[39].
Конфликты религиозного мировоззрения с научным слишком явны, слишком бросаются в глаза, и сама буржуазия в эпоху своего просветительства слишком их подчеркивала и популяризировала, чтобы религиозная пропаганда буржуазных апологетов могла восприниматься массами с прежней наивностью и доверием. Возникает задача реабилитировать, оправдать, обосновать заново религию вообще, чтобы потом с успехом и уверенностью развивать религиозную апологию капитала и капитализма. Эту задачу выполняет апология философская.
Философия есть область самых общих вопросов познания, она лишь косвенно и довольно отдаленно связана с конкретными классовыми интересами; а потому в ней апология контр-коллектива является всегда в менее прямой, в сравнительно замаскированной форме, и сам обманщик особенно часто оказывается в то же время первым из обманутых. Но для нас важна, разумеется, не степень сознательности идейных агентов контр-коллектива, а объективный смысл их работы. Занимают ли они свою позицию из карьеризма и личного расчета, или, тяготея по своим симпатиям к господствующему классу, невольно поддаются гипнозу его условной лжи и бессознательно приспособляют свою теорию к его практическим потребностям, — сущность дела от этого не меняется
Философская апологетика идет по двум основным линиям, которые формально противоречат одна другой, но по существу ведут к одной цели. Первая — это стремление принципиально дискредитировать науку, точнее познание; вторая — попытки научно оправдать и обосновать отживающие формы мышления, религиозно-мистические и метафизические.
Наука, поскольку она выражает действительный прогресс общества, его действительные победы над стихийностью природы, неизбежно становится орудием и оружием того класса, в котором концентрируется растущая сила общества, его движение вперед, т. е. в обществе современном — именно пролетариата. Технические науки и естествознание в корне подрывают те суеверия и предрассудки, тот стихийный страх перед силами природы и ее тайнами, все те смутные представления и беспомощные настроения, которые составляют самую благодарную почву для всяких видов социального фетишизма. Науки общественные, выясняя объективные условия и объективное направление социального развития, очевидно, увеличивают боевую уверенность и силу тех классов, за которыми будущее, внося тревогу, сознание непрочности положения, идейную деморализацию в классы отживающие; термин «научный социализм» — есть точное выражение живой связи между наукой и тенденциями нового коллектива. Отсюда и вытекает для защитников контр-коллектива задача подорвать могущество науки в сознании людей, ослабить ее влияние на умы, разрушить то доверие, которое внушает человеку ее спокойная сила. Обычный метод выполнения задачи — проповедь разочарования в науке, скептицизма по отношению к точными знаниям, всевозможные доказательства их несовершенства, ограниченности, ненадежности.
Принципиальное развенчание науки обосновывается тем, что научные истины преходящи и относительны; — то, что сегодня истина, завтра может стать «заблуждением», и нет прочной уверенности в познанном, и относится оно только к явлениям, к видимости вещей, сущность же их недоступна для науки. Таким образом, «высшая» и «драгоценнейшая» потребность человеческого существа, потребность в знании «абсолютном» и «непреходящем» здесь остается неудовлетворенной.[40] Немыслимо, далее, построить на точном знании нравственную оценку жизни, этические нормы, что также составляет «высшую» и «абсолютную» потребность. — Раз же всего этого нет и не может быть в науке, и вообще в опыте, то ясно, что за всем этим надлежит обращаться к метафизике и религии, для которых «абсолютное», «непреходящее», «высшее» является, так сказать, специальностью. А там уже нетрудно метафизические схемы и религиозные догмы приспособить к целям апологии, — нетрудно потому, что в основе их лежит не стесняемый научной точностью и строгостью — познавательный произвол.
Такова общая позиция тех, кто ставит своей целью дискредитирование науки. В частности же стараются использовать все пробелы и недочеты научных знаний, все неизбежные от времени до времени кризисы различных наук, чтобы обличать непрочность и ненадежность положительного познания с его основой — опытом. В биологии виталисты утверждают, что сущность жизненного механизма недоступна методам физики и химии, что там имеется особый фактор, изменяющий действие законов природы. В этом факторе, называемом «жизненной силой», «жизненной энергией» или хотя бы даже «биогенным эфиром» нетрудно узнать слегка переодетую душу авторитарного происхождения, обесцвеченную на метафизический манер. В области социальной, мыслители, подобные Риккерту, доказывают невозможность научного исторического познания, исторических законов и т. под. Самые грандиозные успехи научного исследования, глубоко преобразующие понятие людей о мире, своеобразной диалектикой превращаются в оружие против науки, как яркое выражение неустойчивости ее истин.
Особенно жадно набросились с этой точки зрения на новейшие великие открытия в области строения материи. Открытия, предвещающие зарождение новой техники, которая даст в распоряжение человечества запасы энергии в тысячи и миллионы раз превосходящие то, что доступно людям теперь, открытия ярче всех предыдущих обнаруживающие безграничность поля человеческого опыта и познания, — рассматриваются, как доказательство коренной слабости эмпирических наук, принужденных постоянно пересматривать свои концепции и формулы. По отношению к идеологическим орудиям человечества применяется такая логика, посредством которой, рассуждая строго последовательно, изобретение машин пришлось бы превратить в убедительное доказательство бессилия техники; ибо изобретение машин обнаруживает слабость всей прежней техники; но и новая машинная техника может оказаться, и наверное окажется такой же слабой по сравнению с той, которая ее заменит. Старая техника, если бы ее применить теперь, была бы, конечно, техническим «заблуждением», потому что человечество теперь не могло бы жить с нею; но и нынешняя «истинная» техника станет таким же «заблуждением» впоследствии; следовательно, вся эмпирическая техника бессильна и ложна в самой своей основе…
Другая линия философской апологетики, это «научное» обоснование и оправдание религиозно-авторитарных и метафизических форм мысли. В прежнее время, эта линия не представляла самостоятельного и серьезного значения, осуществлялась наивно и грубо, вроде тех опровержений дарвинизма и доказательств прямого творческого действия высшей силы, какие можно найти в нынешней богословской «апологетике» (там термин «апологетика» употребляется отнюдь не в отрицательном, а в самом положительном смысле). Кантианство, под сильнейшим влиянием которого находилась до последнего времени вся организация философской защиты контр-коллектива, больше подчеркивало ограниченность научного познания, и потому неспособно было направить работу философов-апологетов в сторону научного обоснования антинаучных идеологий. Эта заслуга принадлежит, главным образом, новейшему буржуазно-философскому течению, так называемому «прагматизму».
В рядах «прагматистов» есть такие выдающееся ученые, как Вильям Джемс, такие научно-образованные философы-специалисты, как Анри Бергсон. И сама по себе исходная точка прагматизма внешним образом очень напоминает взгляды идеологов труда и коллектива: «В начале было Дело». Действие признается первичным и основным, мышление — вторичным и подчиненным. Буржуазная философия не могла не прийти к таким выводам, не могла не принять их — ибо вся апология контр-коллектива слишком очевидно исходит из его практических задач и потребностей, все его «познание» слишком очевидно подчиняется его «делу». Не понимать или отрицать практический характер мышления возможно было только до известного предала, за которым это стало уже невыгодным и неудобным, а главное — не соответствующим чересчур уже резко собственному опыту контр-коллектива и его идеологов. В то же время ясно, что из этой точки зрения возникают величайшие трудности для удержания авторитарного и метафизического мышления. Надо было принять ее — и сделать из нее применение, противоположное ее действительному смыслу, сделать ее орудием защиты отживающих идеологий. Такую задачу выполнили, с немалым искусством, философы-прагматисты.
Прежде всего, разумеется, субъектом практики и познания у них является отнюдь не коллектив, а индивидуум: это необходимая предпосылка всей вообще идеологии контр-коллектива. Вместе с тем устраняется, естественно, идея общечеловеческой практики, как прогрессивного завоевания человечеством природы; и познание оказывается не общечеловеческим орудием такого завоевания, а просто одной из форм удовлетворения практических потребностей человека-индивидуума. Критерием истины выступает не развитие силы коллектива, его власти над стихиями, — а непосредственные практические потребности отдельных людей. Тогда любое суеверие невежественного крестьянина получает равные права с самой точной формулой науки, раз то и другое в равной мере соответствует практической потребности различных людей, первое — человека необразованного, второе — ученого. И тут открывается полный простор для доказательства того, что мистика, метафизика и т. под. ничем не хуже или даже лучше точной науки, заключают в себе не меньше или даже больше «истины» чем она, так как стоят в более глубокой и тесной связи с действенной природой человека…
Это — апология всей и всяческой апологетики контр-коллектива. В замаскированной форме, тут систематизируется его идейный цинизм, отрицание истины абсолютной и относительной — безразлично, подчинение всей идеологии буржуазно-деловому расчету. Это не просто смерть, а разложение старого фетишизма. Он еще заключал в себе некоторый скрытый коллективизм, выражавшийся в том, что «истина», «справедливость» и прочие его концепции принимались не зависящими от личности и ее частных интересов.