Иосиф неслышно проскользнул на совет в командирскую палатку, где над макетом города нависли трибуны. Тит отдавал приказы, двигая фигурки легионеров и осадных башен. За спинами командиров вдоль стен стояли примипилы. Спустя мучительный час ожидания перед присутствующими открылась окончательная картина расположения армии перед штурмом. Каждый знал свое место.
– Считаю необходимым начать штурм до рассвета, – высказался трибун XVI легиона.
– Нет! – вскрикнул Иосиф. Все уставились на него. – Крайне низко обрушивать огонь и камни на дома со спящими жителями.
– Но это посеет панику в городе и даст нам преимущество, – убеждал трибун. – За это время мы успеем занять выгодные позиции и начать штурм.
– Вы убьете сотни ни в чем не повинных людей.
– Но каждая минута промедления может стоить сотни жизней легионеров.
– Мы не можем знать все наперед. Минута промедления может отнять сотни жизней, а может и спасти тысячи.
– Иудеев.
– Людей! – закричал Иосиф. – Я понимаю ваши опасения, трибун. Во мне тоже течет иудейская кровь, но я ношу римскую фамилию. Кто я по-вашему?
– Я затрудняюсь ответить.
– Как и я, – усмехнулся Иосиф. – Когда император Веспасиан даровал мне свободу, я думал, что очернил себя. Я не стал римлянином, но перестал считаться иудеем. Я не мог вернуться в Иерусалим – мой народ не принял бы меня. А в Риме я чувствовал себя чужаком. Каково это быть никем, подобно рабу? Вам даже неизвестно. Вы – дети цветущей империи, великие сыны непокоренного народа. Никому из вас не приходилось вжиматься в холодную землю под градом стрел и пить по глотку грязной протухшей воды в день. Вы не видели, как умирают ваши жены и дети от голода. И вы не грызли камни от выбора быть убитым в городе или пред его стенами. И никогда не склоняли покорно голову перед победителем. Дайте им шанс, прошу вас. Возможно, увидев легионы, они сдадут город сами, – Иосиф рухнул на колени. – Прошу вас, легат. Жажда жить всегда просыпается перед самой смертью.
Тит подошел к Иосифу, бережно поднял, отряхнул колени и обнял.
– Ты – Флавий, и ты – римлянин. Будь ты иудеем, я бы приказал убить тебя, – твердым голосом сказал легат и, взяв кратер с вином, протянул Иосифу. – Начинайте обстрел города до рассвета. Я хочу, чтобы к моему прибытию уже все проснулись.
* * *
Серым пятном неприступная крепость заволокла мерцающее звездами небо. Чернеющие бойницы изредка подмигивали тусклым светом караульных факелов. Израненный каменный гигант еще дышал людским смехом и детскими играми на разрушенных улицах. Но спокойное биение сердца уже готовы были прервать скользящие в ночи колонны легионов, жаждущие вонзиться в испещренные огнем и камнями бока горделивого монстра. Каждая песчинка города напоминала Иосифу о годах, прожитых за этими стенами. Он наблюдал за раскинувшимся на безжизненной земле Иерусалимом с высокого холма, вдали от лагеря, наплевав на многочисленные предупреждения часовых о поджидающей за каждым кустом опасности. Вот уже много дней он приходит в это место, погружаясь в воспоминания о прошлой, отторгнутой им самим жизни.
С той башни, что выше остальных, еще в детстве, тайком пробравшись на самый верх, он со своим другом кидал мелкие камни на голову торговца хлебом, чей прилавок располагался впритык к стене. Потерявший терпение пекарь соорудил позже навес, натянув плотную ткань, которую спустя неделю сорвало сильным ветром. Еще они бегали по тем узким улочкам, что виднеются тонкими трещинами между зданий и лачуг, рассекая воздух деревянными мечами и карая в детском воображении мифических врагов, по силе своей сравнимых с богами. Под этой стеной в тени деревьев он познал обжигающий пламенем первый поцелуй. Спустя несколько дней на этом же месте он впервые почувствовал вкус брызнувшей в лицо крови пронзенного им врага. В руках тогда Иосиф сжимал настоящий меч, но боялся противника не меньше, чем воображаемых в детстве богов. Тогда ему казалось, что никто не посмеет нарушить покой избранного Богом народа. Никому не под силу сломить его волю. И над головами их всегда будет светить солнце. Теперь рядом с ним больше не было верного друга, готового разделить радость детских приключений и горечь материнского наказания. Иосиф уже и не помнит его. Даже имя навсегда затерялось в угасающей с годами памяти. Не помнил он и ту красавицу, что робко склонила голову на его груди с пунцовым от поцелуя лицом. И воин, лежащий в траве у ног молодого Иосифа, давно превратился в размытую безликую фигуру. Таких воинов в его жизни было много. И все они уже не имеют лица. Все воспоминания покоились серым пеплом под пламенем новых событий. Последний маяк прошлой жизни вот-вот погаснет. И больше не останется ничего от прошлого Иосифа. Но пока еще лик бессмертного города мог вернуть его в прошлое. Отрывками стен, кусочками башен и запахом цветов. И сейчас над родным и любимым городом сгущается тьма, и частью ее был сам Иосиф. И город погибнет. В огне и обломках времени, навсегда сдувая оставшийся пепел с умирающих в объятиях Иерусалима воспоминаний.
– Почему ты всегда нарушаешь мои распоряжения?
Тит неожиданно возник из-за спины, но не удивил Иосифа своим появлением. Старый воин давно услышал, как кто-то крадется сквозь кусты, и ждал гостя.
– Здесь безопасно.
– Безопасно за несколько десятков миль отсюда, а здесь кругом одни враги.
– Мы тоже когда-то были врагами, Тит.
– Это было давно, мой друг. Сейчас мы – братья.
– Когда-то моими братьями были те, кого ты завтра будешь убивать.
Тит присел рядом с Иосифом и сильнее закутался в плащ. Две фигуры замерли на фоне лунного неба, прислушиваясь к шорохам ночных обитателей. Совсем низко, разрывая воздух, пролетела летучая мышь. За спиной раздавался чуть слышный шорох вышедшего на охоту хищника, крадущегося через густые заросли, а вдали разносился жалобный крик редкой птицы. Но ничто не могло нарушить тишину, царившую между двумя братьями. Кроме них самих.
– Ты бы смог предать свою родину? – спросил Иосиф.
– Любому другому я ответил бы, что нет.
– Что ответишь мне?
– Тебе я отвечу, что очень бы не хотел оказаться перед таким выбором, – тихо произнес Тит.
– Предательство или смерть?
– После Иотапаты вряд ли кто в Риме осмелился бы назвать тебя трусом.
– Но я трус и есть. Знаешь, я ведь и правда боялся смерти. Все, кем я командовал, изможденные и отчаявшиеся, были готовы разделить друг с другом свою участь. Но только не я. Нет, я страшился смерти. Мы бросали жребий. Проигравшего убивал победитель. Лучше уж так, чем от меча римлян или от голода. Когда нас осталось двое, я проиграл и должен был покорно принять смерть от руки товарища. В последний момент я выхватил меч и вонзил в его сердце. Но не в свое, а в сердце того, с кем разделял еду и страх, радость и трудности. Он смотрел на меня, истекая кровью, с удивлением, и он не мог понять моего поступка. А потом понял. Увидел мою слабость и трусость. И поняв это, он улыбнулся. Представляешь? Просто улыбнулся. В его глазах не было ненависти и злобы, только жалость. С этой жалостью в его взгляде я живу по сей день. Убегая от всех в это укромное место, я часто размышляю, что могла означать его улыбка? Быть может, он тоже боялся, но ему хватило храбрости не признаться в этом? А может, он просто был рад, что я опередил его. И теперь я, а не он живет с чувством вины. Я отправился в этот поход, чтобы получить прощение. Не их прощение, их прощение мне ни к чему. Я сам хотел простить себя. Но как, объясни мне, я могу простить себя, если предаю их снова? А ведь мы верили, правда верили, что сможем победить. Как глупый ягненок перед голодным львом верит, что в нем больше силы, способной обратить в бегство кровожадного хищника. Мы так же сильно верили, как слепо заблуждались. Но все мы, и я, сидящий здесь в римском обличии, и те, кто сражается на стене, одинаково сильно любим свою родину. И знаешь, никто из нас ее не предает. Они бьются за свои семьи, за будущее, за своих правителей, что ввергли страну во тьму. Они им верят слепо и необдуманно. Для них я – враг. Но и они – враги для меня. Слепцы, не видящие врага внутри. Господь привел меня сюда не для того, чтобы я спас их. Я здесь, чтобы увидеть, как они умирают. Это и есть мое прощение. Ведь я когда-то предал власть, но не родину.
– Ты можешь не стыдиться своего прошлого, если у тебя достойное настоящее и скорее всего великое будущее, хоть его и невозможно предсказать.
– Разве? Люди в том городе, они все обречены. Чем не предсказание?
– Три года назад я думал так же, однако они все еще живы, – Тит встал и зевнул. – Пойдем, друг мой, нужно как следует отдохнуть. Завтра нас ждет чистое медное небо.
– Я останусь. Помолюсь за души умерших.
– Их будет много, – вздохнул легат.
– Тогда придется постараться.
– Уверен, они простят нас. Вы ведь всегда всех прощаете.
– Боюсь, что прощать будет некому.
* * *
Обжигающий ветер бил песком в лица хмурых преторианцев. Выстроившись в круг, они зорко оберегали легата от опасности. Хмурый Тит осматривал усеянное трупами поле боя, разжигая ненависть в излишне, на его взгляд, милосердном сердце. В окружении телохранителей он твердой поступью, перешагивая через тела, направлялся к крепости. У подножья догорала черная масляная лужа, в которой лежали скрюченные человеческие останки. Преторианец бросил под ноги легата щит, и, легко преодолев препятствие, процессия двинулась дальше, навстречу зияющей, пробитой усилиями воинов дыре в каменной клади. Осторожно ступая по осколкам стены, легат узрел куда более ужасающую картину, чем та, что осталась снаружи. Трупы, пронзенные копьями и стрелами, порубленные мечами, изуродованные огнем и камнями, лежали вперемешку прямо друг на друге. Римляне и иудеи. Легионеры и защитники. Все они в бездонной массе навсегда застыли на пропитанной кровью земле. Легионеры уже разбирали этот завал. Тела павших соотечественников, аккуратно накрыв белой тканью, грузили на пово