чной передачи моих мыслей. Я представил фотографические снимки с различных документов, с писем Сухомлинова, с его дневника, так что доклад был с иллюстрацией и произвел на государя сильное впечатление. Государь был, по обыкновению, очень милостив, просил меня, чтобы я уехал в отпуск недели на две, потому что я сказал, что на более долгое время я не могу покинуть министерство, и говорил: «Когда вернетесь, приезжайте ко мне с докладом, потом опять уезжайте в отпуск, потому что нужно беречь ваши силы, иначе ненадолго хватит».
Иванов. — Когда это было?
Хвостов. — Мой доклад был, кажется, 30 июня 1916 г., а 4 июля, по возвращении из ставки, Штюрмер просил меня приехать к нему и объявил, что он уходит из министров внутренних дел и что будто бы в феврале или марте перед своим назначением он указал на меня, как на единственного кандидата в министры внутренних дел, но тогда государю угодно было остановиться на нем. Теперь, когда государь спросил, кто его кандидат, он сказал: «Мой кандидат остается тот самый, о котором я говорил и раньше, — это министр юстиции». Я помню, до такой степени рассердился, что, вскочив, сказал: «Как же вы смели поднести мне такую пакость, не сказав ни одного слова?». Я сказал ему, кроме того, что хорошо понимаю, что он хочет выжить меня из состава кабинета, чего он и достиг, потому что я не приму это место. Он на это говорил, что государь будет огорчен и т. д. В тот же вечер я написал его величеству, что, «зная бесконечную милость государя, даже по отношению к лицам, впавшим в преступление, я умоляю его величество сжалиться надо мной, оказать мне этот знак милосердия и не налагать бремени выше моих сил и способностей». При этом я докладывал государю, что не имею никакой уверенности в том, что смогу оправдать его доверие на этом посту. В ответ я получил милостивое письмо государя, где было указано, что государь понимает это в смысле особой скромности и, тем более уверен, что я с этим делом справлюсь, так как буду иметь прекрасных помощников, он назвал несколько лиц — Стремоухова, Степанова. Думаю, что эти лица были подсказаны Штюрмером, потому что Штюрмер мне говорил: «Как вы можете сомневаться, когда у вас есть такие помощники?». При чем он говорил и относительно ген. Климовича. Я знал, что он был с ним в скверных отношениях, но так как я говорил, что считаю Климовича порядочным человеком, то он упомянул о Климовиче, что «департамент полиции в руках человека, относительно честности и порядочности которого вы уверены, так что вам и в этом отношении будет легко действовать». Государь мне тогда же говорил, что некоторые наиболее трудные дела, как, например, дело продовольствия, отошли от министра внутренних дел и перешли в особое учреждение.
Председатель. — Скажите, как сложились ваши отношения с Распутиным за время вашего пребывания у власти в качестве министра юстиции?
Хвостов. — Никаких отношений у меня с ним не было, потому что, видел я его всего единственный раз, когда он ко мне явился в бытность мою министром юстиции.
Председатель. — Это было в начале вашего министерства?
Хвостов. — Вероятно в начале, может быть через месяц или два после моего назначения. Помню, приходит курьер и говорит, что звонит по телефону господин Григорий Распутин и спрашивает, когда я его могу принять. Я приказал ответить, что приемный день у министра юстиции четверг от такого-то и до такого-то часа. Тогда меня спросили, могу ли я дать особый прием вечером. Я сказал, что лиц, мне незнакомых, я вечером у себя не принимаю, а в четверг он может ко мне явиться, как всякий другой человек. Он был поставлен об этом в известность тем же курьером и в следующий четверг он ко мне явился с просьбой о переводе какого-то нотаруиса, по фамилии, кажется, Копошинского, из Барнаула в более доходный город.[102] Я сказал, что это не зависит от министра юстиции. Потом он начал говорить об общем положении дел, на что я сказал, что не призван рассуждать с ним на такие высокие темы, встал, и он от меня ушел.
Председатель. — Он ссылался в разговоре с вами на императрицу?
Хвостов. — Нет. Он только сказал, что едет в Царское, я сделал вид, что не обращаю на это никакого внимания.
Председатель. — После этого к вам была обращена просьба императрицы устроить того же нотариуса?
Хвостов. — Как же! Не могу только сказать, была просьба до или после этого. Относительно Распутина могу еще сказать, что мое отношение к нему было заведомо отрицательное. Я несколько подчеркивал это не потому, чтобы хотел приобрести какую-либо популярность, но единственно, чтобы показать, что влияние Распутина в высших сферах не так сильно, как об этом говорили. Некоторым лицам, говорившим, что он заведует всем управлением, я приводил мой пример, потому что, раз я состою в должности министра и так к нему отношусь, то это является доказательством обратного. Делал я это сознательно, потому что считал распутинский вопрос — прескверным, могущим проникнуть в толщу населения и тем подорвать авторитет верховной власти, с которой я связывал благополучие России.
Председатель. — Скажите, вам известно, что около Штюрмера, в первые месяцы 1916 г., была предпринята большая агитация для спасения Сухомлинова, путем изъятия его из ведения гражданской юстиции и передачи военно-полевому суду?
Хвостов. — До меня доходили слухи, что это делается, чтобы скорее подвергнуть его смертной казни. Мне это говорили те, которые были наиболее возмущены и которые находили, что для него мало гражданского суда.
Председатель. — Следовательно, вы не слышали, что военно-полевому суду его хотели предать не за тем, чтобы повесить, а чтобы этим путем вывести исследование за пределы гласного рассмотрения и затем закончить дело?
Хвостов. — Этого я не слыхал.
Председатель. — По поводу вашей отставки вы не убедились в вашей ошибке относительно значения Распутина? Вам не стало известно, при перемещении на пост министра внутренних дел, что г-жа Сухомлинова в это время завязала особенно дружеские отношения с Распутиным?
Хвостов. — Это я знаю.
Председатель. — Вероятно, это стало вам известно post factum?
Хвостов. — Я должен сказать, что я не такой наивный человек, чтобы и тогда не считал Распутина важным фактором той жизни, но я считал своим долгом это отрицать.
Председатель.— Вы изволили выразиться в начале своего объяснения, что ваше упорство по некоторым делам послужило основанием к вашему переходу с поста министра юстиции на пост министра внутренних дел, — вы имели в виду только дело Сухомлинова или было еще какое-нибудь острое дело, отношение к которому министра юстиции кому-нибудь не нравилось?
Хвостов. — Еще было дело генерала Драчевского,[103] но тут я не думаю, чтобы принимали участие те же лица, что и в деле Сухомлинова. Мне казалось, что здесь, вследствие своих симпатий к Драчевскому и его жене, были заинтересованы какие-то другие круги. По этому делу у меня тоже был подробный доклад у государя, в котором я, насколько мог, выражал свое полное несогласие на прекращение дела и настаивал на необходимости ведения его правильным судебным порядком.
Председатель. — А было заявлено желание о прекращении этого дела?
Хвостов. — Да, в виду того, что в настоящее время подобное дело может произвести неблагоприятное впечатление. Но я тогда докладывал и сумел доложить, что прекращение дела должно как раз породить те неблагоприятные последствия, о которых говорилось, как о последствиях его ведения. Государь совершенно согласился с моим докладом. Я помню, что, когда я увидел остроту положения, я начал искать выхода и представил его величеству, что неоднократно и раньше были случаи, когда временно дело приостанавливалось до окончания войны. Я высказал государю, что если ему угодно, то я бы просил сделать именно это, потому что если генерал Драчевский окажется более храбрым, чем он оказался честным, то быть может во время войны он совершит геройский подвиг, и, наконец, если будет убит, то дело само собою прекратится. Когда, после доклада, я спросил государя, какова будет его воля, государь сказал: «Пусть дело идет по закону».
Председатель. — Вы не замечали, когда вам пришлось бороться за суд и судебное течение процессов, что, в сущности говоря, аргументы были одни и те же и в деле генерала Драчевского и в деле генерала Сухомлинова, т.-е. пытались дела самых недобропорядочных людей связать с устоями монархии?
Хвостов. — Мне казалось, что тут скорее было чувство сожаления, особенно относительно Драчевского. Ему покровительствовала императрица Мария Федоровна и, конечно, без всяких политических соображений. Если не ошибаюсь, он был почетным опекуном. Следующее дело — это дело председателя кутаисского суда Федорова, которое тоже, по всей вероятности, вызвало некоторое недовольство. Когда я только что назначил расследование по этому делу и следователь Руднев приступил на месте к следствию, я получил записку от государя, без всякой его резолюции, только с подчеркнутыми некоторыми местами, заставившими понять, что государь изволил обратить на дело Федорова внимание. По всей вероятности, это была записка от самого Федорова или от его родных, представленная государю и адресованная государем ко мне. В следующий мой всеподданнейший доклад я взял эту записку и, кроме того, к этому времени я получил телеграмму или письмо, хорошо не помню, от Руднева. Это мне очень помогло, потому что оказалось, что на записке должна была последовать резолюция, но ее не последовало. Государь мне сказал: «Я забыл написать свою резолюцию».
Председатель. — Она должна была быть какая?
Хвостов. — По всей вероятности согласная с запиской Федорова, просившей приостановить разбор дела до окончания войны. Когда государь сказал, что забыл поставить резолюцию, я говорю: «Ваше величество, если ваша резолюция должна быть согласная с ходатайством записки, то я счастлив, что вы изволили забыть, так как я вам должен доложить, что обнаружено то-то и то-то». Тогда государь сказал: «Как будет огорчен Сергей Петрович», т.-е. лейб-хирург. Когда было получено расследование и я его представил государю, то тут было новое ходатайство о том, чтобы опять отложить это дело, потому что Федоров хочет заняться благотворительностью под руководством принца Ольденбургского. Я тогда доложил государю, что от этого кутаисский суд очень пострадает, что необходимо приняться за очищение этого суда, потому что Федоров растлил этот суд. Мои доводы не вызвали сочувственного отношения, и я принужден был доложить государю: «Если бы вы разрешили мне переговорить с Сергеем Петровичем, я думаю, что и он признал бы, что убрать его брата из кутаисского суда необходимо». Я получил разрешение и, вызвав Сергея Петровича, все предъявил ему, и он согласился, что брат его остаться не может.