Только представьте несущийся на город двухтонный снаряд, начиненный тротилом. Говорят, что он оставлял воронку глубиной 10 метров и при взрыве взметал землю на несколько сотен вверх. Чудовищная, разрушительная сила. Чудовищная, непостижимая жестокость умов, сотворивших это оружие, и рук, приводящих его в действие. Ядро наводило страх еще на подлете, издавая громкий рокот в небе, а пепел и пыль после ужасающего взрыва несколько часов оседали толстым слоем на добрую половину города.
Но однажды все закончилось.
Резко и неожиданно.
Я так испугался этой зловещей тишины, что начала даже решил, что оглох. Но я слышал все. Все кроме взрывов. Не веря ушам, я медленно вылез из-под тряпья и, завернувшись в плед, побрел наружу. Там снаружи меня встретил пустой изувеченный молчаливый город. Вдохнув ртом ледяной воздух, я осмотрелся. Всюду, докуда мог достать мой взор, не было ни единого целого дома, окна, тротуара, даже ни одного кирпича. Но искалеченный бетонный уродец был покоен, храня безмолвие под нежным слоем снега. Зима по-матерински бережно окутала его своим безусловным величием. Немая звенящая тишина заволокла пустые улицы. Мне казалось, будто я слышу, как невесомые снежинки падают на землю.
Таким я застал непривычный мир. А потом испугался еще сильнее, ведь не мог себе представить мир без людей. В том его привычном для меня состоянии, где каждый человек опасен по-своему. Кто-то больше, кто-то меньше, но совсем безобидных в том, моем мире, не существовало. Поэтому я пришел к единственному и совсем неутешительному выводу, что весь город и все его обитатели уничтожены, а я каким-то неведомым мне чудом остался на этих руинах абсолютно один. Как только эта мысль проникла в мою голову и я не нашел ни единого довода, способного это заключение развеять, тревожная тоска растеклась по всему телу, а сила моей цепкой хватки за жизнь дала слабину. Я сдался.
Открыв рот, я высунул язык, дав волю глубоко затаившемуся или скорее забитому от страха в угол ребенку. В пустом мертвом городе я стоял во дворе, ловя языком медленно падающие снежинки.
А в подвале лежало тело убитого мною друга.
Я не знаю, как мне удалось пережить ту морозную и смертельную зиму.
Я, как и всегда, лежал под горой хлама. Сил, чтобы подняться, уже не было. Тряпье давило со всех сторон, и я отчаянно задыхался. Я не ел несколько дней, но чувство голода меня больше не тревожило. Отчаяние наполнило мое тело, разум и мысли. Я лишь покорно ждал смерти. Получается, я ждал вас? И вы были там, я прав?
Гость кивнул.
– Да, это были ваши шаги. Твердая поступь, неотвратимо приближающаяся к моему укрытию.
– Меня опередили.
– Да, верно, вас опередили. Когда я услышал, как одеяло и тряпье, давящее на меня, разлетаются в стороны и кто-то целенаправленно пробирается ко мне, я пришел в неописуемый ужас. Ведь я был уверен, что все защитники города уничтожены, как и сам город. Теперь нацисты нашли и меня, чтобы убить. Так же безжалостно, как они убили тысячи человек до этого. Я попытался зарыться глубже, но не мог даже пошевелиться. Тогда я вцепился в подушку, зажмурив глаза, искренне рассчитывая быть незамеченным.
Но неизвестная сила продолжала прокладывать путь, словно чувствуя мое присутствие и ощущая страх, который завладел моим телом. И когда первые отблески света начали пробиваться сквозь исчезающие слои одеял, я уже не слышал ничего кроме громкого, буквально оглушающего биения собственного сердца.
Последний плед был сдернут, и я почувствовал морозный холод, бегущий по спине. Все вокруг замерло. А через мгновение я почувствовал, как огромная грубая рука, дрожа, коснулась моих волос. Я затравлено вытаращил глаза.
Надо мной нависал старик. В худом засаленном ватнике и с висящим на груди автоматом. Седая борода клочками топорщилась на впалых щеках. Лоб разрезали глубокие морщины. Из помятой ушанки торчали белесые кудри. Потрескавшиеся на морозе губы дрожали, а полные слез глаза источали тепло и заботу. Эти глаза смотрели на меня. Всматривались, пытаясь разглядеть того маленького мальчишку, который когда-то с удивлением и интересом познавал этот мир. Но с начала войны прошло долгих пять лет, и я уже не был ребенком. Там под тряпьем лежал истощенный, потерявший смысл и любовь к жизни подросток. И вряд ли в нем можно было узнать меня пятилетней давности, даже если изрядно и мучительно силиться. Но глаза старика, который и мне показался совсем незнаком, почему-то виделись родными. Откуда-то издалека близкими и любимыми.
Это были глаза моего отца.
Издав протяжный хрип, я потянулся к нему. Рыдая, он схватил меня и прижал к себе. В этих тисках я с трудом глотал морозный воздух и еле находил в себе силы, чтобы не потерять сознание. Я дрожал от слез и холода, но впервые за долгое время мне было по-настоящему тепло.
XV
Тепло было и в комнате, когда я открыл глаза после долгого и беспокойного сна. Был слышен треск поленьев в печи, создававший уют родного дома. Я лежал на ровном мягком матрасе, а под головой была подушка, вдетая в чистую белоснежную наволочку. Одеяло хоть и отдавало сыростью, но под ним было комфортно и сухо. По небольшой комнате разносился приятный аромат горячей еды. И сама комната, несмотря на занавешенные плотными одеялами окна, очертаниями углов и обстановки веяла умиротворенностью, словно я находился дома. Через секунду сюда зайдет мама и отдернет шторы. Теплый солнечный свет разольется по комнате, безжалостно прорываясь сквозь плотно сжатые веки, и я зажмурюсь еще сильнее, натянув одеяло на голову. Улыбаясь, она подойдет к кровати и, присев на край, нежно потреплет меня по волосам, а из кухни сквозь узкие прорехи в мою теплую и уютную темноту уже вползут ароматы свежих оладий и теплого парного молока. Я притворюсь спящим и вовсе не потому, что не желаю пробуждаться, а в силу того, что совсем не хочется выбираться наружу из своего нежного мягкого кокона. Но запах еды берет верх, и я нехотя высовываю голову на яркий свет. Улыбаясь, морщусь от ослепительных лучей и сладко потягиваюсь. В то же мгновение ощущаю нежные мамины губы на лбу и обнимаю ее крепко-крепко, чтобы начать новый день обычного, окруженного любовью и заботой ребенка.
В наваждении этом я с удовольствием пребывал еще некоторое время, пока не осознал, что лежу действительно в своей кровати, в нашей квартире, а из кухни, несомненно, веет завтраком.
Странное чувство испытывает человек, когда всем смыслом своей жизни видит лишь возвращение в прошлое. А когда судьба дарует ему мимолетную возможность заглянуть за вуаль минувшего, слегка пересечься с давно ушедшим, но все равно нагоняющим печаль, охватывающим грустью, в разные этапы жизни все видится не таким, каким представлялось. И тогда наступает переломный момент. Оказавшись в прошлом, ты отпускаешь бегущие в памяти картинки и навсегда прощаешься с тем, ради чего стремился вернуться.
В то утро я попрощался с мамой, которая больше никогда не войдет в эту комнату. Попрощался с комнатой, в которой никогда больше не буду просыпаться с улыбкой на устах, и печально отпустил окруженного любовью и заботой ребенка.
Отец сидел на кухне, задумчиво наблюдая за лижущим чайник пламенем. Он постарел. Очень сильно постарел. На сгорбленную спину давил непосильный груз пережитого. Огрубевшие руки даже в покое крючились в пальцах и выглядели совершенно неестественно, болтаясь на иссохших плечах. А взгляд из глубины впавших глаз смиренно созерцал мудростью того, кто сильно устал от жизни. Но где-то там, в отрешенности и пустоте взора сияли жгучие испепеляющие искры. Искры злобы, ненависти, мести. Там, у печи, он тоже прощался с прошлым, вспоминая моменты, сгорающие в открытом пламени.
Я не хотел его тревожить, вырывать из тяжелых мыслей, но заметив меня, он улыбнулся и протянул кружку с горячим бульоном, от которого я отказался.
– Тебе нужно поесть, – приговаривал он. – Пока тебя не осмотрит врач, ничего сытнее этой похлебки в ближайшее время ты не отведаешь, но я видел множество истощенных людей, которые отказывались от еды и в последствии умирали. Дело в том, что после длительного…
Он осекся, увидев мои руки, сжавшие кружку. Их била дрожь, отчего бульон плескался за края. Искры ненависти в его глазах запылали еще ярче, но он сиюминутно обуздал их.
– Как тебе спалось в нашем старом доме? – отец заботливо потрепал мои космы. – Надеюсь, ты не замерз? Я заделал окна одеялами и топил печь всю ночь. Вот только дверь, которую вчера выбил, поправить уже не получилось, но я запер подъезд, так что сквозит не сильно.
Я осмотрелся. За время моего отсутствия обстановка почти не изменилась. Да и что можно поменять в пространстве, где для всего необходимого отведено свое персональное место? Плита всенепременно должна стоять под дымоходом и чуть поодаль от окна, чтобы хозяйке было удобно готовить при дневном освещении. Рукомойник в углу при входе, а рабочая поверхность вдоль стены на всю длину кухни. На противоположной стороне обязательно шкаф для посуды, муки и сахара, а также разнообразных круп и продуктов длительного хранения. Рядом со шкафом на стене обычно висели часы. Громоздкие, с маятником и громоподобным боем. И неизменно круглый массивный стол на резных толстых ножках в самом центре комнаты.
Когда мы заехали в эту квартиру, мама потребовала перенести стол в гостиную и отцу пришлось разбирать этого тяжеленного гиганта, чтобы протиснуть в дверной проем. Новые хозяева вернули стол на кухню. Это, впрочем, единственное изменение, которое произошло за эти годы. Ну, еще окна, которые повылетали от взрывов и пустили длинные корявые трещины по стенам.
– Сегодня вечером я оставлю тебя, но ненадолго, – отец поспешил унять мое беспокойство. – Вернусь, ты еще будешь спать. Я отлучусь всего на пару часов. Но вернусь не один. Со мной будет фельдшер. Он тебя осмотрит. Я все еще тревожусь о твоем здоровье, и чтобы мне было спокойнее, я бы хотел показать тебя специалисту.
Он ушел глубокой ночью, убедившись, что я сплю. Когда слабые шаги затихли в подъезде, я соскользнул на пол, взяв с собой подушку и одеяло, забился под кровать, завернувшись с головой в ожидании сирены, авианалета, взрывов, да чего угодно, что смертельной опасностью нависало надо мной все эти годы. И страх, растущий во мне, никуда совершенно не делся, а лишь острее ощущался на фоне отступившей опасности. Я не чувствовал себя спокойно. Несмотря на освобожденный Красной армией город, бегство захватчиков и тишину вокруг, мой разум отказывался принимать тот факт, что голод и страдания навсегда оставили эти руины, а следовательно, и меня.