Выбравшись из ямы, могильщики терпеливо ждали, когда мы попрощаемся с Янушем, и после, стянув его с тележки, раскачав пару раз, сбросили тело вниз. Затем встали под ближайшим деревом и закурили, бережно защищая ладонями от небесных хлябей тлеющие папиросы.
Клара подошла к краю ямы, окунула в кучу грязи руку. Вырвав жидкий ком, она бросила его в могилу и посмотрела на меня. Я сделал то же самое, и мы пошли прочь, ни разу не оглянувшись.
VI
Не оглядывались мы больше и на прошлую жизнь – ее уже было не вернуть. Родители больше не слали нам письма, Януш не играл с девочками и не приносил еду. Это делала Клара, просыпаясь затемно, чтобы успеть вернуться к завтраку. Благо, кабаре все еще работало, офицеры пили и развлекались, а значит и еды оставалось вдоволь. Старый рояль, на котором играл Януш, работники накрыли простыней, а сверху поставили патефон, который приходилось заводить при каждой смене пластинки. Но пьяные посетители даже не заметили смены репертуара и отсутствия маэстро. Они продолжали жить и веселиться, понимая, что жизнь коротка и не стоит оплакивать смерть старика, ведь каждый день уносит тысячи молодых жизней.
Пока Клары не было дома, мы крепко спали. Она так думала. Я слышал, как под ее босыми ногами чуть слышно скрипит пол, как медленно закрывается дверь и поворачивается ключ в замочной скважине. Я наблюдал из окна за ее тенью, скользившей по тротуару на слабо освещенной улице. Я ждал ее, сидя на кухне, не отводя взгляд от стрелки часов. Я молился. А мой покалеченный разум погружал меня в ужасные фантазии и страхи потери последнего дорогого мне человека. Я гнал прочь картинки, в которых вместо Януша в грязной яме лежит Клара. Я страшился этого будущего, и мое сердце стучало в груди, тяжелым комом вставая поперек горла. Все проходило, когда я слышал за дверью шаги и тяжелое дыхание Клары. Прыгнув в кровать, я заворачивался в одеяло и, улыбаясь, вытирал слезы, чтобы на следующий день снова бояться и переживать.
Я много раз просил Клару позволить мне самому ходить в кабаре. Уверял, что буду осторожен. Но она была непреклонна до тех пор, пока несколько евреев не совершили нападение на отряд полиции, завладев их оружием. Клары уже час не было дома, когда поднятые по тревоге войска СС начали выламывать двери в квартирах домов, соседствующих с гетто, в поиске беглецов.
Гулкий топот армейских сапог градом барабанил в пустом подъезде. Затем все затихало, и раздавался требовательный стук в дверь. Снова и снова. В каждую дверь. Если хозяева были нерасторопны, дверь от нескольких ударов слетала с петель и вооруженные люди выбрасывали жильцов наружу. Ранним утром в трусах и ночных рубашках людей выгоняли на улицу, а в их квартирах обыскивали шкафы, выбрасывая все содержимое на пол и топча грязными сапогами, вспарывали штыками матрасы и даже вскрывали полы. Беззащитные и полуголые жильцы дома жались друг к другу под светом фонариков и криков безликих силуэтов в серых шинелях. Среди этой толпы были и мы трое, плачущие и напуганные, вырванные из наших кроватей и в ужасе бежавшие по ступеням вниз, закрывавшие уши от шума и кричащие от ужаса, чтобы заглушить, не слышать злые крики злых солдат. Рина и Хана плакали, а я всматривался в пеструю нагую толпу в надежде увидеть спасительное знакомое лицо Клары. Но ее там не было.
Мы мерзли уже достаточно продолжительное время. Истерика сменилась напряженным ожиданием. Никто не знал, что будет дальше. Даже солдаты не понимали, как с нами себя вести. В их глазах мы были пока законопослушными гражданами, бить которых без причины командование запрещало. Но ненавидящие и высокомерные взгляды с их стороны уже были готовы расправиться с нами. Они ждали приказа. А мы, как куры, окруженные волками, сбились в тесную кучку в надежде, что, когда придет время, хищники устанут и насытятся раньше, чем закончится все наше поголовье. Вот только человек – не животное. Человек хуже. Волк убивает, чтобы утолить голод. Человек же способен убивать ради развлечения, из ненависти или скуки. И солдаты, получившие приказ, расправились бы со всеми нами. Не взирая на жалость и милосердие, утоляя свой отнюдь не природный голод.
Но расправы не последовало. По крайней мере, над нами. За стеной гетто раздалось несколько одиночных выстрелов, сдавленный крик и шквал из нескольких десятков стволов в ответ. Короткое затишье и два глухих взрыва.
Услышав выстрелы, солдаты, окружившие нас, собрались, сосредоточенно рыская глазами в разные стороны и прислушиваясь к бою. Но когда все затихло, они расслабились и успокоились. На лицах появились первые улыбки. Висящие на груди автоматы перекочевали за спину. Стоящие ровной цепью, они лениво сбивались в группы, из центра которых поднимались клубы табачного дыма. Про нас все будто забыли, но никто из жильцов не решался уйти первым. А бойцы, воспользовавшись моментом до поступления очередного приказа, уже открывали консервы, разливали шнапс, а некоторые, рангом повыше, сервировали целые импровизированные столы на капотах автомобилей с множеством закусок и серебряными приборами, добытыми скорее всего в квартирах, хозяева которых сейчас мерзли среди нас. На почтенном удалении стояли офицеры. Они передавали друг другу небольшую стальную флягу, делали несколько глотков и уже помутневшими глазами с садистским удовольствием косились в нашу сторону, испытывая, ломая и подчиняя своей властью слабых, беззащитных и униженных нас.
Солдаты, не спавшие ночь, быстро захмелели и уже громко разговаривали и смеялись. А мы стояли, дрожа от холода и смиренно на все это смотрели.
Раньше к войне относились иначе. Как к чему-то неизбежному и обыденному. Что может быть лучше старой доброй мужской драки? Каждый мужчина за свою короткую жизнь хоть раз воевал. От таких частых стычек война стала благородной. Наполненная пафосными сказаниями, рыцарскими поступками и джентльменскими поединками, она украшала облик любого мужчины. Лихие битвы в красочных мундирах воспевали на центральных площадях городов по обе стороны фронта. Столкновения армий длились несколько часов, после чего по сигналу командира бой завершался, противники отдавали друг другу честь, забирали раненых и расходились в разные стороны. Или, как раньше, одна сторона наблюдала за позорным бегством другой, добивала раненых врагов и пировала на трупах павших. Так было до Первой мировой, оголившей истинный облик войны. Войны, цель которой – не новые территории на карте, а безжалостное пожирание жизней. На смену стрелам, копьям и мушкетам пришли пулеметы, бомбы и газ, в одночасье истребляющие тысячи душ. А самое страшное, что это оружие убивало не только воинов. Оно косило без разбора всех подряд. И это длилось не день – два, а месяцами. Бесконечная жатва, сводившая с ума солдат в окопах и мирное население в бомбоубежищах, длилась несколько лет. И благородства в этом никакого не было. Бессмысленная мясорубка, на смену которой спустя десятилетия пришла еще одна. Более технологичная, совершенная и изощренная в средствах и методах уничтожения на поле брани и совершенно беспощадная в тылу. Именно на захваченных территориях Вторая мировая окончательно похоронила романтический шлейф благородства людей в погонах. В тылу не было пленных, законов и традиций войны. В тылу не воюют, а уничтожают. Сходят с ума от крови и теряют рассудок от творимого безумия. В тылу солдат терял последние крохи человечности и становился бешеным зверем. А многие просто оказывались на своем месте, обнажая покалеченное нутро, вымещая злость и обиду на слабых и беззащитных.
Такими уродцами были те солдаты, что разбудили нас под утро и согнали на улицу, а теперь издевались, насыщались нашим страхом и дарами покоренных сателлитов. А мои сестры, евшие в последний раз прошлым утром, продрогшие, смотрели на них голодными глазами. Один из солдат заметил это.
– Komm, komm!18 – кричал он девочкам, но они лишь испуганно жались ко мне.
Он встал и направился к нам. Подойдя к Рине, солдат потрепал ее за волосы и, резко схватив за руку, потащил за собой. Рина, упираясь босыми ногами, плакала и вырывалась. Она упала, крича от боли, стирая колени об острый мокрый асфальт, но немец настойчиво волок ее. Я удерживал Хану как мог, но она все равно вырвалась и побежала на помощь сестре. А когда я поспешил за ней, меня вдруг кто-то схватил сзади. Это была Клара. Уставшая, перепуганная Клара, бежавшая несколько кварталов, тяжело дышала.
– Не стоит злить их, – прошептала она, крепче прижимая мою голову к себе.
Она со слезами на глазах смотрела, как Хана колотила мелкими кулачками солдата, волочащего за собой Рину, а я лишь слушал животный гогот немцев.
Оказавшись в окружении военных, паника девочек сменилась на ступор жертвы, ожидающей неминуемой гибели. Солдаты обступили их со всех сторон. Тот, кто волок Рину, взял со стола открытую жестяную банку и протянул ей.
Хана, обняв сестру жалобно скулила.
Тем временем солдат, потеряв терпение, достал двумя пальцами из банки склизкий, серого цвета ломтик, с которого капала прозрачная вязкая жидкость. На вид он был совсем несъедобным.
– Hast du hungrig?19 – смеясь, произнес солдат, поочередно поднося к лицам девочек дрожащий кусок.
– Мама! – жалобно вскрикнула Рина, бросив полный мольбы взгляд на Клару.
Не моргая, Клара лишь твердо кивнула и, дрожа всем телом, Рина медленно открыла рот.
– Gutes mädchen,20 – заботливо проговорил солдат, заталкивая в него кусок.
Ощутив на языке незнакомый вкус, Рина взвизгнула, боясь сомкнуть челюсти. Языком она пыталась вытолкнуть содержимое наружу, но немец заткнул рот ладонью.
– Schlucken,21 – скомандовал он.
Зажмурившись, девочка проглотила ломоть и затряслась от отвращения.
Клара едва не лишилась чувств. Я почувствовал, как она пошатнулась.
Такой же ломтик из банки был отправлен в рот Ханы. Вот только она проглотила его храбро, смотря в глаза немцу. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Солдат уважительно качнул головой, скривив рот, и опустил руку за новой порцией, которую уже не заставлял глотать, а вежливо предложил. И Хана не отказалась. Она съела еще кусок и еще один. Уверен, она была готова проглотить всю банку, только бы они перестали мучать ее сестру, которую теперь рвало под дружный смех фашистов. Не смеялся лишь один солдат, кормящий сестер. Он смотрел в бесстрашные глаза Ханы долго и задумчиво. Потом отбросил полупустую банку в сторону, подошел к машине и сложил газеты, на котор