В замке Фонтенбло, по словам его, все комнаты, залы и галереи были переполнены такой массой картин эротического содержания на сумму более ста тысяч экю, что регентша Анна Австрийская приказала (в 1643 г.) сжечь их.
Испорченность и извращенность нравов дошла до того, что многие мужчины вступали в связь с мужчинами, а женщины — с женщинами. Одна известная принцесса, например, будучи гермафродитом, жила с одной из приближенных. В Париже и даже при дворе было много женщин, занимавшихся лесбийской любовью, чем были даже довольны их мужья, не имевшие в таком случае никакого повода ревновать их.
«Некоторые женщины, — читаем мы в „Amours de rois de France“ (с. 115, 12 изд., 1739 г.), — никогда не отдавались мужчинам. Они имели у себя подруг, с которыми и делили свою любовь, и не только сами не выходили замуж, но и не позволяли этого своим подругам».
Маргарита Валуа была в кровосмесительной связи со своим братом Карлом IX и с другими своими младшими братьями, из которых один, Франциск, герцог Алансонский, поддерживал с нею эту связь в течение всей своей жизни. Это не вызывало в тогдашнем обществе никакого скандала, а послужило разве материалом для нескольких эпиграмм и шутливых песен («Chansons»). Карл IX слишком хорошо знал свою сестрицу Марго, чтобы судить о ней иначе, чем было сказано в «Divorce satirique»: «Для этой женщины нет ничего священного, когда дело идет об удовлетворении ее похоти: она не обращает внимания ни на возраст, ни на положение в свете, ни на происхождение того, кто возбудил ее сладострастное желание; начиная с двенадцатилетнего возраста она еще не отказала в своих ласках ни одному мужчине».
Екатерина Медичи не отличалась большой строгостью нравов. Об этом достаточно можно судить по тому банкету, который она задала королю в 1577 году в саду замка Chenonceaux, где самые красивые и благородные придворные дамы, полураздетые, с распущенными, как у новобрачных, волосами, должны были прислуживать за столом королю и его приближенным (Journal de L’Estoile).
Поэтому нисколько не удивительно, что самые знатные дамы были в своей интимной жизни в сто раз более циничны и развратны, чем простые женщины.
Из всего изложенного мы можем сделать следующее заключение. У народов на заре их развития стыд был совершенно неизвестен; в половых сношениях существовала самая полная свобода; даже там, где не было беспорядочного полового сожития, брак являлся не тормозом, а скорее двигателем проституции: особенно в странах, где муж торговал своей женой, отдавал ее временно другому в пользование и т. д.
За этим периодом существования проституции в качестве нормального явления следует другой, в котором она, претерпев множество перемен, является уже более или менее отжившей, устаревшей. Она выражается тогда различно: то женщина должна принадлежать одинаково всем членам данной общины, то только политическому или духовному главе ее (Jus primae noctis в средних веках и религиозное растлевание девушек в Камбодже). Дальнейшей формой ее является проституция в храмах, причем женщина принадлежит безразлично всем или во всякое время, или же только в известные периоды, при религиозных празднествах. По временам наблюдается как бы ослабление проституции: замужние женщины, например, должны быть целомудренны, а девушки могут пользоваться полной свободой в своем поведении, или же первые обязаны в известное время нарушать свою обычную супружескую верность и возвращаться к первоначальному беспорядочному половому общению. В некоторых случаях проституция находится в связи с долгом гостеприимства, и брак, принимающий моногамическую форму, допускает, тем не менее, право гостя на жену своего друга. В других случаях первобытное беспорядочное половое сожитие оживает вновь, но уже в виде наказания женщины за нарушение ее долга супружеской верности. Часто проституцию санкционирует и религия, стремящаяся всегда сохранить все прошлое, призывая ее опять в известных случаях к жизни, как и иногда каннибализм, когда он уже давно исчез из народных обычаев.
В третьем периоде проституция опять исчезает из области традиций и представляется явлением болезненности и отсталости лишь известного класса лиц. Но в этом переходе от здорового к болезненному состоянию в виде блестящего исключения является эстетическая проституция, играющая роль оживляющего, плодотворного начала. Так, мы видим, что в Японии и в Индии известный класс гениальных проституток заботливо хранит и культивирует искусство пения и танцев и образует на основании этого особую привилегированную касту. Точно так же и в Греции некогда цвет гениальных мужей группировался около гетер и нашел в них могучий двигатель духовного и политического развития. Явление это повторилось в Италии в XV столетии и имело огромное влияние на духовный прогресс этой эпохи, который у отдельных индивидов, как и у целых народов, всегда так тесно связан с их половой жизнью.
Graf доказал, что известные условия, благоприятствовавшие появлению на свет эстетической проституции, повторялись в XV столетии в Италии и потому сопровождались и здесь одинаковыми последствиями. «Современники Перикла и Алкивиада, — говорит он, — были окружены всепроникающей атмосферой красоты. Женская красота могла достигнуть своего идеального воплощения, по мнению древних, только в лице гетеры. Поэтому Аспазии, античной красоте которой угрожает беременность, вменяется в обязанность предотвратить эту опасность при помощи предохранительного выкидыша».
Итальянцы XV столетия также жили, окруженные красотой; век этот оставил нам многочисленные произведения, в которых женская красота описана, анализирована и самым тщательным образом исследована в своих причинах и законах.
В Греции во времена Перикла исчезает уважение к браку; точно так же в Италии в XV столетии он подвергается всеобщему презрению и осмеянию, так что тогдашние писатели почти все разделяют взгляд Aretin’a, по которому «жена — такая тяжесть, для которой нужны плечи Атланта».
«Если холостая жизнь, — замечает Graf, — вообще поддерживает и даже создает проституцию, то безбрачие образованных людей, писателей и артистов призывает к жизни гетеру и куртизанку».
Врожденные проститутки
Одной из самых характерных черт врожденных проституток является отсутствие чувства стыдливости. Некоторые авторы отрицают или по крайней мере уменьшают значение этого факта, указывая на то, что проститутки, принимая у себя гостя, завешивают обыкновенно иконы и никогда не отдаются мужчинам в присутствии посторонних. Но, по нашему мнению, здесь дело сводится к распространенному среди них суеверию или к симуляции. Если принять во внимание, что между ними встречаются матери, которые имеют сношения в присутствии собственных дочерей со своими любовниками или отдают их последним, если вспомнить, что многие из этих женщин показывают себя за деньги в «живых картинах» трибадов и содомистов, то станет ясным, что нежелание отдаваться мужчинам в присутствии посторонних есть не более как симуляция с их стороны. Нам лично пришлось однажды слышать жалобы одной проститутки, негодовавшей и удивлявшейся, что ее арестовали за оскорбление общественной благопристойности, когда она ровно ничего такого не сделала, если не считать, что отдалась в публичном месте 10 солдатам последовательно одному после другого и каждый раз в присутствии всех остальных.
Врожденная проститутка не способна к материнской любви и привязанности к родным; она думает только об удовлетворении своих низменных инстинктов; это преступница, хотя преступления ее принадлежат обыкновенно к разряду легких, и в ней типично выражены черты так называемого нравственного помешательства (moral insanity).
Самым патогномонистическим признаком его служит отсутствие у нее стыдливости. Вся сила этического развития женщины была всегда направлена, стало быть, к тому, чтобы создать и укрепить в ней это чувство: поэтому крайняя степень нравственного вырождения, «moral insanity», должна выражаться именно потерей стыдливости, подобно тому как у мужчин она сказывается утратой чувства, наиболее культивированного цивилизацией, как, например, уважения к чужой жизни.
Следствием и венцом подобного отсутствия стыдливости является та легкость, с какою женщины соглашаются взяться за профессию, приносящую им одно только всеобщее презрение и отвращение.
Подобный взгляд на причину проституции примиряет противоречие, очевидно существующее между ремеслом проститутки, с одной стороны, и ее половой нечувствительностью, с другой. Сильная чувственность не делает еще женщину проституткой: благодаря ей она будет слишком надоедать своими ласками мужу, заведет себе любовника, отдастся, наконец, в минуту сильнейшего полового возбуждения почти первому встречному мужчине, но не станет проституткой: в ней живо чувство стыда, хотя от времени до времени грубые инстинкты и берут над ним верх. Там, где женщина, несмотря на свою пониженную чувствительность, все-таки делается проституткой, причина этого, очевидно, кроется не в ее похотливости, а в отсутствии у нее нравственного чувства.
Женщины, не стыдящиеся и не сознающие всего позора своего порока, имеющие особенную болезненную склонность ко всему запрещенному, недозволенному, вступают на путь разврата потому, что он дает им возможность беззаботно жить, ничего не делая; их половая нечувствительность является даже при этом преимуществом, приспособлением в том смысле, что легко и сильно возбудимая женщина не могла бы вести долго жизнь проститутки и очень скоро была бы ею надломлена. Для проститутки сношение с мужчиной — совершенно безразличный в психическом и физическом отношении акт, и она торгует собою потому, что профессия эта хорошо оплачивается.
Необыкновенно ранняя нравственная испорченность, идущая рука об руку с проституцией, точно так же доказывает, что корень последней кроется не в чувственности, а в нравственном слабоумии, что она есть лишь особый вид рано сказывающегося тяготения ко всему дурному, какой-то наклонности делать все то, что запрещено, — наклонности, столь характерной для нравственно помешанных субъектов. «С малых лет, — говорит Schule, — подобные индивиды обнаруживают особую страсть ко всему дурному и запрещенному, и с течением времени, по мере того как они развиваются, страсть эта растет и крепнет. Никакие старания воспитателей не могут отучить их от лжи и лицемерия, к которым они постоянно дерзко прибегают. Они относятся совершенно равнодушно к радости или горю своих родителей, то и другое возбуждает в них только мимолетные чувства. Если при исправлении их обращаются к энергичным, крутым мерам, то это только больше ожесточает их и они упорно повторяют свои бесстыдны