Беженцы расползлись по всем закоулкам, тупикам и городским скверам. Эта разношёрстная масса разбила по всему городу беспорядочные лагеря, в которых и спали, и готовили еду на костре, и справляли нужду.
Вся Варшава теперь походила на городской рынок, по которому я пробирался сквозь гвалт отборной ругани, ор голодных младенцев и чадящие отхожие места, крепко сжимая в кармане столовое серебро, чтобы получить у Марека пару буханок черствого хлеба, пока его весь не разобрали голодные селяне.
Да, взмах руки в нацистском приветствии теперь был не в почете. За это могли легко убить не только поляки, но и сами немцы, чья вера в своих же лидеров таяла все сильнее с каждым потерянным метром завоёванной таким трудом земли.
Обменяв драгоценности на еду по чудовищному курсу, я торопился домой, вдыхая едкий густой дым, слоившийся вдоль улицы и режущий глаза. В тот день мне повезло. Марек, потрепав за волосы и по-отечески подмигнув, сунул мне в руки жестянку тушеной говядины. Довольный, я побежал сломя голову домой, как вдруг улицы заполнились нарастающим эхом и воем сирен.
Я нырнул в ближайший подвал. Человеческая жизнь в то время ценилась дешевле куска хлеба, поэтому я спрятал еду в складках одежды, подальше от посторонних глаз, и осмотрелся. Подвал был пуст. Может, потому что поблизости располагалось убежище понадежнее, а может, уставшие от страха люди просто перестали прятаться, предпочитая защищать свои жалкие пожитки от орудовавших во время бомбежек мародеров, опустошающих целые квартиры под гул самолетов и рвущихся в опасной близости бомб.
В этот раз бомбы рвались особенно долго. Несколько из них упали совсем рядом, и пока затихал звон в моих ушах, волна взрывов медленно, но не менее яростно уползала в другую часть города, сотрясая землю, на которой подпрыгивали, как игрушечные, огромные бетонные здания, покрытые глубокими пыльными трещинами.
Я потерял счет времени в этом грохоте, но, когда все затихло, еще долго старался унять трясучку во всем теле. Последствия тех контузий до сих пор дают о себе знать, – профессор вытянул перед собой руку с растопыренными пальцами, которые неуемно била мелкая дрожь, и вернулся в воспоминания.
– В узком окне у самого потолка было совсем темно. Сначала я подумал, что уже наступила ночь, но стряхнув с головы и одежды кучу пыли и выбравшись наружу, я увидел черные тучи от пылающих по всему городу пожаров, затянувших небо до самого горизонта. В этой клубившейся тьме чуть заметно тускнел бледный диск солнца.
Город постепенно возвращался к жизни, как побеги весенней травы вдруг пробиваются сквозь мертвую промерзлую землю. Из безликих строений вылезали люди, осматривались по сторонам и, устало вздохнув, принимались наводить порядок в той разрухе, что породили внезапно налетевшие самолеты. С этой стихией невозможно было справиться, и все, что оставалось выжившим в ожесточенных бомбардировках – это поднять упавший от взрывной волны стул, стряхнуть пыль с валявшейся на земле одежды, разобрать завалы и жить дальше. В страхе и в ожидании новой волны, что неизбежно накатится с востока и посеет хаос вновь. Погибших почти не оплакивали. Они либо покоились под обломками целыми семьями и просто зарывались похоронными командами в безымянную землю вперемешку с другими мертвецами, свезёнными со всех концов города, либо их гибель воспринималась как облегчение, так как голодных ртов в семье становилось меньше. Жестокое равнодушие окутало темные души поляков, уставших выживать на растущих руинах любимого города. Все эти каменные маски сопровождали меня по пути домой. Я ежился от холода и головной боли, чуть не попав под колеса обогнавшего меня пожарного экипажа.
– Эй, тебе жить надоело? – услышал я злобный голос спасателя из кабины машины.
Не могу вспомнить его лицо. Прошло столько лет, и не было ни дня, когда бы я не силился вспомнить, как он выглядел. Он был молод или стар? Низкий или высокий? Все тщетно.
Их нашли под утро следующего дня. В последние секунды жизни Клара собрала все силы, чтобы накрыть собой девочек, но взрыв был настолько чудовищный, что здание сложилось, как карточный домик. Их так и нашли: два маленьких тельца, засыпанные землей и кирпичной крошкой, сжавшиеся под телом худой старушки. Они будто заснули, и никто не решался нарушить их мирный сон.
Все это время я сидел на груде камней, держась за голову. Он подошел ко мне медленно, устало снял с головы шапку, нервно комкая ее в руках, – профессор усмехнулся, с трудом сдерживая дрожь в голосе, и тряхнул головой. – Бесполезно. Не могу его вспомнить. Но я помню его голос. Хриплый, низкий, сочувствующий.
От его пожарной робы разило дымом, потом и сыростью. Он сел рядом, бормотал что-то ободряющее, хлопал меня по спине и гладил голову. А потом, поняв, что все усилия бесполезны, встал и, разбрасывая крупные комья грязи с подошвы резиновых сапог, пошел разгребать завалы дальше, но внезапно остановился и нерешительно, будто боясь услышать ответ, спросил:
– Тебе хоть есть, куда пойти?
Я не ответил. Но этот вопрос мучал меня совсем недолго. Конечно, мне было куда пойти.
«Если потеряешься и не будешь знать, в какой стороне твой дом, оставайся на месте и жди. Я всегда тебя найду, как бы далеко ты ни забрался,» – вспомнил я слова отца.
Теперь я был готов встретиться с демонами прошлого, которых избегал все это время. Я был готов вернуться домой.
Кларе не суждено было покоиться рядом с Янушем. Переполненные кладбища давно закрылись, а количество трупов с каждым днем только росло. За городом, на пустырях выкапывали широкие прямоугольные ямы по пять метров в глубину. На дно укладывали погибших, посыпали известью и небольшим слоем земли, а поверх складывали следующие тела. И так в несколько этажей. Клару, девочек и еще с десяток тел, извлеченных из-под завалов в тот день, завернули в мешковину и, забросив в кузов грузовика, увезли за город, где зарыли в одной из таких братских могил. И я не стоял в тот момент на краю ямы, не проливал слез и не бился в истерике.
Я шел туда, где не был с начала войны. Туда, куда боялся идти все это время.
С момента своего спасения Янушем и Кларой я был там всего однажды, когда узнал, что в том квартале расквартирована инженерная рота. В такие подразделения обычно набирали простоватых деревенщин, страдающих от ожирения, тосковавших по дому и неспособных воевать. Улыбчивые солдаты всегда были грязными и воняли керосином. Но они оставались единственными, кто еще верил в силу рейха и свое предназначение.
Вырванные из теплых объятий цветущих виноградников бордо, они еще пахли французскими духами, вином, круассанами и морем. Пайки восточного фронта вызывали у этих изнеженных «воинов» лишь отвращение и понос.
Я уже предвкушал тяжесть богатства, которое мне предстояло тащить до дома и уже слышал беззаботный смех и характерный запах мазута, но завидев издали знакомую крышу дома, с которой вместе с отцом любовался войной, и двор, в котором брюзжал вечно недовольный безногий сапожник Берман, я остолбенел и стоял как вкопанный, казалось, целую вечность. Перед моими глазами всплывали не картины прошлой беззаботной жизни и не яркие моменты счастливого наивного детства. Передо мной у самых ног в этот момент лежала она – моя мать. И мне казалось, будто она все еще в том сыром подвале с дырой во лбу и в луже крови смотрит застывшими огромными голубыми глазами сквозь гнилой потолок на яркое мирное солнце. В тот день мы легли спать голодными, а меня мучали кошмары, истязал жар и била лихорадка.
Летом сорок четвертого мой дом даже отдаленно не походил на тот, что раньше наводил на меня ужас. Вывеска сапожной мастерской была вырвана вместе с гвоздями, а разбитые окна обнажали голые стены и разоренные комнаты внутри. Дверь в подъезде с трудом держалась на одной петле и вот-вот была готова упасть. Уютный, всегда приятно пахнущий, теплый подъезд сейчас рябил проплешинами осыпавшейся штукатурки, смердел мочой и плесенью. Снаружи посеченные осколками стены отслаивались от дома, походившего на старика, чье лицо, покрытое глубокими бороздами морщин, осунулось и источало усталость. Крыши у здания не было вовсе, будто ее снесло сильным ветром. Так же, как и крыша, у дома отсутствовала часть угла, осыпавшегося от взрыва крупным муравейником дробленых кирпичей, покоившихся у основания строения. Но при всей безжизненности здания сквозь асфальт пробивалась зеленая трава. Молодые деревья во дворе словно не замечали творившийся вокруг ужас и продолжали наполнять яркими красками тусклую бесцветную городскую картину. Было тихо, если не считать весело щебечущих птиц.
Инженерная рота давно покинула это место, как и все прочие жильцы. Однако, утешая себя надеждой когда-нибудь вернуться, новые хозяева нашей старой квартиры закрыли дверь на замок и, вероятно, переместились в ближайшее бомбоубежище. Глядя на запертую дверь, я с трудом осознавал, что и здесь моего дома больше нет.
И тогда я принял самое страшное и самое смелое решение в своей жизни. Выйдя из подъезда, по протоптанной тропинке я направился к подвалу. Ржавая металлическая дверь со скрипом медленно поддалась и оголила зловонную тьму.
Когда глаза привыкли к тусклому свету, пробивающемуся сквозь узкие, заколоченные кое-как окна, я увидел в пустом подвале картины прошлого. Здесь в первые минуты войны в углу толпились люди и жались к родителям дети. Среди них был и прошлый я. Наивный, глупый мальчишка, не понимающий, что происходит вокруг. Мама крепко обнимала меня и нежно гладила мою голову. А на том месте, где стоял сейчас я настоящий, у самого входа возвышался надменный офицер. Я окинул брезгливым взглядом помещение, как это сделал когда-то он, и шагнул вперед. Я искренне пытался понять ту ненависть и злобу, что зрела в уме убийцы. Не прошлый я, который видел пиратов и с интересом наблюдал за огоньками в ночном небе, а я настоящий – бесчувственный, равнодушный к чужой боли и знающий, что такое нацизм, смерть и жестокость.
Я настоящий стоял и смотрел на свою мертвую мать из прошлого, выпустив наружу таившееся внутри чудовище, которое помогало мне оставаться безучастным даже в самый разгар человеческого безумия и боли. Я надеялся, что смирился, огрубел и озлобился в достаточной степени, чтобы не впускать эту боль в себя. И я не ошибся. Осознав, что ничего больше не чувствую, я упал на колени и впервые за долгое время заплакал.