Председатель. — Так что на ваш доклад вы не получили никакого определенного ответа?
Маклаков. — Здесь и не было никакого доклада. Это даже не доклад, я просто просил разрешения оставить документ, если он понадобится. Вот еще иллюстрация к тому: в сущности, очень трудно провести линию до того времени, когда я был министром и когда перестал быть. Когда я был министром, я думаю, что, по службе, ни с кем государь об этих вопросах так много не говорил, как со мной.
Председатель. — О вопросах, которые вы называете капитальным ремонтом?
Маклаков. — О внутреннем отношении. Нет, в этом государь очень сдержан, — он почти не говорит об этих делах. Только раз это было, в Петергофе, это для всех было неожиданно, и вся постановка этого вопроса казалась совершенно неожиданной.
Председатель. — Но помните, в письме к вам бывшего императора ставится этот вопрос?
Маклаков. — Только ко мне; и об этом письме никто не знал. Это письмо должно было быть уничтожено. Я держал его, как памятник. Ни один министр, ни одна душа в мире вам не скажет, что он с этим письмом знаком.
Председатель. — Но вы стояли на точке зрения капитального ремонта государственного строя, т.-е., изменения основных законов?
Маклаков. — Да, я понимаю. Я столько перевидал этих записок, что недолго просмотрел и обратил внимание на своеобразность, сжатость изложения и очень яркую постановку вопроса. Здесь я с многими пунктами согласен, но нужно было проверить целый ряд статей, например, по вопросу о прямых выборах. Кто их вел, кто близко стоял, тот знает, что такое выборы.
Председатель. — Но вам не представляется, что эта записка потом была реализована, или, по крайней мере, была сделана попытка ее реализации?
Маклаков. — Через кого?
Председатель. — Хотя бы в момент борьбы с надвигавшейся революцией.
Маклаков. — Я должен откровенно сказать, что государь ее наверно не прочел… Когда вы мне прямо вопрос ставите, потом сколько раз я себя спрашиваю в душе…
Председатель. — А проект вашего манифеста был преддверием к акту роспуска или к акту перерыва?
Маклаков. — Роспуска, с назначением новых выборов на 15 ноября. Это Протопопов указывал. Он говорил, что довольно 6 месяцев для всей процедуры выборов. Вот о чем я тогда с ним говорил.
Председатель. — В вашем последнем письме вы стояли на точке зрения этой записки?
Маклаков. — Нет, там у меня не было никаких подробностей, это чисто техническая…
Председатель. — Тут очень широковещательная объяснительная записка к пункту второму; она говорит, что Государственная Дума должна быть немедленно манифестом государя императора распущена.
Маклаков. — Относительно проекта манифеста: даже разговора не было о каком-нибудь изменении положения Думы. Указано было, что она распускается, что идет борьба за власть в то время, когда нужно всем соединиться, в такую страшную военную годину. Указано было крупных три, четыре вопроса; я забыл сказать, еще был указан продовольственный вопрос, который остался неразрешенным в течение этого времени. Вот какие были обвинительные пункты, а потом роспуск, и никаких указаний на возможность изменения не было сделано. Указание, о котором вы говорите, не только в этой записке, но на всех совещаниях, например, во фракционной группе государственного совета. В конце того года очень многие тревожились, т.-е., настроение было сплошь тревожное, видно было, как все таяли, доходила до бортов вода. Это совершенно ясно было. Все спрашивали, что можно сделать, и все сходились к тому: одни говорят — роспуск и новые выборы; другие (в той же группе) — дотянуть до конца, так как полномочия естественным порядком истекают; не созывать Думу до того времени, и когда пройдет срок, еще полгода пройдет, и некоторое время будет передышка. Об этом не только Говоруха-Отрок, но и все говорили и все тревожились, видя клокочущий Везувий, который разыгрывался.
Председатель. — Чем же объясняется, что на заседании правых колебались между перерывом и роспуском, а не говорили о законосовещательной Думе?
Маклаков. — Потому что в это время даже самому смелому человеку такая мысль не могла прийти.
Председатель. — Однако, Говорухе-Отроку пришла.
Маклаков. — Это чисто академическая записка, которая могла быть подана в прошлом году. Он не сейчас писал ее.
Председатель. — Нет, он писал сейчас, там сказано: «Будет ли Государственная Дума собрана в январе», и т. д.
Маклаков. — Я не буду утверждать. Я говорю, я ее поверхностно знаю. Я ее представил. Я даже не говорил с Голицыным. Это — моя вина перед богом. Даже такая подробность, она не была сшита вместе, на вокзале у меня выскакивали листы, я подбирал.
Председатель. — Скажите, я вам предъявлял записку Римского-Корсакова, также об изменении основных законов?
Маклаков. — Нет, я ее никогда не видал.
Председатель. — Вы знаете, что она была обсуждаема группой Римского-Корсакова?
Маклаков. — Нет.
Председатель. — Вы помните ту записку, которую рассылал за своей подписью Римский-Корсаков?
Маклаков. — Не подумайте, что я отрицаю. Я согласен, что я ее получил, но у меня в памяти ничего не осталось. Не была ли эта записка, о которой вы раньше говорили, то, что писал Ширинский-Шихматов, Андрей? Была такая группа, я вам говорил. Вот не та ли, потому что я не припомню этой записки. Говоруха-Отрок — очень самолюбивый человек и не хотел ее распространять.
Председатель. — Но эти записки как-то связаны?
Маклаков. — Я ту записку совсем не знаю.
Председатель. — Я вам разве не предъявлял ее, только говорил?
Маклаков. — Я не помню, говорили ли. Принимали участие в разработке целой программы, вот вы мне что говорили. Затем вы спрашивали о письме к Нарышкиной, о котором я упомянул. Я хотел об этом написать, там я немного отходил от того, что здесь, т.-е., там я высказывал, что желательно повременить с созывом Думы, что созыва ее теперь невозможно допустить. Но как раз он произошел. Я писал это числа 18 декабря, и тут был перерыв на 11 января, потом было отсрочено по ходатайству Голицына. Но там я высказывался не за роспуск, сейчас, в виду длящегося и исключительно острого настроения, это было бы возможно. Только сошла одна, и опять на то же место приходит следующая по алфавиту буква.
Председатель. — Какова была позиция Протопопова по отношению к этой записке Говорухи-Отрока или к той записке Римского-Корсакова?
Маклаков. — О Протопопове одно могу сказать, что про эту записку он ничего не знает, я думаю, если государь не показывал.[76] Бывало так: он несколько раз переваривал записку и просил дать заключение о том, что писалось. К Римскому-Корсакову он относился очень хорошо. Вообще, в правой группе Римский-Корсаков пользовался общим большим расположением, как безыскусственный, прямой человек. Так что, я не знаю, какое там о записке было дело, но Протопопов был занят, главным образом, не теорией вопроса, а политикой: распустить, не распустить. Он ближайшим моментом был занят, а группа смотрела дальше, на будущее. Мы немного эгоистично этот момент учитывали постольку, поскольку он мог отразиться на будущем. С Протопоповым мы по этому поводу ничего не говорили, кроме того, что я говорил про роспуск; когда он состоялся, я не верил; по-моему, нет сейчас ничего хуже вот таких роспусков.
Председатель. — Вы не отрицаете того, что к этому времени относится некоторое сближение ваше с Протопоповым?
Маклаков. — Сближение? Нет. У Протопопова была манера «дорогой мой» говорить со второго слова. Встречаясь, целуется со всеми. Что я у него чаще бывал? Тогда меня спрашивали. Вы ставите в связь с убийством Распутина, что после этого, т.-е., с конца декабря до марта, мы чаще виделись? Тут я около месяца пробыл в деревне. Остальное время — могло показаться. Во-первых, в церкви, когда я говел, проходил как-то батюшка и сказал мне: «Министр просит вас на минутку». Так было два раза. Один раз я приезжал, когда получил поручение написать проект манифеста; второй раз я приехал с черновиком, чтобы его обсудить. Вот вам, как будто два дня под ряд неразлучной дружбы. У меня не было сближения с ним. Что в нем было симпатично, это то, что он необычайно откровенно исповедовал свою преданность государю, совершенно открыто, даже в тех кругах и при тех людях, при которых это несомненно для него было невыгодно. Он меня этим подкупал. Но это единственное.
Председатель. — Но у вас не подымался вопрос о сотрудничестве в совете министров? Он проводил вас одним из членов совета министров.
Маклаков. — Он без конца об этом говорил.
Председатель. — Вот видите; это я и назвал некоторым сближением.
Маклаков. — Во-первых (теперь вы можете не поверить), я никогда бы не пошел. Разговор был, когда письмо пришло, Протопопов тоже не знал, что это за письмо. По крайней мере, совершенно искренно давал слово, что не знает. Он говорил: «Это напрасно, вам не надо было уезжать. Вы наверное вошли бы в состав». Я говорю: «Никогда бы не пошел». Я пошел тогда, когда верил, что можно кое-что сделать. Но теперь, когда я вижу, что больше не на что опираться, я бы не пошел.
Председатель. — Вы ясно сознавали, что дело строя проиграно?
Маклаков. — Да, да, в том отношении, что партийно только можно бы поставить. Я считал, что, в случае победоносного окончания войны, такой будет общий подъем и радость, что они выльются в очень хорошую форму, в конце концов, и с одной и с другой стороны, в массах народных, и сверху, там бы это было.[77]
Председатель. — Так что революция вам представлялась тогда неизбежной, но вы думали, что она будет после окончания войны и, быть может, в несколько иных формах?