К моему появлению вокруг развалин уже собралась толпа зевак, охочих до чужих страданий, будто за все эти годы они ими еще не насытились. В этой массе был сброд, который надеялся чем-то поживиться. Их выдавали мешки, перекинутые через плечо, а несколько человек даже прикатили коляски. И я не осуждал их, ведь сам явился сюда с этой же целью.
Среди бегающих туда-сюда спасателей медленно, словно оглушенные, бродили жильцы обрушившегося дома. Они рассеянно озирались по сторонам в поисках личных вещей или пропавших куда-то родных. С выпученными от шока глазами какой-то старик с глубокой раной в голове звал свою жену. Молодая женщина покачивалась на каменной глыбе с бледным лицом и пузырями ожогов покрывавших левую часть тела с клочками обугленной ночной рубашки.
В непосредственной близости от груды обломков, насколько позволяла дорога, стояла пожарная машина. В кузове двое мужчин, оголенных по пояс, изо всех сил накачивали из огромной дубовой бочки воду в шланг ручным насосом. Напор был настолько слабым, что пожарному на другом конце приходилось стоять в непосредственной близости к обжигающему пламени, отчего он недовольно кричал и бранно ругался.
Там, где огонь уже был потушен, спасатели топорами и ломами разбирали завалы, откидывая еще горящие и тлеющие доски в сторону, прорубая путь в образовавшиеся пустоты, где еще могли быть люди.
Изредка старший расчета, стоящий на самой вершине горы обломков, громко кричал, поднимая руку вверх. Тогда все замирали и слушали тишину, в надежде уловить слабые стоны, крики или хотя бы дыхание заточенных под обломками пленников.
Вдали от любопытных глаз, в темноте, куда не проникал свет от фар и недовольно шипящего пламени, пожарные складывали найденные тела. Их просто бросали в кучу. Обнаженные и обезображенные, обугленные до состояния, в котором с трудом угадывался человеческий облик.
Но мое внимание привлекло вовсе не это. С борта кузова пожарной машины, рядом с которой я стоял, висело ведро, как раз пригодное мне по хозяйству. Среди хаоса и картин, которые шокировали бы любого в наше время, я, как завороженный, желал лишь завладеть этим металлическим предметом. Мне оставалось только выждать подходящий момент, чтобы умыкнуть ведро и раствориться в темноте.
Во время очередной минуты тишины, когда муравейник из людей и развалин замер, кто-то крикнул:
– Эй, здесь ребенок!
Один из спасателей склонился над узким проломом меж двух плит, откуда еле слышно доносился писк младенца.
Отрешенный пустой взгляд обожженной женщины в одно мгновение озарился проблесками сознания. Вероятно, даже не чувствуя боли, она вскочила с места и бросилась на помощь ребенку, карабкаясь по острым камням. Никто не знал, было ли это ее дитя или она помутилась рассудком, отдавшись вдруг вспыхнувшим материнским инстинктам. Оказавшись наверху, женщина попыталась протиснуться в щель, и потерпев неудачу, принялась откидывать крупные камни в сторону и рыть землю, стирая пальцы в кровь.
Спасатель, стоявший над ней, замер и даже не пытался помочь, а оцепенев, уставился куда-то в сторону. Долгое время очевидцы не могли понять столь странного поведения, но когда обратили внимание на то, куда направлен его взор, ужас охватил всех собравшихся. В паре метров от покалеченной женщины, изо всех сил жаждущей спасти ребенка, из груды обломков торчал силуэт неразорвавшейся бомбы. В пляшущих отсветах пламени и теней ее было не просто заприметить. Темный металл обжигал смертоносным холодом и острыми углами хвостового оперения. Сброшенная, вероятно, при втором заходе бомбардировщиков на цель, бомба не встретила сколь-нибудь прочного препятствия, способного привести взрыватель в действие, и просто воткнулась в мягкий наст разрушенного здания. А может, зазевавшийся и уставший солдат за сотни километров отсюда, что активирует боеприпас при загрузке в самолет, просто позабыл снять предохранитель.
В любом случае, никто не хотел знать, по какой причине бомба не разорвалась, но все знали, какие последствия будут, если она все-таки взорвется.
Количество зевак вокруг меня в этот момент значительно поубавилось, а спасатели спустились к машине и настойчиво требовали того же от женщины и пожарного рядом с ней. Пришедший в себя мужчина пытался оттащить женщину от расщелины, но брыкаясь и крича, та продолжала бессмысленно царапать бетон. Тогда мужчина растерянно оглянулся на своих коллег и обреченно развел руками. Над местом катастрофы нависла тишина.
Стоявшие внизу спасатели молча наблюдали за стонущей то ли от боли, то ли от собственного бессилия женщиной и слушали истошный вой младенца, выворачивающий нутро. Наконец старший команды – крепкий усатый мужчина в мокрой, измазанной сажей рубашке, до этого державший руки в карманах штанов и нервно жующий зубами папиросу, выругался и, выплюнув окурок под ноги, решительно полез на развалины. Ни секунды не мешкая, остальные направились вслед за ним.
Это был мой шанс. Дождавшись, когда пожарные, боязливо косясь на бомбу, примутся за работу, я схватил ведро и припустил со всех ног, не оглядываясь.
Два квартала, что отделяли мое убежище от разрушенного дома, я бежал без остановки. Ведро больно било по ногам, но я не останавливался. Два темных пустых квартала. Все это время я думал лишь о самоотверженной женщине и надеялся, что она все-таки добралась до ребенка. Я был уверен, что сильные и смелые пожарные сделают все, чтобы эти два сердца воссоединились. А еще я умирал со стыда за то, что обокрал этих бесстрашных людей. И пустые черные окна домов с упреком смотрели мне в спину.
Когда я уже был рядом с домом, снова грянул взрыв.
* * *
– Я вам не верю… – решительно заключил профессор, глядя в окно.
Смерть безразлично смотрела на старика, и тот поспешил закончить:
– Если Бог существует, как он мог допустить такое?
– Вы излишне требовательны. Ведь он всего лишь дарует жизнь, но отнимаете то ее вы.
– Не может же столь могущественная сила, способная создавать жизнь, оставаться безучастной, когда его творения гибнут.
Мальчик улыбнулся:
– Так вы не верите мне или не верите в него?
Профессор откинулся в кресле и нехотя перевел взгляд на свое бездыханное тело в углу кабинета.
XI
– Сложно поверить, но иногда помощь приходит от того, от кого ждешь ее меньше всего, – продолжил старик. – Проблема с водой была решена, однако еды все еще было не достать. Единственную банку консервов я вскрыл гвоздем, разворотив мягкий металл, и выковырял из небольшого отверстия мятые куски говядины.
Мне ничего не оставалось, кроме как просить о помощи Марека. Он не любил попрошаек. В лучшем случае, если он будет в добром расположении духа, мне грозило получить пару тумаков и убраться с рынка навсегда. В худшем – я стану его рабом, с утра до ночи буду выполнять мелкие изнурительные поручения за кусок хлеба или рисковать жизнью, опять же, за такое же вознаграждение. Марек был строг, иногда даже жесток со своими подчиненными. Слухи о том, что очередной малолетний карманный воришка был бит полицией до смерти, часто расползались меж торговых рядов. Это мог быть случайный пройдоха, решивший промышлять на чужой территории без разрешения, либо подопечный самого Марека, попавшийся с поличным и понесший заслуженное по тем временам наказание. В любом случае, меня ждала незавидная участь, но взвесив все «за» и «против», я заключил, что это лучше, чем голодная смерть в подвале.
С самого утра рынок гудел от наплывшей толчеи. Но в этот раз он гудел совсем по-другому. Не так, как обычно. Беспорядочно бродящий вдоль рядов люд и прибывающие в расслабленном состоянии торговцы были сосредоточены, а рынок походил на единый слаженный организм. Все они к чему-то готовились. К чему-то грандиозному и воодушевляющему, стирающему границы между происхождением и достатком, возрастом и полом. К чему-то, что объединило всех людей ради одной великой цели. И вся эта общность заключалась в единственном процессе – крушении. Да-да, вы не ослышались, они разрушали рынок. Разносили торговые ряды, сбрасывая обломки в кучу, ломали прилавки и вывески, вырывали столбы и сдирали навесы. Зачем? Наверное, стоит пояснить.
Все силы немецкой армии были привлечены к укреплению обороны на подступах к городу. Марек же убедил следивших за порядком в городе полицейских, что поляки тоже готовы защищать город.
Им было невдомек, что растущие баррикады в центре Варшавы – вовсе не самоотверженное желание симпатизирующих им и примкнувших к ним граждан.
Город, который нацисты, по праву завоевателя, считали своим, готовился к бунту.
Марек был в самой гуще этой суматохи. Мимо него пробегали грузчики с коробками, в каждую из которых он непременно заглядывал, делал пометку в блокноте и указывал, куда следует ее отнести. Всякий раз по одному или группой к нему подлетали малолетние оборванцы чуть старше моего возраста и, получив новое задание, растворялись в толпе. Он даже не сразу заметил меня, а когда все же узнал, лишь недовольно отмахнулся и снова погрузился в дела.
Я прождал, казалось, целую вечность, опасаясь навлечь на себя гнев и без того нервного Марека. Но рынок не успокаивался.
Лишь ближе к вечеру, когда небо покраснело от заходящего солнца и все вокруг подернулось мутью сумерек, Марек устало свалился на деревянный ящик и закурил папиросу. Рядом с ним взгромоздились несколько крепких верзил, надменно взирающих по сторонам. Но в отличие от тех, что ошивались рядом с ним в прошлом, эти были вооружены. Да и на поясе самого Марека висела кобура с пистолетом.
Он подозвал меня, и я рассказал о своем несчастье.
– Мне жаль твоих родных, – тяжело вздохнул Марек, – но ведь ты здесь не для того, чтобы поделиться со мной своим горем?
Я попросил у него еды. Совсем немного. В долг, который был готов отработать. Марек лишь ухмыльнулся. Что с меня было взять? Тощий голодранец без дома и средств к существованию. Я не годился даже в попрошайки, так как из-за худобы не смог бы удрать от полицейского, если тот погонится за мной.