископом Исидором предположение о приезде на отпевание августейшей семьи, ибо Протопопов об этом сказал бы владыке, так как и он незадолго до меня был у митрополита и сидел у него более 1 часа времени. Но на другой день я узнал, что уверения епископа Исидора оправдались и что, по отпевании, тело Распутина было перевезено Курловым на военном автомобиле в Царское Село и похоронено там на участке земли, приобретенном Вырубовой под намеченный ею в больших размерах лазарет-больницу, причем заранее Курловым, по соглашению с дворцовым комендантом, были приняты все меры предосторожности во избежание излишней огласки этого факта; в публику же был пущен слух о том, что тело Распутина отправлено, согласно выраженному им еще при жизни желанию, в с. Покровское, на его родину, куда затем, по приезде вдовы Распутина, и выехали, вместе с нею, для поддержания этой уверенности, и дети покойного.
После похорон Распутина Курлов питал большую надежду на получение должности командира корпуса жандармов, так как перед этим произошел случай, осложнивший отношение Протопопова к командиру корпуса жандармов гр. Татищеву и начальнику штаба корпуса ген. Никольскому, заключавшийся в следующем. Начальник штаба корпуса в последнее время начал проявлять свое недоверие к командиру петроградского жандармского дивизиона ген. Казнакову[*], заподозрив последнего, на основании полученных им сведений, в недобросовестном отношении к хозяйственным заготовкам для дивизиона и, на основании этого, назначил ряд ревизий, результатом которых явилось предложение ген. Казнакову подать прошение об отставке. В виду этого, Казнаков, воспользовавшись случаем, представился в Казанском соборе на одном из официальных молебствий Протопопову, испросил у него аудиенцию и подал, по указанию последнего, жалобу на ген. Никольского Курлову, которому Протопопов поручил пересмотреть все дело о Казнакове, затем Казнаков обратился к Протопопову с просьбой почтить своим присутствием 100-летний юбилейный праздник эскадрона, причем представил официальную справку о тех основаниях, по коим он приурочивает этот юбилей ко дню приглашения, глухо упомянув в этой справке о том, что штаб корпуса относит этот юбилей к более позднему времени общего юбилея корпуса жандармов. По получении согласия Протопопова, Казнаков официально донес командиру штаба корпуса и об изъявленном Протопоповым, в качестве главноначальствующего, обещании посетить это торжество и о церемониале. Как командир корпуса, так и начальник штаба корпуса, на торжество эскадронного праздника не явились, о чем Казнаков и доложил прибывшему на праздник Протопопову. Курлов, хотя и получил приглашение от Казнакова, под благовидным предлогом уклонился также от личной явки в эскадрон, ограничившись присылкой телеграммы.
Выслушав доклад ген. Казнакова, Протопопов увидел в этом отказе командира корпуса жандармов и начальника штаба явиться на эскадронный праздник не только обиду, нанесенную им войсковой части, но и браваду лично против себя и, поэтому, приказал сопровождавшему его адъютанту доложить по телефону командиру корпуса ген. Никольскому о том, что он ждет их в помещении эскадрона, а затем, узнав из ответа Никольского, что ни он, ни ген. Татищев приехать не могут, приказал своему адъютанту отправиться лично в штаб и передать названным лицам на словах предложение его, Протопопова, как главноначальствующего, немедленно прибыть на торжество в дивизион. Но адъютант командира корпуса в штабе уже не застал, а начальник штаба извинился служебным недосугом и отсутствием командира корпуса и в эскадрон прибыть отказался. Ген. Казнаков воспользовался этим случаем, чтобы оттенить Протопопову общее направление деятельности начальника штаба корпуса ген. Никольского, выражавшееся в предвзятом отношении его к офицерам корпуса жандармов вообще и к нему в частности и, затем, испросил разрешение Протопопова послать от его имени соответствующую, по случаю юбилейного торжества, телеграмму государю, которая после одобрения ее текста Протопоповым и его подписи, была повергнута на высочайшее благовоззрение и вызвала высокомилостивый ответ его величества.
Этот инцидент, о котором я узнал как со слов ген. Казнакова, так и от некоторых бывших на этом торжестве жандармских офицеров, вселил даже во мне уверенность в том, что ни гр. Татищева, ни рассчитывавшего на его придворные связи ген. Никольского не может спасти даже правильное освещение сделанной ген. Казнаковым подтасовки фактов обоснования празднования юбилея, так как, при докладе об этом случае Протопоповым государю, его величество не оставит без соответствующего воздействия явный пример, на глазах всего эскадрона, непочтения высшего командного состава корпуса своему главноначальствующему. Так на этот эпизод смотрел и Курлов, ожидая от Протопопова решительных мер. Но когда я через некоторое время встретился с Протопоповым и завел по поводу ген. Казнакова с ним разговор, то оказалось, что он отсрочил, на время, увольнение Казнакова в отпуск и что как гр. Татищев, так и ген. Никольский остаются на своих местах, а что о Курлове он уже испросил высочайшее согласие на увольнение его в отставку, но что вопрос о пенсии осложнился несогласием министра финансов на назначение П. Г. Курлову пенсии в желаемом им размере; при этом, говоря о Курлове, Протопопов не преминул высказать свое глубокое сожаление по поводу болезней Курлова, отнявших у него былую жизнеспособность и гибкость мысли, и подчеркнул мне о своем постоянном неизменном чувстве дружеской любви.
После смерти Распутина положение Протопопова нисколько не пошатнулось в смысле доверия к нему высоких особ, — оно еще больше упрочилось, так как Протопопов не только сумел показать свое глубокое соболезнование по случаю безвременной кончины Распутина и проявить все напряжение сил в поисках трупа и в раскрытии убийства, но, главным образом, сделав ответственным за это дело общее неприязненное отношение к Распутину всей великокняжеской семьи, которое выразилось в участии, проявленном всеми августейшими особами к в. к. Дмитрию Павловичу, о чем стало известно Протопопову как из агентурных наблюдений, перлюстрации писем и телеграмм, так и из личных переговоров с ним старейших великих князей. А. Д. Протопопов оттенил государыне, а затем, по приезде из ставки и государю, всю опасность этого движения, которое, имея в корне своем нерасположение к ее величеству, при поддержке частей гвардейского гарнизона, находящихся под широким командованием великих князей, и при средостении последних с оппозиционно настроенными членами Государственной Думы во главе с ее председателем и членами государственного совета, может окончиться дворцовым переворотом в пользу кого-либо из великих князей. Передавая мне о настроении великих князей и о своем столкновении с в. к. Александром Михайловичем, сделавшим ему выговор за его личные распоряжения о воспрещении выезда из Петрограда некоторым молодым великим князьям, в том числе и в. к. Дмитрию Павловичу, и за его настояние о домашнем аресте последнего, Протопопов мне сообщил, что в ставке, в день получения известия об убийстве Распутина, пили шампанское даже, если мне не изменяет память, за высочайшим столом под видом приветствия военных представителей Италии, что настроение государя было ровное до приезда в Царское Село и что только здесь, после передачи его величеству государыней всех имевшихся у нее сведений в связи с убийством Распутина и его подробного доклада по этому поводу, последовало распоряжение о принятии решительных мер в отношении лиц, прикосновенных к убийству Распутина, о производстве всестороннего судебного расследования дела убийства Распутина и категорически определенная резолюция государя на письма великих князей и княгинь с заступничеством за в. к. Дмитрия Павловича.
С этого времени участились поездки Протопопова в Царское Село то к Вырубовой в лазарет, сблизившие его с заведывавшей хозяйством сестрой милосердия Воскобойниковой (казачкой из Донской области), то к императрице или вечером к Вырубовой, жившей после убийства Распутина, в виду желания императрицы, во дворце, куда к этому времени заходила и государыня, то к его величеству с докладами по поводу общественных настроений того времени. Первое время после убийства Распутина у Вырубовой, а затем у государыни, жившей отражениями впечатлений Вырубовой, заронилось, видимо, небольшое чувство подозрения в отношении Протопопова в связи с распространившимися в то время в Петрограде слухами о болезненном состоянии его. В виду этого Воскобойниковой было поручено императрицею снести одно из собственноручно написанных Протопоповым писем к известному графологу И. Я. Моргенштерну[*] для определения отличительных черт характера и душевных и волевых особенностей Протопопова, но это поручение совпало с моментом, когда Воскобойникова находилась уже под влиянием Протопопова, который, в виду оказываемого ей императрицей особого доверия и расположения, видел в ней возможную заместительницу Вырубовой, укрепляя ее в этой уверенности. Воскобойникова прониклась чувством полного доверия к Протопопову, совершенно подчинилась его авторитету и держала его в курсе жизни дворца или по телефону, или лично, посещая его во время частых своих приездов в Петроград или при заездах к ней из дворца или специальных приездах к ней Протопопова. Пользуясь советами и указаниями Протопопова, Воскобойникова за последнее время начала занимать довольно видное положение в среде лиц, близких к императрице, сохраняя в то же самое время наружно хорошие отношения и с Вырубовой.
Вырубова после смерти Распутина, если и жила еще злободневными интересами, то постольку, поскольку они были связаны с интересами августейшей семьи, с которой она как бы сроднилась, но главною своею заботою она считала обеспечение участи семьи Распутина, заинтересовав в этом деле и императрицу, вследствие чего Протопопов изыскал возможность частным образом обеспечить семью Распутина 100 тыс. рублей, а также и ликвидировать начинания Распутина и его обязательства в отношении тех лиц, к которым он был расположен. В силу этого Вырубова продолжала оказывать внимание делу Сухомлинова, добилась, при содействии Протопопова, ухода А. А. Макарова с поста министра юстиции и назначения на эту должность Н. А. Добровольского, довела до благополучного разрешения в министерстве юстиции, путем просьб к егермейстеру А. В. Маламе, несколько ходатайств о помиловании, которые были повергнуты на высочайшее милосердие Распутиным, докончила устройство служебного положения по министерству внутренних дел в должности IV класса, избавлявшей от отбытия воинской повинности А. А. Кона, помогла помощнику делопроизводителя канцелярии московского градоначальника, пользовавшемуся особым доверием градоначальника ген. Шебеко, Левестаму получить должность чиновника особых поручений при министре внутренних дел V класса, с откомандированием в распоряжение ген. Шебеко, за то постоянное внимание, которое он, по поручению Шебеко, оказывал Распутину во время приездов последнего в Москву, сопровождая его и оберегая его от каких-либо неприятных историй, что до Шебеко, во времена градоначальников Андрианова[*] и Климовича, по их распоряжению, делал Пестов, поступивший затем в действующую армию, и проч. Затем, всю свою энергию Вырубова отдала делу своего лазарета, основным фондом к учреждению которого послужила сумма вознаграждения полученного ею за увечье на Царскосельской линии по вине жел. дороги, и пожертвования, которые стекались к ней от лиц, обращающихся за поддержкой по тем или другим своим делам.
Переходя к вопросу об отношениях Протопопова к монархическим организациям, я должен отметить, что вначале назначение Протопопова, стоявшего, по своим политическим убеждениям, в левой группе фракции октябристов, внесло большое смущение в ряды представителей правых организаций и в особенности тех, которые пользовались материальной поддержкой со стороны министра внутренних дел, о чем мне и заявил Г. Г. Замысловский, прося меня по этому поводу переговорить с А. Д. Протопоповым. Когда я об этом передал Протопопову, он уполномочил меня заверить Замысловского, Маркова и других, пользующихся субсидиями от правительства деятелей правого направления, что он ничем не нарушит существовавшего между ними и министерством внутренних дел контакта, так как, будучи министром, он считает для себя обязательным проводить не свою личную, а правительственную политику, причем просил меня взять на себя функции посредника между ним и названными лицами и соответствующим образом конструктировать петроградские органы печати правого и националистического направления, субсидируемые министерством, дабы избежать или резкого или чересчур хвалебного тона по поводу его назначения. Успокоив Замысловского, я сговорился с ним по поводу статьи «Земщины» о назначении Протопопова, причем мы решили ограничиться приведением в ней сведений о Протопопове формулярного характера, так как нашли неудобным высказать в ней о надеждах, возлагаемых на него со стороны редакции, ибо этот орган, в свою пору, выступал против Протопопова с резкою статьею по поводу поддержанного им с кафедры Государственной Думы запроса о незакономерных действиях правых организаций. Потом я переговорил с А. И. Дубровиным, который через некоторое время посвятил Протопопову в шести номерах ряд статей в сдержанных, но благоприятных Протопопову тонах, передал о желании Протопопова редакторам «Колокола и Голоса Руси» и сообщил об этом Андроникову, как издателю «Голоса России», в ответ на переданную мною Протопопову просьбу Андроникова о приеме его, что Протопопов и исполнил, лично переговорив об этом с Андрониковым и дав ему у себя на частной квартире часовую аудиенцию перед приемом директора департамента духовных дел Г. В. Петкевича[*] по делам службы. Затем, считаясь с обстановкой, окружавшей Протопопова, я отклонил от себя посредничество между ним и представителями правых организаций, сообщив секретно последним о той роли, которая отведена Протопоповым ген. Курлову, официально откомандированному состоять в его распоряжении, что вполне их успокоило. Впоследствии уже, в конце января 1917 г., я, возвращаясь с Замысловским из заседания совета всероссийского общества попечения о беженцах православного исповедания и интересуясь вопросом о материальной поддержке правым организациям со стороны Протопопова, спросил об этом Замысловского, причем последний мне ответил, что с этой стороны ни он, ни Марков 2-й не могут пожаловаться на Протопопова, широко идущего в этом вопросе им навстречу. Что же касается отношений между Протопоповым и Н. А. Маклаковым, то сближению их способствовал одинаково хорошо относившийся и к тому, и к другому шталмейстер Н. Ф. Бурдуков, на квартире которого Протопопов в частной обстановке имел возможность ближе познакомиться и с А. А. Римским-Корсаковым, и с П. Ф. Булацелем. В этот период времени между мною и Н. А. Маклаковым установились более доверчивые друг к другу отношения, в виду чего я и мог составить себе высказанное мною ранее мнение о его личном взгляде на Протопопова и на программу действий последнего.
После проникших в депутатскую среду сведений о тех влияниях, при посредстве которых Протопопов получил министерский портфель и после полного разрыва с ним Государственной Думы как на почве солидарности его в программных своих начинаниях с политикою Штюрмера, так и вследствие обнаружения подробностей его стокгольмского собеседования, Протопопов всей силою сложившихся обстоятельств должен был сделать значительный уклон в сторону правых партий и прислушиваться к их голосу; при этом зная ту среду, с которой ему, в силу необходимости, пришлось итти рука об руку, и отличительные особенности руководителей монархических организаций, Протопопов, конспирируя, в последнее время, свои сношения с ними даже и от Курлова, не только не сумел объединить вокруг своей программы правые партии, но даже зачастую возбуждал у многих недоумения, прибегая в большинстве к поддержке своих начинаний к тем из руководителей монархических организаций, которые не отличались своей конспиративностью и не пользовались общим доверием со стороны влиятельных партийных правых деятелей. В особенности, в последнее время Протопопов сблизился с В. Г. Орловым, главным руководителем железнодорожных патриотических организаций, пользуясь услугами его и его отделов, находившихся в полном подчинении Орлова, для проведения через их посредство путем всеподданнейших телеграфных петиций, соответствующих его видам пожеланий, дававших затем основание А. Д. Протопопову высказывать по этому поводу государю или императрице свою личную точку зрения на тот или другой затронутый в этих телеграммах вопрос; эти телеграммы во многом помогли Протопопову в деле борьбы его с Государственной Думой при А. Ф. Трепове, а затем и при кн. Голицыне. Затем, к посредничеству того же Орлова Протопопов обратился, узнав от императрицы о приятном впечатлении, которое произвела на нее всеподданнейшая телеграмма председателя астраханского отдела союза русского народа Тихоновича-Савицкого, выразившего от имени председательствуемой им организации чувства преданности и верности ей и государю и свое возмущение по поводу дерзновенных выпадов против ее величества в Государственной Думе. Об этой телеграмме мне говорила и Вырубова, спрашивая у меня ближайшие сведения о Тихоновиче-Савицком, которым ее величество заинтересовалась, о чем я счел своим долгом передать А. И. Дубровину, Н. Е. Маркову и Г. Г. Замысловскому, добавив им при этом, для их сведения и руководства, на случай, если они пожелают последовать примеру Тихоновича-Савицкого, что императрица, по словам Вырубовой, копию этой телеграммы послала государю в ставку при своем письме. Тихонович-Савицкий затем лично приезжал в Петроград и был осчастливлен высокомилостивым приемом государынею, устроенным ему Вырубовой, к содействию которой я ему посоветовал обратиться. В. Г. Орлов, которому Протопопов дал указания о посылке государыне ряда телеграмм из разных мест России в духе телеграммы Тихоновича-Савицкого, обратился к ген. Комиссарову с просьбою проредактировать ему примерный текст подобной телеграммы, а Комиссаров передал об этом мне, прося меня помочь ему в этом деле, что я и исполнил, составив ему две редакции означенных телеграмм, одну от имени совета патриотического союза, а другую — как циркуляр провинциальным отделам с изложением приблизительного текста подлежащей к посылке ее величеству телеграммы. Затем, со слов А. И. Дубровина, я знаю, что и им были даны по этому поводу соответствующие директивы местным отделам. Наконец, как я уже показывал, Протопопов снабдил Орлова материалами, которые легли целиком в основу всеподданнейшей записки Орлова, от имени его организаций, по некоторым вопросам, но, главным образом, по поводу расширения прав евреев. Записка эта была в свое время приведена in extenso в «Русском Слове» и в «Новом Времени» и вызвала раздражение Дубровина, Маркова и Замысловского против Орлова и переговоры последних двух правых деятелей с Протопоповым, который заявил им, как мне они потом передавали, что в данном случае, Орлов действовал по собственной инициативе.
По вопросу о расширении прав евреев я говорил с Протопоповым в первую половину лета 1916 г., когда он еще не был министром внутренних дел, знакомя его с существом моей записки, которую я перед своим отъездом на Кавказ к семье передал Вырубовой, прося ее представить записку эту вниманию государыни. В этой своей записке, которую я написал под влиянием остроты переживаемых в ту пору вопросов, я отражал лишь свои личные взгляды, не преследуя никаких карьерных побуждений, кроме желания сгладить у государя, если бы записка дошла до его величества, оставшееся у него после моей истории с А. Н. Хвостовым неприязненное в отношении меня воспоминание, путем обращения внимания его величества на левую сторону моей деятельности. Записка эта, оттеняя необходимость проведения в деле управления единственно возможной во время войны примирительной политики с обществом, касалась вопроса польского, финляндского, еврейского, продовольственного, рабочего, отношения к Государственной Думе и подготовительных мероприятий к моменту окончания войны. При этом в ней проводилась та мысль, что все мероприятия в упомянутых областях должны исходить от благостного почина государя, для укрепления престижа царской власти, во избежание повторения печальных событий 1904–1905 г.г., с бережливым отношением в Государственной Думе, на рассмотрение которой рекомендовалась передача решения вопроса о будущем Польши и Финляндии с предварительным проведением в управление этих областей системы доверия к населению, трактовалось о широком привлечении капиталистического класса на борьбу с продовольственным кризисом путем синдикализирования промышленности, с изменением банковского законодательства и с возложением на эти круги ответственности за неисполнение взятых на себя обязательств и путем доверия к кооперативам в области борьбы их с дороговизной, о необходимости внимательного отношения к экономическим условиям жизни рабочих, о скорейшем проведении в жизнь приходской реформы и учреждении приходских кооперативов для удовлетворения продовольственных нужд прихода и о безотлагательной подготовке правительством к моменту окончания войны возможно большего числа законопроектов по вопросам государственной и местной жизни для безболезненного противодействия напору общественных требований в переходной стадии управления государством в интересах сохранения монархии. Наконец, переходя к еврейскому вопросу, я хотя и знал отражение крайних правых течений в этом вопросе на взгляде на него государя, тем не менее, сделав краткий исторический очерк бессилия борьбы правительства в отстаивании репрессий в отношении еврейского населения, настойчиво указывал на государственную необходимость немедленного, путем высочайшей милости, упразднения всех существовавших в законе запретительных норм в отношении евреев, как меры, которая во многом может способствовать упрочению престижа царской власти и, вместе с тем, произведет выгодное, с точки зрения кредита, впечатление в союзных государствах и в Америке, где значительно, благодаря этому, будет облегчена борьба с германским влиянием.
Эта записка в некоторых ее частях, в том числе и по еврейскому вопросу, мною была прочитана, между прочим, и Л. М. Клячко, узнавшему о ней, если не ошибаюсь, от Н. Ф. Бурдукова и А. А. Кона. Не знаю, была ли она представлена Вырубовой по назначению или нет, но, во всяком случае, отражения ее в государственных мероприятиях того времени я не видел. Шталмейстер Н. Бурдуков, близко стоявший к Протопопову во время управления последнего министерством внутренних дел, на правах давних дружеских отношений к нему, будучи сторонником еврейского равноправия, неоднократно, как мне известно, останавливал внимание Протопопова на этом вопросе. Но Протопопов и в данном деле, в силу особенностей своей натуры, не рискнул, на первых порах своего управления, взять на себя инициативу возбуждения этого вопроса путем своего всеподданнейшего доклада, а приступил к нему лишь в момент обострения отношений к нему со стороны общественных течений, предполагая, главным образом, этим путем восстановить подорванное к себе доверие, чего он не скрывал от меня; при этом, боясь противодействия влиятельных правых кругов, Протопопов, держа от них в секрете свои начинания, прибег к помощи всеподданнейшей петиции правой организации Орлова, чтобы, тем самым, облегчить себе проведение дела при обмене мнений по поводу этой записки во время своего доклада о ней государю.
Ту же самую черту нерешительности, показывающую отсутствие смелости на крупный акт государственной важности, Протопопов проявил и в вопросе раскрытия, как это значилось в официальном правительственном сообщении, заговора против существовавшего государственного строя. Когда я утром, в присутствии зашедшего ко мне ген. Комиссарова, обратившего мое внимание на это официальное сообщение, прочел начало его, я не мог не воздержаться, чтобы не высказать Комиссарову своего удивления по поводу проявленной Протопоповым твердости власти. Но затем, прочтя до конца, я невольно покраснел и за Протопопова, и за департамент полиции, во главе которого я в свое время стоял, увидя в этом правительственном акте не только провокационный оттенок, придававший простой ликвидации группы членов рабочего отдела промышленного комитета значение ареста вновь народившегося совета рабочих депутатов, но и признание со стороны Протопопова своего бессилия перед противниками существовавшего тогда строя государственного управления, умевшими расшифровывать правительственные распоряжения. Об этом аресте мне Протопопов предварительно не сообщал, хотя в свою пору я с ним говорил по поводу возникших у меня, при образовании рабочей секции центрального промышленного комитета, опасений, послуживших предметом особого обсуждения тактики правительства в отношении этой организации в особо секретном совещании под председательством министра юстиции А. А. Хвостова, о чем я уже дал свое показание комиссии. Затем, при мне Н. А. Маклаков передал Протопопову о вынесенных Муратовым впечатлениях от выступления делегированных от разных организаций в эту секцию лиц, в том числе и представителей крайних партий Государственной Думы, во время присутствия Муратова, как главноуполномоченного по кожевенному производству, на одном из заседаний по приглашению комитета. При этом Маклаков сообщил, что Муратов сумел записать характерные речи, определяющие направление задач, преследуемых этой секцией.
При обмене мнений по этому вопросу Протопопов нам передал о том значении, которым в последнее время в особенности, начал пользоваться в революционных кругах А. Ф. Керенский и некоторые из других депутатов с.-д. меньшевистского направления, добавив при этом, что он не постеснится принять в отношении их меры решительного характера. Я, в свою очередь, рекомендовал ему обратить внимание на переписку департамента и доклады начальника охранного отделения по поводу означенной рабочей секции и относительно депутата Керенского. Поэтому, читая указанное выше правительственное сообщение, я ожидал, что оно касается раскрытия правительством деятельности видных представителей крайних левых партий в борьбе с существовавшим строем, и предполагал встретить, в числе подвергшихся аресту лиц тех, за которыми я, в свою пору, имел неослабное наблюдение. Но на это Протопопов не решился, а, вместе с тем, это сообщение использовал как в правых кругах в смысле закрепления доверия к себе, так и при соответствующих докладах своих у государыни и его величества в доказательство необходимости перемены правительственного курса в отношении общественных организаций и Государственной Думы. В то же время, хотя А. И. Гучков и разошелся тогда с Протопоповым, последний, тем не менее, держал у себя в кабинете на видном месте портрет Гучкова с собственноручною надписью последнего, свидетельствовавшею о близких и дружеских их взаимных друг к другу симпатиях.
3.
[Отношение Протопопова к Госуд. Думе. Мечты Протопопова о диктатуре. Передача прав главнокомандующего по Петрограду ген. Хабалову. Отношение Протопопова к Васильеву, Красильникову и Бадмаеву. Доверчивость Протопопова к Белецкому в начале 1917 года. Сообщение Протопопова о роли Мануйлова в деле обвинения гр. В. С. Татищева в государственной измене. Прапорщик Лонгвинский. Процесс Мануйлова и В. Л. Бурцев. Характеристика Распутина. Отношение к Распутину со стороны Вырубовой и других его поклонниц. Религиозная сторона духовной структуры Распутина.]
Что касается поставленного мне Комиссией вопроса по поводу отношения Протопопова к Государственной Думе, то Протопопов до января текущего года, в особенности после смерти Распутина, таил в себе надежду на возможность примирения с ним Государственной Думы и был очень чуток к деловым посещениям его депутатами; но, после столкновения с ним М. В. Родзянко, Протопопов видел в лице Государственной Думы угрозу для своего личного служебного положения, зная хорошо отличительные свойства характера его величества; поэтому он все свои усилия направил к убеждению государя в необходимости скорейшего роспуска Думы впредь до новых выборов, останавливая внимание его величества на средостении Думы с армией и на каждом оппозиционном выступлении с кафедры Государственной Думы, в особенности в последнее время на речах депутата Керенского, желая этим путем доказать несостоятельность мотивов, приводимых в пользу нормального хода работ Думы со стороны председателя совета министров кн. Голицына.
При моих даже последних свиданиях с Протопоповым я ни разу не слышал от него, чтобы он шел навстречу пожеланиям последних лет правых организаций об изменении выборного закона. Высказывая мне свое мнение по этому поводу, Протопопов стоял на точке зрения отвлечения наличных оппозиционных правительству сил Государственной Думы в сторону местных интересов в деле обеспечения себе депутатских полномочий в 5-й Государственной Думе, причем придавал большое значение возможности свободы своих действий в борьбе с явно враждебно настроенными к нему членами Государственной Думы, предполагая принять в широких размерах, с точки зрения правительственного влияния, ближайшее участие в избирательной кампании. Вопросу о средостении армии с Государственной Думой Протопопов придавал особое значение и в чувстве недовольства армии его действиями он видел исключительно отражение антидинастического движения, в силу оказываемого ему доверия со стороны государыни. В этих видах, чтобы доказать государю происшедший за последнее время революционный сдвиг даже в действующих против неприятеля частях войск, Протопопов прибег к секретной командировке офицерских чинов корпуса жандармов в действующую армию на все фронты для собрания соответствовавших его намерениям сведений и, на основании получаемых им от означенных офицеров материалов, составлял особые записки для представления их его величеству. Показывая мне 11 февраля этого года несколько таких записок, Протопопов высказал при этом свое сожаление о том, что его величество трудно разубедить в его доверии к армии. Особо доверчивых к себе отношений со стороны председателя совета министров кн. Голицына он установить не сумел, но, считаясь с неизменным вниманием, оказываемым всегда последнему императрицею, Протопопов, хотя и мечтал о сосредоточении в своем лице, после роспуска Государственной Думы, диктатуры власти, тем не менее, все-таки открыто выступать против кн. Голицына не решался и, в нужных ему случаях, прибегал к содействию своего однополчанина ген. Ушакова, почетного опекуна, находившегося в особо близких отношениях с кн. Голицыным и временно заменявшего Голицына в качестве его помощника по организации помощи нашим военнопленным, состоявшей под непосредственным руководством ее величества.
Проведя, при посредстве ген. Ушакова, чрез кн. Голицына одобренную государыней мысль о выделении Петрограда в особый административный район, не находящийся в сфере подчинения главнокомандующему ген. Рузскому, которому Протопопов ставил в вину тяготение к Государственной Думе и близость к А. И. Гучкову, лишенному в последнее время права въезда в действующую армию, Протопопов добился передачи прав главнокомандующего по г. Петрограду начальнику петроградского военного округа ген. Хабалову, с которым его сблизил Ушаков — старый товарищ Хабалова, установив притом непосредственную близкую служебную связь с помощником ген. Хабалова по гражданской части сенатором Плеве, проведенным, при его содействии и вследствие давних хороших отношений к Плеве со стороны И. Г. Щегловитова, в государственный совет в число присутствующих членов последнего. Благодаря этой мере Протопопов рассчитывал на наличие в своих руках достаточных средств для подавления возможности каких-либо волнений в Петрограде. Эту уверенность я в нем видел даже 28-го февраля[*], когда уже были заметны серьезные признаки принявшего угрожающую форму рабочего движения в Петрограде. Зайдя в этот день в третьем часу к Протопопову по частному делу и встретив в секретарской части сенатора Бельгарда и Сазонова, бывшего редактора «России», пришедшего к Протопопову с просьбой о пропуске цензурою его мемуаров, я воспользовался 5-минутным переговором с Протопоповым по своему делу и, прощаясь, спросил у него о положении столицы, на что он уверенно и спокойно мне ответил, фразою: «мы еще поборемся» и добавил мне, что пулеметы уже пришли; из этого я вывел заключение, что Протопопов подготовлен ко всяким неожиданностям, выработав вполне определенный план не только обороны, но и твердого подавления беспорядков. В этот раз я в нем видел гораздо больше уверенности в себе, по сравнению с предыдущим моим свиданием с ним вечером 11-го февраля, когда он находился в нервном состоянии, ожидая в Петрограде крупных беспорядков 14 февраля, о чем он мне и передал, получив при мне, по этому поводу, доклад директора департамента полиции А. Т. Васильева, составленный на основании данных, представленных ген. Глобачевым. Познакомив меня в общих чертах с этим докладом, Протопопов обратился ко мне с просьбою сообщить ему в подробностях о тех мерах, которые я предпринимал, в свою пору, в предупреждение возможности появления в центре столицы массовых демонстративных выступлений рабочих. Указав ему на трудность его положения в данном случае, когда предлогом для готовившейся демонстрации был выставлен объединявший лозунг недовольства правительственными мероприятиями по борьбе с дороговизной, я сообщил ему сущность основных распоряжений, отдаваемых мною в таких случаях, а затем, считаясь с данными означенного доклада, спросил у него, существует ли у него уверенность в содействии администрации со стороны войсковых частей местного гарнизона и, на случай крайней надобности, порекомендовал ему призвать в столицу донских казаков, для которых наказной атаман гр. Граббе, находившийся в ту пору в Петрограде, исходатайствовал несколько новых льгот. Относительно местного гарнизона Протопопов мне указал, что у него имеются сведения тревожного характера лишь в отношении Новочеркасского и Волынского (если я не ошибаюсь) полков и, затем, отметил себе для памяти о вызове донских казаков. Говорил ли мне в этот раз Протопопов об имеющихся в распоряжении администрации пулеметах, я не помню в точности, но 1 и 2 марта лично мне и семье пришлось испытать несколько обысков, вплоть до доставления меня под караулом в комендантский участок, до той поры, пока дозорным местным воинским караулом не были обнаружены на чердаке 7 этажа того дома, где я жил (Бассейная, 60), двое городовых, стрелявших из пулемета в проходившие воинские части и в проезжавшие военные автомобили.
Если Протопопов несколько и отошел в последнее время от ген. Курлова, то отношения его с А. Т. Васильевым, Красильниковым и с тибетским врачом Бадмаевым остались ровны до переворота. В Васильеве, с которым он сблизился благодаря Курлову и Бадмаеву, Протопопов, как он мне об этом лично передавал, ценил, главным образом, исключительную преданность его личным интересам, в жертву которых Васильев в последнее время принес даже свои старые дружеские связи с П. Г. Курловым. Что же касается своего однополчанина, друга Курлова, — Красильникова, то Протопопов вошел с представлением о пожаловании его вне правил чином действительного статского советника, за его, как мне сообщал Протопопов, услуги в деле раскрытия в Швеции немецкой шпионской организации, направленной против России; в детали этого дела Протопопов меня не посвящал, и я, в свою очередь, не решился расспрашивать его о подробностях, предполагая, что, в данном случае, Красильников помогал Протопопову в затушевании Стокгольмского инцидента, причинившего ему много осложнений и личных неприятностей, так как я знал, еще в бытность свою товарищем министра внутренних дел, от полк. Ерандакова, что им в распоряжение генерального штаба были представлены данные о сконцентрировании в руках германского посла в Швеции фон-Лицениуса[*] главного руководительства германским шпионажем, сосредоточенным, главным образом, в Петрограде.
Переходя к отношениям Протопопова к врачу Бадмаеву, я должен пояснить, что я лично с последним познакомился только во время моей службы при А. Н. Хвостове, когда Бадмаев был у меня несколько раз с просьбами: 1) о поддержании Курлова после отстранения его ген. Рузским от должности прибалтийского генерал-губернатора, 2) о скорейшем утверждении устава проектированного им союза активной борьбы молодежи, 3) о назначении зятя его, непременного члена минского губернского присутствия, Вишневского вице-губернатором, и 4) о воздействии на петроградского губернатора относительно находившегося на разрешении петроградского губернского правления спора Бадмаева с его гражданскою женою по поводу переноса в фамильный склеп Бадмаева умершего сына его после того, как чины уездной полиции отняли у Бадмаева и его служащих тайно ночью выкопанный им из могилы гроб покойного для помещения его в означенном склепе. (Переписка об этом деле имеется в департаменте полиции.) Ни по одному из этих дел я не мог быть полезным Бадмаеву, в виду чего он, после моего ухода от должности, прервал знакомство со мною. Протопопов пользовался издавна, повидимому, вследствие указаний Курлова, медицинскими советами Бадмаева и несколько раз даже находился на продолжительном лечении в санатории Бадмаева, но в феврале 1917 г. прибегал уже к помощи проф. академика Бехтерева, отнюдь не прерывая своих прочно установившихся хороших отношений с Бадмаевым. Не знаю, помог ли Протопопов Бадмаеву в последнем деле, по поводу которого Бадмаев обращался ко мне, но в отношении служебного повышения его зятя Протопопов желание Бадмаева исполнил, назначив Вишневского на должность минского вице-губернатора. Из разговоров с Бадмаевым я вынес впечатление, что ему было известно многое из закулисных сторон придворных влияний, при чем он мне подчеркивал о полученном им разрешении в нужных случаях прибегать к посылке частных своих письменных докладов во дворец.
Я уже отметил проявленную Протопоповым некоторую подозрительность в отношении меня, заставившую лично меня, в последнее время, даже сократить свои визиты к Вырубовой и свидания свои с Распутиным и побудившие меня прибегнуть, помимо Протопопова, к другим влиятельным знакомствам в глубоко волновавшем меня вопросе об изменении отношения ко мне государя. Более доверчивый тон сношений со мною Протопопов установил лишь в последнее время, с начала 1917 года, когда было решено поставить снова на суд дело Манасевича-Мануйлова, и понадобилось особое, с моей стороны, воздействие на последнего, в виду возникшего у Вырубовой опасения в том, что Мануйлов, обезкураженный возбуждением о нем дела, которое он имел основание считать ликвидированным, увидит в этом перемену в отношении себя после смерти Распутина и прибегнет, в интересах защиты, к каким-либо неожиданным на суде выступлениям, которые могут приподнять завесу на его роль при Распутине, Штюрмере и владыке митрополите. Передавая мне означенную просьбу Вырубовой, за исполнение которой Вырубова впоследствии меня благодарила, Протопопов сообщил мне в подробностях о той роли, которую сыграл Мануйлов в деле возбужденного комиссией ген. Батюшина обвинения гр. В. С. Татищева в государственной измене, — единственно лишь под влиянием недовольства за привлечение Мануйлова, состоявшего сотрудником комиссии, зятем Татищева к суду и желания опорочить показания Татищева и И. С. Хвостова. Затем, Протопопов просил меня выслушать гр. В. С. Татищева и, насколько возможно, выяснить, не предполагает ли комиссия Батюшина, в преследовании поставленной ею по делу Мануйлова цели, принять какие-либо репрессивные меры в отношении Татищева. К этому времени, как я уже показывал, я достаточно ясно отдавал себе отчет о личности Мануйлова; что же касается дела Татищева, то, хотя оно меня лично до того момента мало интересовало, тем не менее, как из слов Мануйлова, так и полк. Резанова и прапорщика Логвинского, производившего по этому делу расследование, я не мог не вынести того впечатления, что выводы Протопопова были вполне правильны. Кроме того, интересуясь результатами произведенного, по поручению комиссии, обыска в Москве в соединенном банке с точки зрения того, не обнаружен ли был там архив А. Н. Хвостова с материалами о Распутине, я знал от Мануйлова и Логвинского, что обыск был сделан преднамеренно перед процессом Мануйлова, с целью скомпрометировать Татищева, о чем я передал Протопопову во время упомянутого выше моего с ним разговора. Когда, затем, ко мне пришел Татищев, то я был поражен тем нервным подавленным состоянием, в каком он находился вследствие возведенного на него комиссией Батюшина обвинения в связи с делом Мануйлова. Посвятив меня в подробности тех своих коммерческих предприятий, в которых комиссия нашла признаки совершенного гр. Татищевым государственного преступления, Татищев дал мне, на основании собранных им лично сведений, характеристику прапорщика Логвинского, рисовавшую деятельность последнего с далеко не безупречной стороны, как человека, поставившего себе целью, пользуясь привилегированным положением в комиссии, составить себе состояние путем застращивания, после ареста Рубинштейна, банковских деятелей возможностью обнаружения в их деятельности наличности торгового шпионажа и использования их услуг в деле биржевых его, Логвинского, операций. В виде примера, гр. Татищев указал мне на то, что Русско-Азиатский банк, под влиянием означенных причин, не рискнул отказаться от предложенных ему Логвинским своих услуг по юрисконсультской части. Ту же самую характеристику Логвинского дал мне впоследствии и Н. Ф. Бурдуков, имевший большие знакомства в финансовом мире. Затем, когда я завел разговор о Логвинском с полк. Резановым, который подкупал меня своею откровенностью со мною, то и он не скрыл от меня своего разочарования в Логвинском и сожаления о том, что ген. Батюшин, в последнее время, подпал под сильное воздействие Логвинского, которое может отразиться на служебной карьере Батюшина. При этом Резанов мне добавил, что он лично считает Логвинского виновником некоторого охлаждения, последовавшего со стороны ген. Батюшина к нему, Резанову; наконец, на мой вопрос о виновности гр. Татищева полк. Резанов сообщил мне, что, хотя он и знаком с деталями этого дела, однако, по тем разговорам, которые ему пришлось слышать по этому поводу в комиссии, он не видит в этом деле наличия преступления по ст. 108 ул. Вместе с тем, Резанов, в объяснение последовавшей в отношении его перемены со стороны Батюшина, рассказал мне о состоявшемся переводе его из комиссии в распоряжение штаба главнокомандующего ген. Рузского без особого протеста ген. Батюшина, причем причиною этого он считал свое расхождение с Батюшиным в оценке данных произведенного им дознания по делу Д. Рубинштейна, коему он не нашел возможным предъявить обвинение по ст. 108 улож., в виду чего и отказался подписать журнал комиссии о предании Рубинштейна суду. В заключение Резанов, смеясь, добавил, что он с охотою, по окончании войны, выйдя в отставку, взялся бы выступить на суде в качестве защитника Рубинштейна по этому делу.
Пригласив к себе после этого И. Ф. Мануйлова, я, не давая ему почувствовать происшедшую во мне в отношении его перемену, высказал ему, в тоне сочувствия, что он сам виноват во вторичной постановке на суд его дела, так как он не послушался переданного ему мною, а затем и Курловым, от имени Протопопова, совета уехать на некоторое время из Петрограда заграницу после первоначально состоявшегося повеления о прекращении дела, а оставшись в Петрограде, возобновил свою деятельность и тем неослабно поддерживал в общественных кругах неостывшее чувство недовольства по поводу прекращения его дела, заставившее возобновить его процесс в интересах охраны престижа царской власти. При этом я, сославшись на Протопопова, дал понять Мануйлову, что в его личных интересах провести защиту себя на суде в рамках той корректности, которая давала бы ему основание в будущем, в случае наличия обвинительного приговора, прибегнуть к монаршему милосердию, пользуясь благорасположением к себе лиц, его ранее поддерживавших, отношение которых к нему будет находиться в зависимости от его поведения на суде. Затем я передал Мануйлову, что процесс будет проходить под неослабным надзором министра юстиции, от которого в будущем будет зависеть оценка степени корректности его поведения на суде и, в заключение, посоветовал ему не прибегать к каким-либо неожиданным действиям в деле ликвидации своих счетов с И. С. Хвостовым, чтобы этим еще более себе не повредить. С справедливостью высказанных мною соображений Мануйлов не мог не согласиться, хотя, как я видел, он вынес из моего с ним разговора впечатление, что весь ход представленного судебного разбирательства будет направляем председателем суда в интересах его защиты, в чем мне пришлось впоследствии все время его разуверять. Уверенность эту Мануйлов построил на ссылке моей на Протопопова, в сочувствии которого он не сомневался; он это высказал мне, рассказав о той помощи, которую он оказал Протопопову в деле сближения последнего с Штюрмером по поводу устройства Протопопову особой аудиенции у государя для всеподданнейшего доклада о результатах заграничной командировки. Это произошло после возвращения Протопопова из заграницы, по высказанной Протопоповым просьбе во время завтрака в одном из ресторанов. После этого Мануйлов, прося меня не оставлять его своими советами и поддержкой, передал мне о тех надеждах, которые он возлагал на показания ген. Батюшина и прапор. Логвинского, и при этом мне сообщил, что Логвинский срочно командирован Батюшиным для собрания веских доказательств степени виновности гр. Татищева, так как в принципе комиссией ген. Батюшина решено подвергнуть Татищева, пред началом слушания его, Мануйлова, дела, аресту; в ответ на это я еще раз посоветовал Мануйлову не осложнять свой процесс делом Татищева, а направлять все усилия защиты не столько в сторону возбужденного против него И. С. Хвостовым обвинения, сколько, главным образом, в отношении дел, попутно выдвинутых ген. Климовичем против него, Мануйлова, указав Мануйлову, что в этих делах А. А. Макаров, с которым я в свою пору об этом говорил, видел наибольшую для обвинения Мануйлова опасность. Поблагодарив меня за совет, Мануйлов добавил, что В. Л. Бурцев, который почти ежедневно его посещает, глубоко возмущен тем провокационным, с точки зрения Бурцева, приемом, к которому прибегнул Климович, как директор департамента полиции, в деле постановки против него, Мануйлова, обвинения, сделавши из И. С. Хвостова орудие для ликвидации своих личных с ним, Мануйловым, счетов, и предполагает выступить по тому поводу печатно против Климовича, попутно обвиняя его в прикосновенности к делу убийства депутата Иоллоса.
Я уже показывал, по каким побуждениям я, не открывая своих намерений И. Ф. Мануйлову, заставил его держать меня в курсе этого дела и ознакомить меня как с содержанием газетных статей, так и задуманной Мануйловым к изданию, на правах рукописи, особой брошюры, написанной В. Л. Бурцевым против ген. Климовича; к недопущению печатания этих материалов, согласно предупреждениям, сделанным мною министрам юстиции и внутренних дел и Климовичу, были приняты соответствующие со стороны департамента полиции, меры. Как в стадии предварительной, до начала процесса Мануйлова, так и во время судебного над ним следствия, я все время действовал солидарно с Протопоповым и вместе с ним убедил владыку митрополита предоставить Мануйлова своей судьбе, вследствие чего секретарь митрополита Осипенко воздержался, в виду болезни, от личной явки на суд в качестве свидетеля со стороны Мануйлова, с чем Мануйлов должен был, по моему совету, примириться и, наконец, впоследствии, по окончании процесса, поддержал перед Вырубовой данный ей Протопоповым совет не брать на себя инициативу в деле помилования Мануйлова пока окончательно не прекратятся всякие толки, связанные с его процессом.
Поведение Бурцева на процессе Мануйлова в смысле явно подчеркнутой им симпатии к Мануйлову обратило на себя общее внимание корреспондентов влиятельных столичных периодических органов печати; многие из них высказывали мне по этому поводу свое недоумение. Дружеское расположение Бурцева к Мануйлову, вызывавшее удивление даже со стороны ген. Комиссарова, я лично объяснял не только старым знакомством, но и чувством благодарности Бурцева за оказанную ему Мануйловым поддержку у Штюрмера в вопросе о разрешении ему, после моего ухода из министерства внутренних дел, жительства в Петрограде, в чем Бурцеву категорически отказал Климович, относившийся к нему неблагоприятно, в особенности после истории с сотрудницей Климовича Жученко. Вместе с тем я понимал, что Бурцев, войдя в домашний обиход жизни Мануйлова на правах хорошего его знакомого, в период конца 1915 г. и до февраля 1917 г. имел возможность получать от Мануйлова все последние новости из области внутренней политики и собирать сведения относительно высших чинов администрации и правительства, которые его по тем или другим причинам интересовали; кроме того, Бурцев, на квартире Мануйлова и при его посредстве, несколько раз виделся с ген. Герасимовым, желавшим разубедить Бурцева в неправильности приданного им на страницах «Будущее» освещения его роли в отношении Азефа, с ген. Комиссаровым и с ген. Спиридовичем, у которых он умело выпытывал сведения относительно заподозренности им некоторых партийных работников в сотрудничестве. Лично я, как уже показал, с Бурцевым познакомился по прибытии его в Петроград. До того же времени я, будучи директором департамента полиции, неоднократно обращал внимание заграничной агентуры на Бурцева, в особенности в период времени разоблачения им целого ряда сотрудников как заграничной, так и внутренней агентуры и обследования им условий постановки департаментом полиции заграницей своего политического отдела; в особенности меня озабочивали разоблачения Бурцевым заграничного политического сыска, заставлявшие меня два раза менять состав розыскных офицеров, находившихся в секретной заграничной командировке, и осложнившие отношения к означенному политическому отделу не только со стороны местной высшей администрации, но и нашего посольства. В этот период времени у меня возникала мысль о привлечении Бурцева к сотрудничеству, но ближайшее ознакомление с его прошлым и с его личностью заставило заграничную агентуру решительно отказаться от этого намерения и ограничиться постановкой около Бурцева широкой…[*]… вероятно агентуры. Что касается Распутина, то с юных лет, сильно чувствуя в себе человека с большим уклоном к болезненно порочным наклонностям, Распутин ясно отдавал себе отчет в том, что узкая сфера монастырской жизни, в случае поступления его в монастырь, в скорости выбросила бы его из своей среды, и поэтому он решил пойти в сторону, наиболее его лично удовлетворявшую, — в тот мир видимых святошей, странников и юродивых, который он изучил с ранних лет в совершенстве. Очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждение односельчан, как «Гриша провидец», явился ярким и страстным представителем этого типа в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным, и красноречивым, и лицемером, и фанатиком, и святым, и грешником, и аскетом, и бабником и в каждую минуту актером, возбуждая к себе любопытство и, в то же время, приобретая несомненное влияние и громадный успех, выработавши в себе ту пытливость и тонкую психологию, которая граничит почти с прозорливостью. Заинтересовав собою некоторых видных иерархов с аскетическою складкою своего духовного мировоззрения и заручившись их благорасположением к себе, Распутин, под покровом епископской мантии владыки Феофана, проник в петроградские великосветские духовные кружки, народившиеся в последнее время в пору богоискательства, и здесь сумел быстро приспособиться и ориентироваться в чуждой ему до того новой среде, стремившейся вернуться к старомосковским симпатиям, но слабой духом и волею, оценил всю выгоду своего положения и, применив и к этой среде усвоенный им метод влияния, заставил влиятельных представительниц этих салонов остановить на себе внимание и заинтересовал своею личностью в. к. Николая Николаевича. Дворец Николая Николаевича для Распутина явился милостью, брошенной пророком Илией своему ученику Елисею, привлекшей внимание к нему высочайших особ, чем Распутин и воспользовался, несмотря на наложенный на него в этом отношении запрет со стороны великого князя, после того, как его высочество, поближе ознакомившись с Распутиным, разгадал в нем дерзкого авантюриста. Войдя в высочайший дворец при поддержке разных лиц, в том числе покойных С. Ю. Витте и кн. Мещерского, возлагавших на него надежды с точки зрения своего влияния в высоких сферах, Распутин, пользуясь всеобщим бесстрастием, основанным на кротости государя, ознакомленный своими милостивцами с особенностями склада мистически настроенной натуры государя, во многом, по характеру своему, напоминавшего своего предка Александра I, до тонкости изучил изгибы душевных и волевых наклонностей государя; он сумел укрепить веру в свою прозорливость, связав с своим предсказанием рождение наследника и закрепив, на почве болезненного недуга его высочества, свое влияние на государя путем внушения уверенности, все время поддерживаемой в его величестве болезненно к тому настроенной государынею, в том, что только в одном нем, Распутине, и сосредоточены таинственные флюиды, врачующие недуг наследника и сохраняющие жизнь его величества, и заверил, что он как бы послан провидением на благо и счастье августейшей семье. В конце концов, Распутин настолько даже сам укрепился в этой мысли, что несколько раз с убежденностью повторял мне: «если меня около их не будет, то и их не будет» и на свои отношения к царской семье смотрел как на родственную связь, называя на словах и в письмах своих к высочайшим особам государя «папой», а государыню «мамой». В обществе моего времени ходило много легенд о демонизме Распутина, при чем, сам он никогда не старался разубеждать в этом тех, кто ему об этом передавал или к нему с этим вопросом обращался, в большей части отделываясь многозначительным молчанием. Эти слухи поддерживались отчасти особенной нервностью всей его подвижной жилистой фигуры, аскетической складкою его лица и глубоко впавшими глазами, острыми, пронизывавшими и как бы проникавшими внутрь своего собеседника, заставлявшими многих верить в проходившую через них силу его гипнотического внушения. Затем, когда я был директором департамента полиции, в конце 1913 года, наблюдая за перепискою лиц, приближавшихся к Распутину, я имел в своих руках несколько писем одного из петроградских магнетизеров[*] к своей даме сердца, жившей в Самаре, которые свидетельствовали о больших надеждах, возлагаемых этим гипнотизером лично для своего материального благополучия на Распутина, бравшего у него уроки гипноза и подававшего, по словам этого лица, большие надежды, в виду наличия у Распутина сильной воли и умения сконцентрировать ее в себе. Поэтому я, собрав более подробные сведения об этом гипнотизере, принадлежавшем к типу аферистов, спугнул его, и он быстро выехал из Петрограда. Продолжал ли после этого Распутин брать уроки гипноза у кого-либо другого, я не знаю, так как я в скорости оставил службу, и при обратном моем возвращении в министерство внутренних дел, проследка за Распутиным этих данных мне не давала. Но в этот последний мой служебный период, при одном из моих разговоров с Распутиным о Вырубовой, когда я касался железнодорожной катастрофы, жертвой которой она явилась, Распутин с большими подробностями и с видимою откровенностью рассказал мне, что своим, по выражению Распутина, воскрешением из мертвых Вырубова обязана исключительно ему. По словам Распутина, несчастный случай с Вырубовой произошел в период сильного гнева на него со стороны государя, после одного из первых докладов о нем ген. Джунковского по оставлении мною должности директора департамента полиции и, поэтому, сношения Распутина с дворцом были временно прекращены. О несчастном случае с Вырубовой Распутин узнал только на второй день, когда положение ее было признано очень серьезным и она, находясь все время в забытьи, была уже молитвенно напутствована глухой исповедью и причастием св. тайн. Будучи в бредовом горячечном состоянии, не открывая все время глаз, Вырубова повторяла лишь одну фразу: «отец Григорий, помолись за меня»; но, в виду настроения матери Вырубовой, решено было Распутина к ней не приглашать. Узнав о тяжелом положении Вырубовой со слов графини Витте и не имея в ту пору в своем распоряжении казенного автомобиля, Распутин воспользовался любезно предложенным ему графинею Витте ее автомобилем и прибыл в Царское Село в приемный покой лазарета, куда была доставлена Вырубова женщиною-врачем этого лазарета кн. Гедройц, оказавшей ей на месте катастрофы первую медицинскую помощь. В это время в палате, где лежала Вырубова, находились государь с государынею, отец Вырубовой и кн. Гедройц. Войдя в палату без разрешения и ни с кем не здороваясь, Распутин подошел к Вырубовой, взял ее руку и, упорно смотря на нее, громко и повелительно ей сказал: «Аннушка, проснись, поглядь на меня» и, к общему изумлению всех присутствовавших, Вырубова открыла глаза и, увидев наклоненное над нею лицо Распутина, улыбнулась и сказала: «Григорий, — это ты; слава богу». Тогда Распутин, обернувшись к присутствовавшим, сказал: «поправится» и, шатаясь, вышел в соседнюю комнату, где и упал в обморок. Прийдя в себя, Распутин почувствовал большую слабость и заметил, что он был в сильном поту. Этот рассказ я изложил почти текстуально со слов Распутина, как он мне передавал; проверить правдивость его мне не удалось, так как с кн. Гедройц я не был знаком и мне не представилось ни разу случая с нею встретиться, чтобы расспросить ее о подробностях этой сцены и о том, не совпал ли этот момент посещения Распутиным Вырубовой с фазою кризиса в ее болезненном состоянии, когда голос близкого ей человека, с которым она душевно сроднилась, ускорил конец бредовых ее явлений и вывел ее из ее забытья. Объясняя себе таким образом всю картину происшедшего исцеления Распутиным Вырубовой, я ясно представлял себе, какое глубокое и сильное впечатление эта сцена «воскрешения из мертвых» должна была произвести на душевную психику высочайших особ, воочию убедившихся в наличии таинственных сил благодати провидения, в Распутине пребывавших, и упрочить значение и влияние его на августейшую семью. После этого случая Вырубова, как мне закончил свой рассказ Распутин, сделалась ему «дороже всех на свете, даже дороже царей», так как у нее, по его словам, не было той жертвы, которую она не принесла бы по его требованию. Действительно, как я сам замечал, в особенности в последнее время, Распутин относился к своей августейшей покровительнице без того должного внимания и почтительности, какие следовало бы в нем предполагать, за все милости, ему оказываемые, по сравнению с Вырубовой, в которой он видел безропотное отражение своей воли и своих приказаний.
А. А. Вырубова по натуре своей была очень религиозна, в чем я сам имел возможность несколько раз убеждаться, но в Распутине, несмотря на то, что она не могла не видеть его некоторых порочных наклонностей, находила твердую опору в своих душевных стремлениях. Когда я был у Вырубовой утром на другой день после убийства Распутина до обнаружения его тела, примерзшего ко льду, и, как мне передавал потом Протопопов, брошенного с моста в полынью еще живым, но находящимся в беспамятстве, то по лицу Вырубовой я видел, какая сильная душевная борьба происходила в ней от начавшего заползать в ее душу сомнения в отношении Распутина; этого чувства она не скрыла от меня, сказав, что она не может допустить мысли, чтобы Распутин не предчувствовал своей смерти и не сказал бы ей об этом, тем более, что в день его убийства она до прихода Протопопова была вечером в 8 час. у Распутина, и он ей передал, что после Протопопова к нему должен заехать молодой кн. Юсупов, чтобы отвезти его к себе в дом к больной своей жене для ее «исцеления»; при этом Вырубова сообщила мне, что ей лично показалось несколько странным такое позднее приглашение Распутина Юсуповым к себе, что она ему и высказала, не зная того, что супруги князя в это время в Петрограде не было, и посоветовала Распутину отказаться от этого приглашения, объяснив ему, что, если Юсупов и его жена стыдятся открыто его принять у себя днем, то ему не для чего унижать себя и ехать к ним. Передавая мне об этом, Вырубова высказала свое недоумение по поводу того, что Распутин, дав обещание, не последовал затем ее совету, — тем более, что она настойчиво указывала ему, что, по ее мнению, в данном случае кроется другая цель, которую преследовал Юсупов, приглашая его ночью к себе в гости: из слов Распутина она поняла, что Юсупов особенно настаивал на том, чтобы ко времени его заезда за ним у него не было никого из посторонних, хотя бы и близких Распутину лиц, кроме его домашних. В виду этого она, Вырубова, узнав на другой день об исчезновении Распутина, сразу невольно поставила это обстоятельство в связь с таинственною обстановкою приглашения Распутина Юсуповым и укрепилась в своем подозрении против Юсупова после получения императрицей в тот же день, без всякого запроса со стороны ее величества, письма от Юсупова, в котором он, в виду распространившихся в Петрограде слухов о причастности его к исчезновению Распутина, заверял честным словом государыню, что он накануне у Распутина не был, с ним даже по телефону не разговаривал и к себе Распутина не приглашал, что находилось в полном противоречии с слышанным ею лично от Распутина. Потом уже Симанович сообщил Вырубовой, что Распутин за три дня пред своей смертью был грустно настроен, находился в подавленном состоянии и попросил его помочь ему советом в деле устройства им денежного вклада в банк на имя дочерей, для чего они вдвоем секретно ездили в банк, где Распутин и положил для каждой дочери несколько десятков тысяч, бывших у него в ту пору на руках, а затем, по приезде, Распутин велел затопить печь и вместе с Симановичем, несмотря на просьбы старшей дочери, сжег все письма и телеграммы, полученные им как от высочайших особ, так и от Вырубовой, а в день своего убийства повеселел, пошел в баню и вечером, после отъезда Вырубовой, надел лучшую свою новую шелковую верхнюю рубаху и новый костюм и, несмотря на убеждения Симановича, никуда без него не ехать, успокоив его, настоял на его уходе, заявив, что он дожидает к себе Протопопова. Наконец, в той же мысли, что Распутин как бы предчувствовал свою кончину, укрепил Вырубову и В. М. Скворцов, сообщив ей, как мне потом об этом он сам рассказывал, что, зайдя за день до смерти Распутина к нему на квартиру, он был поражен видом Распутина, лицо которого было землянистого цвета и носило уже на себе, по словам Скворцова, печать смерти, при чем он застал Распутина в сильно подавленном настроении духа, и ему стоило больших трудов вывести его из меланхолического настроения и отвлечь от разговоров о смерти. К рассказу В. М. Скворцова, им переданному уже после смерти Распутина, я отнесся несколько скептически, так как, посетив Распутина, как я тоже показал, по просьбе Вырубовой, за день или за два дня до его смерти поздно вечером, я не нашел в нем никакой перемены, а, наоборот, видел в нем жизнерадостное настроение, полное удовлетворение по случаю полученного им обещания о назначении на пост министра юстиции Н. А. Добровольского, при посредстве которого он рассчитывал добиться окончательного погашения дела Сухомлинова, и большую самонадеянность в том, что его никто не посмеет тронуть в ответ на мое предупреждение быть осторожным в своих поездках в малознакомые дома.
При последующих, затем, моих свиданиях с Вырубовой, я не позволял себе подымать разговоров о Распутине и только послал ей в феврале сего года фотографический снимок с последнего портрета Распутина, нарисованного с него одною из его знакомых художниц для какого-то большого американского иллюстрированного издания, но об отношении Вырубовой к семье и лицам, пользовавшимся расположением к себе Распутина, я уже показывал в доказательство той памяти, какую Вырубова сохранила о Распутине. Что же касается других искренно веровавших в Распутина его поклонниц, то после его убийства в среде этих немногих его почитательниц, кроме А. И. Гущиной, серьезно заболевшей после его смерти, почти ни у кого не осталось прежней веры в его духовную прозорливость; в том мне пришлось убедиться из разговора моего с матерью М. Головиной — при встрече с ней в воскресенье на масленой неделе у Вырубовой, при чем Головина (одна из самых давних почитательниц Распутина) откровенно высказала мне свое разочарование в прозорливости Распутина, в виду непредвидения им такой ужасной своей смерти, так как в последнее время Распутин уверял своих поклонниц, чему я сам раз был свидетелем во время одного из воскресных часов, у него на квартире в июне 1916 года в присутствии Вырубовой, что ему положено на роду еще пять лет пробыть в миру с ними, а после этого он скроется от мира и от всех своих близких и даже семьи, в известном только ему одному, намеченном им уже, глухом месте, вдали от людей, и там будет спасаться, строго соблюдая устав древней подвижнической жизни.
Это свое намерение Распутин, как я понимал, навряд ли привел бы в осуществление, даже, если бы он и не был убит, так как он довольно глубоко за последнее время опустился на дно своей порочной жизни; но, по настроению государя, Распутин ясно замечал близость наступления поворота в отношениях к нему со стороны его величества и заранее подготовлял себе почетный отход от дворца, указывая на пятилетний срок, как на то время, когда наступил бы для наследника юношеский возраст, кладущий преграду гемофилии, внушавшей их величествам постоянную боязнь за жизнь его высочества и связавшей Распутина, в силу приведенных мною причин, с августейшей семьею. Приобретя, в лице Вырубовой, послушную исполнительницу своих желаний и деятельную помощницу в деле укрепления своего влияния и значения во дворце, Распутин дерзко перешагнул черту заповедного ранее для него другого мира, укрепился в новой своей позиции и из Гриши превратился в отца Григория для своих почитательниц и в всемогущего Григория Ефимовича для лиц, прибегавших к его заступничеству, влиятельной поддержке, помощи или посредничеству.
Оттенив в предыдущих своих показаниях отличительные черты характера и наклонностей Распутина, я, в дополнение обрисовки его личности, считаю себя обязанным передать вынесенные мною из разговоров с ним и наблюдений за ним свои впечатления относительно религиозной стороны его духовной структуры. Этот вопрос останавливал на себе мое внимание еще в бытность мою директором департамента полиции. Из имевшихся в делах канцелярии обер-прокурора святейшего синода сведений, переданных мне секретно директором канцелярии Яцкевичем, несомненным являлся тот вывод, что Распутин был сектант, при чем, из наблюдений причта села Покровского, родины Распутина, явствовало, что он тяготел к хлыстовщине. Переписка эта своего дальнейшего развития не получила и только повлекла за собою перемену причта и назначение, взамен его, нового духовенства, которое, благодаря влияниям Распутина, было хорошо обеспечено, пользовалось его поддержкою и покровительством и считало Распутина преданным церкви, вследствие его забот о благолепии и украшении местного храма, благодаря щедротам и милостям не только его почитательниц, но и дарам августейшей семьи. Таким образом, официально установить несомненную принадлежность Распутина к этой именно секте путем соответствующего расследования, на основании фактических и к тому же проверенных данных, — не удалось, тем более, что Распутин, после этого случая, был крайне осторожен, никого из своих односельчан не вводил в интимную обстановку своей жизни во время приездов к нему его почитательниц, и филерное наблюдение к себе не приближал. В виду этого я принужден был секретно даже от филерного отряда и местной администрации и сельских властей, всецело бывших на стороне Распутина, поселить на постоянное жительство в с. Покровском одного из развитых и опытных агентов и приблизить его к причту. Из донесений этого агента, которые он, вследствие дружбы Распутина с местным начальством почтово-телеграфного отделения, посылал окружным путем, для меня было очевидным уклонение Распутина от исповедания православия и несомненное тяготение его к хлыстовщине, но в несколько своеобразной форме понимания им основ этого учения применительно к своим порочным наклонностям. Проникнуть несколько глубже в тайны его бани мне в ту пору не удалось, так как этого агента, сумевшего уже заручиться и доверием причта и местной интеллигенции и особым благорасположением к себе Распутина, я должен был с уходом полк. Коттена из службы по корпусу жандармов, немедленно, во избежание провала, отозвать из Покровского, а затем и я сам в скорости ушел из департамента полиции. Но познакомившись затем лично с Распутиным и заручившись доверчивым его к себе вниманием, я, продолжая интересоваться духовным мировоззрением Распутина, укрепился в вынесенных мною ранее выводах. Поддерживая в обиходе своей жизни обрядовую сторону православия и безаппеляционно высказывая, даже в присутствии иерархов, свое далеко не авторитетное мнение по вопросам догматического характера, Распутин не признавал над своей душою власти той церкви, к которой он себя сопричислял, вопросами обновления православной церковной жизни, к чему его хотел направить Папков, не интересовался, а любил вдаваться в дебри церковной схоластической казуистики, православное духовенство не только не уважал, а позволял себе третировать, никаких духовных авторитетов не ценил даже в среде высшей церковной иерархии, отмежевав себе функции обер-прокурорского надзора, и чувствовал в себе молитвенный экстаз лишь в момент наивысшего удовлетворения своих болезненно порочных наклонностей, что мною и было засвидетельствовано в свою пору в. к. Николаю Николаевичу на основании точно проверенных данных. Мне лично пришлось, бывая на воскресных завтраках-чаях Распутина в ограниченном кругу избранных, слышать своеобразное объяснение им своим неофиткам проявлений своей греховности. Распутин считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, этим путем внедрял в свою телесную оболочку те грехи, с которыми он боролся и, тем самым, совершал «преображение» своей души, обмытой своими грехами.
К той характеристике, которую я дал Распутину, мне остается добавить несколько только штрихов для обрисовки его личности. Распутин пренебрежения к себе и обид, ему наносимых, не прощал и никогда не забывал, а мстил за них до жестокости; на людей смотрел только с точки зрения той пользы, которую он мог извлечь из общения с ними в личных для себя интересах; будучи скрытным, подозрительным и неискренним, он, тем не менее, требовал от окружавших его безусловной с ним искренности и фальши в отношении себя не допускал; помогая кому-нибудь, он, затем, стремился поработить того, кому он был полезен; в своих выводах и решениях отличался упрямством и трудно поддавался переубеждению, идя на уступки лишь в тех только случаях, когда это отвечало его интересам; в своих домогательствах и желаниях отличался поразительной настойчивостью и до той поры не успокаивался, пока не осуществлял их, умея носить на лице и в голосе маску лицемерия и простодушия, чем вводил в заблуждение тех, кто, не зная его (а таких было много, в особенности из состава правившей бюрократии), мечтал сделать из него послушное орудие для своих влияний на высокие сферы. В заключение я добавляю, что, присматриваясь к судьбе тех лиц, которые искали в Распутине той или иной поддержки, я видел или печальный исход влияния на них Распутина и всей окружавшей его порочной обстановки, или фатальный для них позор, как последствие сближения их с Распутиным, но не в силу демонизма Распутина, а, главным образом, вследствие свойства тех побуждений, которые их толкали итти к Распутину и заставляли, затем, поступаться многим в ущерб своей чести и достоинству, в исполнении желаний или, лучше сказать, требований Распутина.