Но Марек меня не прогонял. Молчал и смотрел. Пытливо, оценивающе.
– Хорошо, я дам тебе все, что захочешь, – наконец произнес он, и все вокруг, в том числе и я, остолбенели. – Но взамен на поручение, которое тебе придется выполнить.
Лица верзил растянулись в хищных улыбках, а моя радость мгновенно сменилась на страх. И только Марек, оставаясь спокойным и невозмутимым, продолжил:
– Подвал, в котором ты укрылся, достаточно прочный?
Я кивнул.
– Хорошо, – сказал он. – Пообещай мне, что, когда начнутся бои в городе, ты не высунешь даже и носа наружу и будешь сидеть там, пока я не приду за тобой.
Волна негодования прокатилась среди лакеев. В этот момент авторитет Марека, который зиждился исключительно на силе и грубости, начинал стремительно таять. Стая почувствовала слабость вожака. И вот уже некоторые прислужники расправили плечи, с наглым прищуром косясь на главаря.
Я тоже растерялся.
– Обещай, – процедил Марек, сверля меня взглядом.
– Обещаю, – пропищал я.
Он кивнул и, тяжело поднялся.
– Дайте ему, сколько сможет унести, – приказал Марек. – Если вернется, дайте снова.
Из толпы раздался наглый смешок:
– Марек, а ты не слишком ли добр к этому парню? Кто он вообще такой?
– Он тот, кто набрался смелости поднять на меня руку, – бросил через плечо Марек, и из его рукава мгновенно выскользнуло лезвие ножа, блеснувшее в закатных лучах солнца. – Полагаю, паны, среди вас тоже есть желающие, не так ли, Каспер?
Нависшую тишину нарушил побледневший здоровяк с безобразным, криво разделяющим лицо на две половины шрамом:
– Н–нет, что ты… – заикаясь, пролепетал он. – Даже и в мыслях не было. Да и какое нам дело до этого пацана?
От страха глубокий шов, и без того разительно сползающий наискось через весь лоб, сминающий нос на сторону, кромсающий рот и скрывающийся в растрепанной поросли на подбородке, побелел еще сильнее. Остальные, неуклюже ежившись и пряча глаза, решили и вовсе не встревать в разговор.
– Ну, вот и славно, – заключил Марек, убирая нож в рукав, а затем грустно посмотрел на меня. – Торопись, малец, у тебя очень мало времени.
С трудом перебирая ногами, я мчался по темным улицам, не чувствуя усталости и тяжести мешка, бьющего в спину. Сухари, спрятанные за пазухой, царапали пустой живот. Очень хотелось пить, но я не останавливался, потому что время, как сказал Марек, было на исходе. А Мареку я верил. Угрюмые редкие прохожие провожали меня недобрым взглядом, принимая за воришку, спасающегося от погони. Пара бродячих собак увязалась за мной в парке, облаивая и норовя цапнуть за ногу. Они преследовали меня до уничтоженного бомбами квартала, потом, скуля, остановились и растворились в темноте. Я продолжал бежать, никого не замечая, слушая свист ветра в ушах и громкий топот собственных худых ботинок.
Онемевшие от тяжелой поклажи руки отнимались и не слушались, но стиснув до скрипа зубы, я несся в свое убежище. И только рядом с домом, за несколько метров до входа в подвал, я остановился, бегло осмотрелся и, убедившись в отсутствии посторонних глаз, нырнул под пол, где вывалил из мешка все содержимое, а потом снова помчался на рынок.
Я возвращался туда еще трижды и каждый раз уходил с полными карманами и мешком.
Шрам, вначале неодобрительно смотревший на меня, но молча выдававший продукты, в следующий раз провожал уже с нотками уважения, а в третий раз, когда я, запыхавшись, волок неподъемный мешок, даже помог взгромоздить тюк на спину, и похлопав по плечу, одобрительно хмыкнул и пожелал удачи.
Ближе к утру, когда я вернулся в четвертый раз, рынок был пуст.
Случайный прохожий, наведавшийся впервые на площадь в тот день, никогда бы не подумал, что здесь совсем недавно кипела жизнь. Мусор и хлам, сваленные в высокие, под два метра кучи, громоздились поперек дорог, ведущих на рынок, преграждая путь любому транспорту. Эти баррикады можно было преодолеть, только взобравшись и перемахнув через верх, рискуя свернуть шею. Кое-где в свалках виднелись сквозные отверстия, укрепленные мешками с песком, но их было не так просто заметить. За баррикадами было возведено еще несколько рядов ограждений. Таких же крепких, но уже поменьше, и даже фасады домов взирали узкими бойницами окон на площадь. И во всей этой зловещей окутывающей тишине не было ни одной живой души: ни голоса, ни писка, ни дыхания. В этой тишине раскатами грома разносились только мои тяжелые выдохи.
На рынок я больше не возвращался.
Зато теперь мне предстояло безвылазно сидеть в подвале и ко всему прочему разобрать кучу еды, разбросанную второпях, распределить запасы и рассчитать норму потребления в день, ведь мое заточение могло продлиться сколь угодно долго.
Как следует отдохнув под канонаду отходящего ко сну города, я затопил печь остатками дров и принялся за ревизию даров Марека.
Несмотря на то, что ночная беготня стоила мне невероятных усилий, запас продуктов оказался достаточно скуден: два коробка спичек, консервный нож, алюминиевые ложка и кружка, двадцать две некрупные картофелины, кусок мыла, одна проросшая зелеными побегами луковица, помятое яблоко, дюжина жестяных банок с кашей, две банки тушеной говядины, двенадцать буханок хлеба, небольшой пакет сахара, горсть соли, завернутая в газету, столько же чая, плитка шоколада, печенье и ржаные сухари россыпью, а также около килограмма сосисок, с которыми я решил расправиться, в первую очередь из-за повышенного интереса со стороны Филиппа, с шумом втягивающего воздух своим неугомонным носом и все ближе подбирающегося к вожделенному деликатесу.
Да, я дал имя крысе, ведь нам предстояло соседствовать в этой темной коробке еще долгое время, так почему бы не познакомиться? А так как Филипп не разговаривал, мне приходилось вести диалог за двоих. Эти беседы не давали мне сойти с ума. Я дал имя грызуну в честь героя книги Уильяма Мейкписа Теккерея, которую читал по слогам в свете тусклой свечи на кухне Януша и Клары. У них была богатая библиотека, и мне не приходилось скучать, но почему-то эта книга… Как же она называлась? «Приключения Филиппа на его пути по миру: показ того, кто его ограбил, кто ему помог и кто прошел мимо». Она полюбилась мне больше других, особенно в свете событий, в центре которых я оказался. И мне было приятно осознавать, что в этом темном зловещем подземелье я не один. Филипп искренне и всецело разделял со мной все тяготы и невзгоды. И я благодарен ему за поддержку больше, чем большинству людей, что окружали меня в течение всей жизни.
Как я говорил ранее, продуктов оказалось меньше, чем я рассчитывал добыть.
XII
Холодный июль окончательно вытеснил тепло и вовсю давил на город хмурыми тучами, а на меня еще и тяжестью низких потолков громоздкого здания. Дождь все чаще барабанил по земле, заполняя подвал сыростью и холодом. Но я любил дождь. Во время дождя с неба на город падала только вода. Иногда, во время особенно сильных ливней, я позволял себе нарушить данное Мареку обещание и выбегал на улицу, чтобы забрать наполненное дождем ведро, оставленное под водосточной трубой. Запасы питьевой воды я решил использовать исключительно для утоления жажды. У меня не было возможности даже умыться. Я вонял и чесался от вшей и клопов, все глубже зарываясь в сырое тряпье холодными ночами. Филипп спал неподалеку в беспокойном ожидании утра и долгожданного завтрака.
Я ел два раза в сутки: утром и вечером. Растягивал одну банку консервов на два дня, в промежутке перебиваясь сухарями. Печку разжигал редко, только в случае крайней необходимости, чтобы согреться или вскипятить воду.
За эти несколько дней томительного ожидания я открыл несколько очевидных для себя правил.
Например, после пары бессонных ночей со стучащими от холода зубами я понял, что спички лучше хранить в сухости. Это касалось и хлеба, который быстро подернулся плесенью и стал непригоден для еды. Даже непривередливая крыса обиженно пискнула и отскочила в сторону, когда я отдал ей испорченные куски.
Страдая поносом, я осознал, что воду лучше кипятить, а отхожее место следовало все-таки оставить на улице. Прости, Марек, но запах фекалий вперемежку с едким дымом в замкнутом и затхлом подвале обретали поистине невыносимый смрад, привыкнуть к которому было невозможно совершенно.
По нужде я ходил впредь только на улицу.
Мучительное ожидание Марека оборвалось ранним утром отдаленной перестрелкой. Пальба длилась недолго и вскоре стихла, чтобы через какое-то время разлететься по всему городу рокотом автоматных очередей, ружейных хлопков и пулемётной трескотни. Подобно волнам, шум боев то накатывался беспорядочным ревом, то затихал, нарушая тишину редким эхом одиночных выстрелов. Эта свистопляска длилась весь день и не умолкала ночью.
Любопытство раздирало, и я метался в подвале, то и дело прилипая к мелким окошкам в надежде хоть что-то разглядеть. Мне хотелось вырваться из подземелья и бежать на шум боя, чтобы стать очевидцем истории, присоединиться к таким разным, чужим, но в этот момент таким близким и родным друг другу жителям Варшавы. Они возвращали свободу с оружием в руках, и я хотел быть с ними рядом. Я хотел мстить и убивать тех, кто разлучил меня с отцом и отнял у меня маму, Клару, Хану, Рину и Януша. И я бы убил снова. И еще раз. И так до тех пор, пока окончательно не утонул бы в крови. Но утонул бы с улыбкой и без капли сожаления.
Скованному данным словом, мне оставалось бродить из угла в угол в ожидании Марека, зарываясь в тряпье по ночам, и беспокойно вскакивать, заслышав очередную ожесточенную перестрелку.
Я был убежден: Марек не мог не прийти, иначе зачем ему давать бесплатно еду, да еще и брать с меня обещание дождаться его?
«Марек ничего не делает просто так. Марек обязательно что-то задумал,» – твердил я себе, наблюдая, как Филипп догрызает остатки сухарей. Я даже отложил две банки с говядиной, чтобы накормить долгожданного гостя.
Вскоре беспорядочная стрельба сошла на нет.
А потом стены задрожали от гусеничного лязга, и пулеметный стрекот окончательно утонул в громыхании танковых орудий. В окна повалил тяжелый едкий дым, окутавший весь город. Мне уже не хотелось наружу, и я дал шанс всем душегубам пожить чуть подольше. Хотя, если откровенно – я просто струсил.