омостям, состоявшим из трех отделений. В первом отделении излагалось существо ходатайства и основания просьбы. В следующем – заключение начальника отделения, а в последующем – резолюция товарища министра. Так как это тоже доходило только до товарища министра, и громадное большинство ходатайств присяжных заседателей попадало в отдельную ведомость, то с этой точки зрения некоторое внимание им было все же оказываемо, они попадали не голыми цифрами во вторую рубрику ведомостей. У меня лично за это время имелся целый ряд случаев, в которых эти ходатайства были заявлены достаточно точно. Ходатайства эти я докладывал уже не при Глищинском, он был при мне всего месяц, а при новом директоре Храбро-Василевском, установившем правило, по которому ходатайства, как нечто отжившее, должны были так и оставляться по ведомостям. В большинстве случаев это были ходатайства представителей адвокатуры или даже самих судей, приезжавших к нам и отмечавших такие ходатайства особым вниманием. Нужно сказать, что эти ходатайства, на докладах министра юстиции Щегловитова, так и не докладывались, они просто заранее заготовлялись с тем, чтобы удовлетворить потом из них те немногие, которые бывали. У меня осталось такое впечатление, что как будто бы и речи быть не могло, чтобы этот циркуляр утратил свое значение, при таких условиях ведь особенно с этим считаться не приходилось. Меня учили, что то ходатайство, которое занесено в протоколе судебного заседания, т.-е. было заявлено в самом заседании, имело характер несколько более приближающийся к ходатайству окружного суда, чем то, которое было заявлено после заседания; оно безусловно в большинстве случаев, оставалось без последствия, и дело шло по тем указаниям, которые тогда давались. К этому надо прибавить, что министерство Хвостова в отношении этих ходатайств было настолько благоприятно, что даже процент их удовлетворения повысился сравнительно до трех процентов. Затем далее, для того, чтобы не было шатания, я, при первом моем докладе министру Макарову, предложил вопрос об отношениях к этим ходатайствам и получил от него совершенно определенное указание, что, в сущности, эти ходатайства есть наследие прошлого и относиться к ним с особым вниманием не надлежит. Таким образом, несомненно в этой области было проявлено явное изменение первоначальной идеи циркуляра, и присяжные заседатели, в особенности провинциальных судов, по моему впечатлению, до сих пор оставались в заблуждении, что эти ходатайства проходили и докладывались государю, между тем, как они шли и подчинялись правилам всех вообще всеподданнейших прошений, которые было предоставлено право министру решать собственной властью.
Председатель. – Следовательно, ходатайства эти, в подавляющем большинстве случаев, в особенности при Щегловитове, отвергались не министром юстиции, а его товарищем и выше не восходили?
Чаплин. – Ну, конечно.
Председатель. – А порядок, установившийся в министерстве, какой он имел законный титул – «высочайшее повеление»?
Чаплин. – Да, они шли так, и на мой вопрос по этому поводу мне разъяснили: раз в циркуляре сказано – никому, особенно присяжным заседателям, не может быть возбранено ходатайство, следовательно, присяжные заседатели приравнены к обыкновенным просителям, в отношении которых действуют высочайшие повеления, то и ходатайства их являются не более, чем обыкновенной просьбой об арестантах, сидящих в тюрьме.
Председатель. – Значит, законным титулом было высочайшее повеление, не имевшее в виду присяжных заседателей?
Чаплин. – Совершенно верно. «Не имевшее в виду присяжных заседателей», но распространенное и на их ходатайства.
Председатель. – Этими высочайшими повелениями право помилования делегировалось, в частности, министру юстиции?
Чаплин. – Тогда, при ознакомлении с ним, у меня не создалось такого впечатления, чтобы оно абсолютно и совершенно делегировалось. Все-таки, в первом высочайшем повелении ведь есть фраза, что оставляется повторительное ходатайство.
Председатель. – И то, что уже разрешено?
Чаплин. – Это был первый шаг. Второе высочайшее повеление ставит уже несколько шире, там делегируется не только повторительное, но и только что возбуждаемое ходатайство.
Председатель. – То-есть, министр юстиции имел право отказать?
Чаплин. – Оставление ходатайства об облегчении участи, собственной властью, без последствия, недокладывание об этом до сведения государя и мостик между этим нужным и тем, что делалось, был в том, что по старым правилам канцелярия по принятию прошений требовала с нас отчетные ведомости о доложенном министру и оставляемом без последствий. Эти ведомости раз в месяц в виде цифр докладывались государю. Таким образом, государь теоретически был осведомлен о количестве прошений, оставленных без последствий.
Председатель. – Это высочайшее повеление говорило, что для удовлетворения ходатайства должен быть все-таки особый доклад, не правда ли? А как было с тем одним процентом уваженных ходатайств, который существовал при Щегловитове?
Чаплин. – Он докладывался, причем ходатайство по пункту 945 статьи было специально в виде ведомости присяжных заседателей, кроме того были отдельные частные списки, так что раз в месяц такая ведомость с одним-двумя ходатайствами бывала. Второе, совершенно особое положение осужденных за изнасилование. Нужно сказать, что при Муравьеве это дошло до меня по слухам, о них было так же, как о двоеженцах-второбрачных, т.-е. абсолютное снисхождение, причем это продолжалось и первый год министерства Щегловитова. Я уже этого не застал, и с моего времени было такое направление: снисхождение делалось только при наличности прощения потерпевшей. Борьба, которая велась у меня в этом направлении, но не всегда удавалась, была следующая: я старался достигнуть непременно проверки ходатайства о прощении через прокурорский надзор, потому что по практике это был единственный путь зависимости от товарища прокурора, могущего дать истинную картину того, насколько это прощение не есть результат вымогательства. Так, между прочим, было по делу Сорокиной, затребованному, кажется, комиссиею. (Насколько я помню, тогда было какое-то заявление с места.) Вот собственно характер титула этих дел; говорилось, что все они удовлетворяются, что, как изнасилуют, так сейчас его и милуют. Я удостоверяю, что это было не так. Все-таки прощение требовалось, я не помню случаев, когда было без прощения, но повторяю, что не было прощения, если, по изложении свойств прокурорским надзором, становилось ясно, что здесь есть вымогательство.
Председатель. – То-есть что значит вымогательство?
Чаплин. – Вымогательство – это прощение за плату, с целью дать возможность осужденному избавиться от грозящего ему наказания, особенно часто это практикуется в деревне. Опрашивали через прокурорский надзор, и вдруг оказывалось, что прощение состоялось за плату. Я постоянно на это указывал, и часто такое ходатайство не удовлетворялось. Так что если сравнить прежний порядок, там было все сплошь без различия, здесь было несколько сужено.
Председатель. – Вы говорите про все время Щегловитова?
Чаплин. – Да, кроме первого года, о котором мне рассказывали, что продолжалась система, бывшая при Муравьеве.
Председатель. – Ну, а как у вас поступали с малолетними, потерпевшими по этого рода делам?
Чаплин. – Я помню редкие случаи, когда приходилось отстаивать ту точку зрения, что даже ходатайство родителей о прощении, в сущности, едва ли достаточно по этим делам. Я помню несколько таких дел на переломе возраста – преступление было совершено над малолетними, но затем, когда они постепенно достигали известного возраста, тогда опрашивали и их. Дела эти сравнительно редки, и бывали обратные случаи, когда одно ходатайство родителей считалось вполне достаточным для помилования осужденного за растление. Порядок соблюдается, наличность поощрения требовалась, но не всегда этот порядок сопрягался с опросом прокурорского надзора, который по этим делам чрезвычайно важен, и, с моей точки зрения, ни одно такое дело без опроса прокурорского надзора нельзя было решать спокойно, потому что в деревне, как вы лучше меня знаете, в большинстве случаев, это обставлено совсем иначе.
Председатель. – Скажите, вы пользовались, иногда, по крайней мере, личным докладом у министра юстиции. Какой порядок был в этом отношении?
Чаплин. – Первоначально он сохранился от бывшего министра. Мы имели доклад раз в неделю, причем начальник отделения докладывал министру в присутствии вице-директора, директора и товарища министра, заведывающего частью. Затем это постепенно стало сокращаться, и последние два года таких докладов не было.
Председатель. – А что же было?
Чаплин. – Обыкновенно, мы получали распоряжение о том или другом решении известного дела или предопределение его направления. Я говорил о сводной ведомости, об отдельных ведомостях, затем были дела, которые проходили по высочайшему повелению. Это все докладывалось по докладу министра двора или по докладу главноуправляющего канцелярией по принятию прошений, иногда министр сам подготовлял и писал, если была копия протокола резолюции, решения того или иного дела, так что всегда это было или по известному министру делу, или по тем делам, которые попадали к нему по высочайшему повелению. Очередной доклад мы готовили сами, но личных переговоров по этому поводу никаких не бывало.
Председатель. – С уничтожением потом основного порядка доклада кто же тогда докладывал?
Чаплин. – Никто не докладывал, а дела поступали к начальнику отделения, который проводил всю технику и заведывал производством. Когда же проект всеподданнейшего доклада был составлен, то он шел затем до товарища министра, утверждавшего этот проект и представлявшего министру перед его поездкой к государю.
Председатель. – То-есть, устный доклад был заменен письменным?