– Я могу отказаться?
– Боюсь, что нет, – блеснули детские глаза. – Вы еще не узнали это лицо.
– Да какая мне теперь разница?
– Ну, будь по-вашему, – мальчик спрыгнул со стула. – Только хочу предупредить, – он внезапно замер, – за этой дверью может быть как свет, так и бездонная тьма. Ну, так что, идем?
Профессор похолодел, если так можно сказать об уже холодном человеке. Он некоторое время смотрел на запертую дверь, силясь разглядеть пробивающийся сквозь узкие щели хоть один лучик света. Но ничего кроме тьмы за дверью не было.
Старик, набрав полную грудь воздуха, закрыл глаза.
VIII
– Немецкая армия была разбита в Сталинграде и совсем недавно оставила Харьков. Восточный фронт трещал по швам, и оккупированные территории наполнялись свежими резервами, уходящими на войну длинными колонами грохочущей техники. Массивные танки на улицах города больше не приводили детей в восторг, а высокие и статные угрюмые военные в чистой выглаженной форме блекли на фоне наплывшей с востока толпы безногих и забинтованных солдат, торопившихся в родную Германию на заслуженный отдых. Но эти калеки улыбались и радовались. Судьба отняла у них только часть, а не всю жизнь. Встретив на улице бронетранспортеры, груженные новобранцами, радостный весельчак замирал, крепко вцепившись руками в костыли, а взглядом – в лица юнцов, большую часть которых война не пощадит. Только настроение необстрелянных солдат было все еще на подъеме. Они верили в победу, шутливо подмигивали угрюмым инвалидам и обещали отомстить за них на поле боя.
Из громкоговорителей на столбах все чаще звучала сирена воздушной тревоги, а после какой-нибудь военный марш. Но его никто не слушал. Город торопился зализать нанесенные бомбардировкой раны и приготовиться к следующему налету, который начнется с заходом солнца монотонным гулом из-за горизонта и закончится с первыми лучами, освещавшими дымные полосы горящих моторов в хмуром небе.
В атмосфере тотальной мобилизации ресурсов командование вермахта приказало всему офицерскому и рядовому составу избегать посещения питейных заведений. Под страхом быть разжалованными и отправленными на восточный фронт военные подчинились, предпочитая напиваться дешевым шнапсом под жалобные трели губной гармошки в подворотне, чем дорогим виски за барной стойкой заведения с пляшущими полуголыми девицами на сцене. К тому же, интеллигентные вечеринки, призванные нести арийскую культуру в массы, все больше походили на банальные пьянки с мордобоем и стрельбой.
Из-за этого приказа вскоре закрыли и кабаре. Танцовщиц отправили в Германию на принудительные работы. Окна заведения заколотили досками, а на дверь повесили большой амбарный замок, ключ от которого Кларе принес лично управляющий. Лысый мужчина в шляпе виновато извинялся и призывал нас покинуть город. Он обещал похлопотать за нас перед каким-то генералом и справить документы, чтобы мы могли отправиться в Швейцарию. Потом он вспоминал благородного и бескорыстного Януша, вытирая слезы мятым платком, а перед самым уходом попросил денег в долг. И когда понял, что ничего не получит, заторопился прочь, но настойчиво заверил, что через пару дней, максимум неделю он уладит все вопросы с бумагами и мы наконец будем в безопасности.
Разумеется, больше мы его никогда не видели.
Теперь нам грозила голодная смерть. Прокормить троих детей престарелая Клара была не в состоянии. Но даже в этой, казалось бы, безвыходной ситуации, она не отчаялась. Расстелив на столе платок, женщина принялась перебирать всю квартиру в поисках хоть каких-то представляющих ценность вещей.
Вскоре на платке лежали наручные часы Януша, янтарная брошь в тонкой золотой оправе, подаренная Кларе матерью на совершеннолетие, набор столового серебра (шесть ложек, четыре вилки и столько же ножей), золотая цепочка с кулоном и заколка для волос, а также двести краковских злотых35 и две помятые рейхсмарки36, оставленные Янушу на чай в кабаре. Осмотрев этот скудный набор, она грустно вздохнула и, стянув с безымянного пальца обручальное кольцо, аккуратно положила его в платок к остальным драгоценностям. Затем достала из этого вороха одну натертую до блеска ложку и протянула мне.
– Отправляйся на рынок, – строго проговорила она, заворачивая остальное в платок, – разузнай, за сколько ее можно продать, или обменяй на еду. Но не продешеви. Это все, что у нас есть.
Главный рынок Варшавы растянулся широкими ровными рядами на просторной центральной площади города. Только представьте: торговые лавки пестрили разноцветными крышами и блестели чистыми полками, на которых в соломенных корзинах лежали разнообразные яства. Домашняя колбаса, повязанная в кольца, висела на натянутой веревке и манила копченым ароматом проходящих мимо покупателей. Круглые колеса желтого дырявого сыра громоздились друг на друге, радуя взор треугольным срезом. Свежие отборные яблоки, выложенные пирамидой, блестели алыми боками, а чистые овощи можно было есть прямо с прилавка. В учтивой, медленно плывшей вдоль лавок толпе, бегали дети, останавливаясь и замирая возле торговцев шоколадом и пирожными. А запах свежего хрустящего хлеба распространялся повсюду, заставляя урчать даже полные животы. Мясники разделывали свежие туши, тщательно отделяя мясо от прожилок. Откормленные куры лениво кудахтали в клетках. Приветливым полицейским, приставленным для поддержания порядка, нечем было заняться на огромном рынке, которому было мало пространства площади, отчего он растянулся тонкими ручейками в узкие прилегающие улочки. Чтобы неторопливо обойти все ряды, требовался целый день. И лишь под вечер, угодив последнему покупателю и накрыв прилавки со всем содержимым, в свете уличных фонарей торговцы расходились домой под сухой шелест метел дворников.
Представили? А теперь забудьте все, что я рассказал.
Так было до войны.
Польша в сорок третьем была сродни тощей дойной корове. Из нее высасывали все для поддержки восточного фронта. С момента оккупации продовольственный паек рабочих на заводах этнических поляков сокращался трижды. Евреи в гетто не получали вообще ничего. Фатерлянд37 поддерживала только переселенцев и фольксдойче38, которым помимо денежных выплат выдавали продовольственную корзину.
Потому и рынок походил на портовые трущобы с вездесущим едким запахом гнили и мочи. Сносимая на подошвах с перепаханного бомбами города грязь комьями валялась повсюду, въедаясь в швы и трещины на брусчатке. После дождя рынок наполнялся мутными глиняными лужами. Полицейских сменили армейские патрули, бесцеремонно расталкивающие прохожих и обирающие торговцев. С приходом немцев рынок не стал меньше. Однако на смену аккуратным и вежливым лавочникам пришли угрюмые торгаши. Они сваливали грязные сгнившие овощи в кучу прямо на земле и пренебрежительно наблюдали, как покупатели роются в этой массе, чтобы раздобыть хоть что-то пригодное в пищу. Редкие мясные лавки изобиловали костями и требухой, облепленной мухами. А вместо мяса на прилавках ржавели помятые консервы с тушенкой. Твердые кирпичи ржаного хлеба пришли на смену свежим хрустящим багетам. Фруктов не было вовсе. Вдоль рядов уныло шатались люди, выглядевшие не лучше продаваемого товара. Серые и мрачные покупатели крепко держались за карманы, оберегая скудные гроши от наводнивших рынок беспризорных малолетних карманников и попрошаек.
Между обшарпанных бесцветных лавок стояли, переминаясь с ноги на ногу, скупщики драгоценностей и краденого. Их было очень легко определить: крепкого телосложения молодчики с наглым оценивающим прищуром и в дорогой одежде. Они были королями жизни. Наживаясь на несчастных, не обделяя себя, эти пройдохи угождали рейху, фольксдойче и бесправным полякам, скупая у последних драгоценности за бесценок, а то и вовсе выменивая на еду. Их ненавидели, боготворили и проклинали. На них надеялись и их боялись. С ними никто не хотел связываться, но все желали с ними дружить.
Я увидел одного такого скупщика при входе на рынок. Движения резкие, рваные. Глаза бегают. Как и полагается любому нечистому на руку проходимцу, он обладал ничем не примечательной внешностью до тех пор, пока не открывал рот в широкой улыбке. Улыбка эта чернела редкими кривыми зубами. Набравшись смелости, я подошел. Он представился Мареком и обыденно спросил:
– Что у тебя, малец?
Меня смутила его прямолинейность, ведь скупка и продажа денег и драгоценностей была запрещена и каралась расстрелом. Однако за все время не было ни одного случая, когда бы спекулянта поставили к стенке.
Я достал из кармана серебряную ложку. Гнилозубый Марек тут же схватил меня за ворот и оттащил в сторону, подальше от посторонних глаз. Там он уже внимательнее рассмотрел товар, оценивающе смерил меня взглядом, и ложка мгновенно растворилась во внутреннем кармане его пиджака. Из другого кармана он вытащил крохотный скомканный листок бумаги.
– Подойдешь к хлебной лавке и отдашь это.
Он всучил мне записку и отвернулся, осматриваясь по сторонам.
– И сколько мне заплатят? – спросил я.
– Триста грамм хлеба.
– Этого мало.
Он уставился на меня с высоты своего роста.
– Триста грамм хорошего немецкого ржаного хлеба. Это хорошая цена за железку, которую ты наверняка украл, – процедил Марек.
– Я не крал. И куска хлеба мне недостаточно. У меня две сестры и престарелая мать. Их нужно кормить.
– Ничем не могу помочь, – вздохнул он. – У всех сейчас нелёгкая жизнь.
– Тогда верни ложку.
– Еще чего?
– Верни, кому говорят.
Я накинулся на него с кулаками. Бил изо всех сил. Играючи отбиваясь от моих безобидных кулачков, удивленный Марек засмеялся. Он скрутил меня и бросил в грязь, но я не сдавался. Весь перемазанный, я без страха снова кинулся на него.
– Все, все! – закричал хохочущий скупщик. – Я сдаюсь. Только посмотри, что ты сделал с моими брюками, – отряхивал он штанины от капель грязи. – Мда, выпороть бы тебя за это, да мараться еще больше не хочется.