Холодные руки с силой вдавливали живот, причиняя нестерпимую боль. Несколько раз мне даже приходилось вскрикнуть, чтобы доктор ослабил нажим. Лысый мужчина в круглых очках сосредоточенно, глядя в пустоту, исследовал мое худое тело. От него разило спиртом. Белый медицинский халат выглядывал из грязной, перепачканной мазутом и гарью телогрейки. С мокрых кирзовых сапог стекал растаявший снег, образовывая мутную лужу, которую он размазывал грязной подошвой по полу. Взглянув на отца мутными, красными от усталости глазами, фельдшер достал кривую помятую папиросу из кармана и, выдув из нее мелкую махру, вставил в рот. Они отошли в сторону и еще долго о чем-то спорили, беспокойно поглядывая на меня. Врач в чем-то убеждал отца, но тот в клубах едкой махорки нерешительно мотал головой, пока наконец не сдался, а потом обреченно кивнул.
Военный госпиталь располагался в костеле святой Анны у Замковой площади. Просторное здание с колоннами на фасаде во время восстания почти не пострадало. Летчики использовали широкую пирамидальную крышу как ориентир и не сбрасывали на нее бомбы. Однако это не спасло церковь от попаданий артиллерии, в результате чего все нутро ее выгорело дотла, опустошив просторные своды, капеллы и уничтожив фрески. На просторной площади перед зданием растянули колючую проволоку в несколько зигзагообразных коридоров, замостив воронки досками и мешками с песком. У самого входа стоял танк, а по периметру уставились в небо защитные расчеты. Не представляю, каких трудов это стоило, но на колокольном флигеле, на самой верхней площадке, торчал пулемет. Всюду дежурили часовые, сновали туда-сюда санитарные машины и открытые американские джипы с закутанными в вязаную одежду водителями и краснощекими офицерами. В отличие от немцев, постовые не разводили костров, чтобы согреться, предпочитая приплясывать и ежиться на морозе, шмыгая носами.
Внутреннее убранство костела, точнее то, что от него осталось, вынесли на улицу и свалили в кучу, не заботясь о состоянии и ценности вещей. Резные деревянные оконные рамы, столы и лавки лихо кромсал топором здоровенный повар. На нем была белая рубаха, заправленная в галифе, поверх которой еле сходилась ватная телогрейка без рукавов. На ногах были валенки, а макушку покрывала ушанка, вздрагивающая при каждом взмахе. Дерево с многовековой историей он забрасывал в маленькую топку полевой кухни. Из трубы двухколесного прицепа валил сизый дым и пахло гречкой.
Просторные своды внутри залов было сложно отапливать, но костел был одним из немногих оставшихся в целости зданий, способных вместить такое количество народа. В главном помещении в несколько рядов были расставлены койки. На них лежали забинтованные, искалеченные, в бреду и беспамятстве раненые. Из самой отдаленной кельи, в которой оборудовали операционную, под немыми ликами покрытых сажей апостолов, взирающих с потолка, разносились вопли страждущих, чьи муки не в силах были заглушить ни анестезия, ни водка, поглощаемая несчастными в неимоверных количествах. Однако в главной зале царили веселее и дурачество.
Освободители ступили на вражескую землю, изгнав захватчиков со своей. Теперь пришел их черед разрушать, убивать и мстить, мстить, мстить за все годы страданий. И с каким энтузиазмом они смаковали приближение к Берлину, с какой радостью делились друг с другом планами гадостей и всяческого непотребства, что обрушатся на отступающих и взятых в плен «фрицев».
Вдоль постельных рядов на колясках разъезжали подвыпившие ампутанты, подбадривающие выздоравливающих и сокрушающиеся о списании в тыл. Как только армия пересекла границу, командование увеличило максимальный вес посылок с трофеями, отправляемых солдатами на родину, тем самым побуждая последних к разграблению и даже вандализму. Но Варшава была уничтожена, и многочисленные калеки, вползая с пустыми вещмешками в вагоны, огорчались еще больше, провожая недовольным взглядом победоносно шествующую на запад армию.
Прежде чем положить в общую палату, меня долго отмывали, остригли наголо и натерли какой-то вонючей мазью. От нее нарывы, укусы и раны на теле начали зудеть еще сильнее. Потом меня отнесли в столовую и силой накормили постным бульоном. Аппетита совсем не было. Только к вечеру мне выделили койку, на которой я смог отдохнуть. Она стояла в самом углу у стены, под аркой. Рядом лежал забинтованный с головы до ног танкист. Бинты были пропитаны кровью из-за покрывающих все дело ожогов. Каждый час он приходил в себя и издавал тяжелый, полный боли и страдания стон. Тут же подбегала медсестра и колола морфий. Он снова проваливался в сон и лишь изредка вздрагивал. Ночью танкист умер, и когда я проснулся, медсестра заканчивала менять постельное белье. Признаться, мне тогда стало не по себе. Я задавался вопросом, сколько проживет мой следующий сосед, но на эту койку больше никого не клали, и я просто валялся, умирая от скуки, разглядывая изящный богатый потолок и людей, что возились неподалеку.
Больничные будни у всех пациентов проходят уныло. Соблюдая постельный режим, очень сложно найти увлекательное развлечение, поэтому особый интерес у постояльцев вызывали молоденькие медсестры и новенькие, попавшие сюда прямиком с передовой. Еще не отошедшего от операции беднягу обступали со всех сторон и заваливали вопросами о ситуации на фронте, расспрашивали в подробностях, откуда он, кого знает, с кем соседствовал и даже что ел на обед. Однако вопросов о характере ранения почти никто не задавал. Пронзенным штыком плечом, простреленной грудью и даже прилетевшей в ягодицы шрапнелью уже было никого не удивить. Каждый здесь мог рассказать удивительную историю о своем чудесном спасении из кошмара сражения. Других тут не было. Другие, менее удачливые, давно лежали в земле. А счастливчики – здесь, в больничных тапочках, в пижамах и с невероятной историей о, конечно же, героическом ранении, полученном в неравной схватке с превосходящим не только по численности, но и по силе врагом. Все эти герои благодаря армейской сноровке и хитрости выходили победителями из того боя. Лишь после обнаруживали на себе кровь, порез, пробитый живот или продырявленное седалище. И никто не смел уличить или обвинить рассказчика во лжи. Они все были героями. Даже трусы.
У меня не вызывали интерес рассказы солдат. Это был их мир, к которому я никакого отношения не имел. Они же, в свою очередь, интереса ко мне также не проявляли. Что им мог поведать иссохший, неспособный передвигаться без посторонней помощи бледный мальчишка? Я и правда не мог ходить. Тот бульон, больше походивший на воду, который мне приносили, едва придавал сил. Стоило мне встать и шагнуть пару раз, как тут же возникала одышка и я валился с ног опять.
Отец навещал меня каждый день. Обычно ближе к обеду он появлялся в костеле со свертком еды и шоколадом, к которому я почему-то стал равнодушен. Врачи почти сразу запретили ему носить съестное, ссылаясь на строгую диету не только у меня, но и у всех остальных пациентов. Он начал отдавать лакомства средних лет медсестре, что три раза в день кормила меня бульоном с ложки. От просьбы высокого красивого польского офицера, каким все еще оставался отец, забота женщины удвоилась, впрочем, как и румянец на ее немолодых щеках.
По вечерам она вывозила меня во внутренний двор на коляске, бережно завернув в несколько теплых одеял, и подолгу рассказывала историю своей нелегкой жизни. Вокруг ее потухших глаз скопились мелкие нити морщинок, но лицо сохранило красоту и нежность. Из-под платка вились пышные кудри, за которые она неоднократно получала взбучку от старшего врача смены. Но обрезать многолетнюю копну она так и не решилась, то и дело скользя длинными пальцами в область шеи и заталкивая непослушные волосы в складки ткани чепчика. Ей приходилось совершать это короткое движение так часто, что оно вошло в привычку, став неотъемлемой частью повседневности даже вне госпиталя. Иногда она расспрашивала об отце, с волнением комкая юбку и стыдливо опуская глаза.
Пройдут сутки, и эти глаза, полные слез, боли и негодования, будут смотреть, как из грузовиков достают несуразные тюки и по одному заносят в отдельный корпус во внутреннем дворе храма.
Теми тюками были люди.
Защищая Варшаву от возможного окружения, советские войска расползлись, подобно лучам солнца, в разные стороны, занимая окрестные города, подавляя сопротивление или вовсе не встречая такового. Один из таких городков встретил их абсолютным запустением. Отсюда, опасаясь расправы, бежали не только полицейские и армейские части, но и местные жители. Все без исключения. А вскоре, когда вернулся дозорный отряд, стала понятная и причина. Уже было занявшие пустые дома, солдаты сняли сапоги и в предвкушении долгожданного отдыха растянулись на мягких кроватях, но услышав о новости, принесенной разведчиками, спешно запрыгнули в машины и умчались в лес.
Спустя долгое время в пути по малозаметной дороге внимание колонны еще издали привлекли многочисленные трубы. Дым из них не валил, но почерневшие от гари своды сигнализировали, что совсем недавно копоть густо покрывала небо. Ломая молодые деревья, танки ворвались на вырубленную площадку, вдоль которой тянулся до самого горизонта забор с опоясывающей верхушку колючей проволокой. Оттуда на танкистов взирал равнодушными глазами ужас, пропитанный смрадом и чадящий смирением.
Даже ветераны, прошедшие морозный Сталинград и кровавую мясорубку Курска, где горящие реки и расплавленный металл не смогли сломить их дух, попятились и не смогли удержать в себе рвотные позывы.
Там, за забором, стояли толпы живых мертвецов. Бесчисленное множество обтянутых кожей скелетов с безумными глазами. Грязная изорванная полосатая роба свисала клочьями, обнажая иссохшие тела серого цвета. Несмотря на холод, они, словно не чувствуя, стояли босыми ногами в снегу и даже не дрожали. Единственное, что отличало их от мертвецов – вздымающиеся в частом коротком дыхании дутые от голода животы, выступающие над торчащими ребрами. Тонкие руки болтались, как плети. Кожа на лицах плотно обтягивала череп, повторяя контуры глазниц, скул и челюсти, оголяя редкие зубы. А за и