Особенно стало страшно, когда у окон подвала послышался топот солдатских сапог и немецкая речь. Затем прямо надо мной, где-то на первом этаже послышался взрыв и несколько выстрелов. Еще взрыв, и снова выстрелы. Стало понятно, что солдаты зачищают дом в поисках бунтовщиков, и рано или поздно доберутся до подвала. Я метнулся в гору тряпья и зарылся как можно глубже. От страха я вцепился в одеяло зубами и жалобно заскулил.
Неторопливо прохаживаясь снаружи, солдаты лениво беседовали и с тщательной методичностью осматривали каждое помещение.
Где-то над головой от удара разлетелось окно. Мелкие осколки забарабанили по бочке и со звоном рассыпались по полу. Следом в подвал залетела граната и, несколько раз обо что-то ударившись, покатилась по стеклу. У меня перехватило дыхание, но в этот момент дальше по улице застучал автомат, и солдаты побежали на звук выстрелов.
Взрыв был несильный, больше похожий на хлопок. Но тряпье, что меня защищало, вдруг вздрогнуло и резко вдавило меня в стену. Уши наполнил оглушающий свист, словно весь воздух в помещении, мгновенно сжавшись в одной точке, так же внезапно расширился, отражаясь от стен, пола и потолка и снося огромной волной все на своем пути. Я чувствовал, как в одеяла вонзаются мелкие осколки, и задыхался. Это длилось всего несколько мгновений. Еще несколько минут мне потребовалось, чтобы нормально дышать и различать запахи. И несколько часов, чтобы прийти в себя, восстановить слух и зрение. Все это время я лежал неподвижно, зажатый со всех сторон вещами, вдыхая пыль и едкую гарь. Проваливаясь в беспамятство, выныривая оттуда и плача, боясь пошевелиться и задыхаясь, я снова терял сознание.
Еще мне очень хотелось пить.
Восстание началось 1 августа 1944 года со стычек с местной полицией. По городу пополз слух, что советские танки ворвались в пригороды Варшавы. Воодушевленная местная шпана закидала камнями патруль. Те, в свою очередь, открыли ответный огонь из всех ружей. Уже через несколько часов город кипел гневом. Такой возможностью не могли не воспользоваться многочисленные подпольные группировки. Раздав оружие всем желающим, они направили народ на казармы, склады, вокзалы и мосты через Вислу. Но что мог сделать неорганизованный сброд против обученной армии?
Когда первые ряды повстанцев на подходе к казарме срезала пулеметная очередь, я метался по подвалу, желая примкнуть к сопротивлению.
Штурм военных объектов длился всю ночь. На утро все прилегающие к ним улицы были усеяны трупами, но оборона устояла. А когда в город вошли немецкие танки, восставшие окончательно превратились в дикий сброд. Часть спаслась бегством, часть вернулась в свои дома в надежде переждать, пока все не уляжется само собой. Но были и те, кто продолжал бороться. Они заняли баррикады в ожидании последнего сражения. К сожалению, их судьба, как и судьба всего города, была уже предрешена.
Мой Иерусалим готовился к осаде, а я дрожал от страха под кучей сырого тряпья.
Бронетехника рассекла западную часть города на три части. Не встретив сколько-нибудь организованного сопротивления, многотонные машины сминали под собой препятствия, возведённые защитниками на центральных улицах. Растянувшись до левого берега Вислы, колонны замерли. Не торопясь проникать в жилые кварталы, стволы все же развернули в узкие проулки, предусмотрительно выставив часовых у каждой машины. А когда опередившую технику догнала пехота, перекрестки и вовсе усилили пулеметными расчетами и минометными батареями чуть поодаль. В ожидании приказа о штурме, армия запалила костры.
Всю последующую ночь в разных районах города возникали стычки. Разведка по всем правилам ведения городского боя нащупывала оборону противника, выявляла огневые точки и исследовала местность, пригодную для наступления. А мятежники все это время пели песни и ждали. Ждали, что вот-вот с неба посыплется парашютный десант, обещанный союзниками, или на том берегу меж зданиями вдруг выползут советские тяжелые танки и разнесут фашистов в клочья. Они даже ждали гул бомбардировщиков, что обрушат смертоносные бомбы на всех без разбора. На эту жертву защитники тоже были готовы. Но ничего из вышеупомянутого не произошло, и с наступлением рассвета многочисленные группы в серых гимнастёрках со свастикой на рукавах медленно поползли к баррикадам.
Пули впивались в мешки с песком и вырывали щепки из наваленной в кучу мебели, барабанили, высекая искры по бетонным блокам. В ответ из-за укрытий полетели бутылки с зажигательной смесью и беспорядочная стрельба. Шквальному огню противостояли редкие хлопки ружей с одной стороны и одинокие, то и дело захлебывающиеся тарахтения пулеметов с другой. За баррикадами начали взрываться падающие на ополченцев мины, но пулемет продолжал стучать, не давая наступающим поднять голову. Из-за угла, тяжело рыча, скользя гусеницами по мостовой, выкатился танк и лениво повернул башню. Толстый короткий ствол ухнул, подняв пыль вокруг махины, и защитный вал, проглотив снаряд, содрогнулся, выплюнув в ответ комья земли, пламя, куски камня и человеческих тел. В образовавшуюся брешь тут же хлынули солдаты, поливая свинцом оглушенных бунтарей.
Смятые очаги обороны повстанцам пришлось покидать беспорядочным бегством, бросая оружие по пути в надежде раствориться в безликой толпе, суматошно стремящейся покинуть поле боя.
Но в пылу сражения разъяренное войско уже не делило население на причастных и непричастных. Пули пронзали всех на своем пути. Говорят, что восстание организовали подпольные организации. Что ж, может и так. Вот только на улицах умирали обычные горожане: старики, женщины, дети.
Когда улицы опустели, оставив вопящих раненых и еще бьющиеся в конвульсиях тела, армия растеклась по подъездам. Каждая дверь на каждом этаже была выбита, и комнаты вспухали от взрывов, становясь изуродованным склепом для всех, кто находился внутри.
Но даже тогда были те, кто отчаянно цеплялся за жизнь. Каждый дом гитлеровцам приходилось брать с боем, неся потери, заволакивающие глаза еще большей жаждой крови.
Движимые местью гренадеры, зачистив бунтующие районы, на этом не остановились и пошли дальше, словно целью их было не подавление восстания, а тотальное уничтожение всего живого.
Да, геноцид на той войне – это не только про евреев.
Конечно, были и попытки союзников поддержать восставших с воздуха, и даже несколько неудачных атак советских войск на Варшаву. Но бессильный там, на фронте, вермахт будто нашел отдушину для реванша в этом несчастном городе, вымещая злобу и отчаяние на мирном населении. В череде неудач немецкой армии, как воздух, нужна была победа. Пусть в захваченном городе. Пусть над безоружными и беззащитными мирными людьми. Но победа.
Солдаты зачищали кварталы дом за домом, поднимаясь на крыши и чердаки, расстреливая каждую комнату в каждой квартире. Подвалы не обходили стороной. Не обошли они стороной и подвал, в котором укрывался я.
От вашего внимания вряд ли могла ускользнуть мелкая дрожь в пальцах моей левой руки. Я пронес этот недуг сквозь десятилетия. Результат взрыва той гранаты. Раньше вся кисть ходила ходуном, сейчас же контузия напоминает о себе легким покалыванием на кончиках пальцев.
Чтобы выбраться из-под тряпья, мне потребовалось несколько часов. Голова гудела, виски стучали, как молот о наковальню, а сил хватало лишь на редкие жадные глотки воздуха. Я полз на жалобный писк Филиппа. О нет, не волнуйтесь, крыса была в порядке. Да и что с ней могло случиться? Это ведь крыса. Но в тот момент Филипп искренне переживал за меня, а может, я просто наивно хотел в это верить.
Выбравшись наружу, я еще долгое время переводил дыхание, без сил пыхтя открытым сухим ртом. А потом, собрав волю в кулак, скатился с настила на пол и медленно пополз по битому стеклу к изрешеченному картечью ведру.
Я пил долго, жадно. Громко кашляя, захлебываясь, выплевывая грязь и снова поглощая мутную жидкость. Бледное, изъеденное вшами худое тело окончательно перестало слушаться, парализовав мои движения, и так в абсолютном заточении я мог пролежать на холодном полу достаточно длительное время. Но стоило физическим потребностям – голоду или жажде – возобладать над бессилием, руки и ноги возвращались к былой активности ровно до тех пор, пока я не совершал те необходимые действия, за которыми непременно следовал очередной паралич.
К слову, нужда почему-то в список потребностей, ради которых мое тело возвращало активность, не входила, поэтому несколько дней, что я пребывал, балансируя между обмороком и оцепенением, приходилось ходить под себя. Со временем мне становилось лучше. Хоть я и был уверен, что умру, я не оставлял попыток возобладать над бессилием, пока наконец не поднялся. Шатаясь и скрючившись, как древний старик, гораздо старше того возраста, в котором пребываю в настоящее время, я собрал остатки еды и сквозь туман, застилающий мои глаза, доковылял до кровати. Эта самая длительная за последнее время активность отняла у меня все силы, и рухнув на мягкий настил, я сразу провалился в сон.
Сколько я находился в таком состоянии? Я не знаю. День, два, может, неделю или месяц. Разрывающая голову боль, с которой я свыкся, постепенно начала отступать. В один из таких периодов просветления я вскрыл консервную банку, отложенную для Марека и, наконец, нормально поел.
За окнами уже пожелтела вся зелень. Серые тучи окончательно заволокли небо, и в подвал ворвалась осень.
Если раньше выйти наружу мне не позволяло данное Мареку слово, то сейчас появляться на улице было небезопасно из-за повсюду рыщущих солдат и похоронных команд, вывозящих трупы целыми грузовиками. Справлялись они со своими обязанностями из рук вон плохо, и уже вскорости целые кварталы чадили невыносимым смрадом разложений.
Но мне позарез требовалось на свободу. Вот уже несколько дней нечем было растапливать печь, а ночами становилось невыносимо холодно до такой степени, что меня колотил озноб. И как воздух нужна была вода.
Через разбитые окна дождевые потоки стекали по стене, образовав в подвале грязную лужу. Эта лужа спасала меня от жажды в моменты бессилия, однако сейчас один только вид этого месива вызывал рвотные позывы. Одежда воняла от засохших нечистот, а клопы набегали целым роем, стоило мне коснуться постели.