х спинами возвышались горы мертвой плоти с торчащими в разные стороны конечностями, спрессованные под собственной тяжестью в безликую, с трудом разбираемую в деталях массу.
Освободители и узники так и стояли друг напротив друга, разделенные забором, пока один из танкистов не нажал в порыве отчаяния педаль газа. Стальная машина взревела и подмяла под себя ограждение. По металлической обшивке танка застучали подошвы сапог, и бойцы вошли на территорию, где их встречали не радостные лица, песни в честь освободителей и крепкие объятия со слезами на глазах. Их встречала тишина в окружении расступившихся, сломленных, замученных призраков оставленного Освенцима.
Долгое время никто не знал, что с ними делать. Лагерь закрыли на замок, оставив заключенных внутри. Потом, в течение нескольких дней сюда приезжали делегации врачей, генералов и прессы. Все это время узники продолжали жить в своих бараках и продолжали умирать. Пока наконец в верхах не приняли сложное решение: распределить бедняг по госпиталям, но выделить при этом отдельные корпуса. Медицинскому персоналу, привлеченному к реабилитации, надлежало держать язык за зубами, а часовым, приставленным охранять помещения с пациентами, «проявить максимальную бдительность по недопущению посторонних из числа проходившего лечение личного состава Красной армии на вверенный им объект».
Но к чему все эти меры?
Чтобы избежать банальной резни. Чтобы на смену одному геноциду не пришел новый.
На некоторых участках фронта так и произошло, ведь утаить столь значительное зверство от посторонних глаз было уже невозможно.
После того как лагерь покинул последний грузовик с заключенными, на территорию загнали пленных солдат вермахта. Жестоко загнали. Прикладами и штыками, избивая до полусмерти и расстреливая за любую нерасторопность. Осуждал ли кто-то судей? Пресекали ли командиры излишнюю жестокость своих подчиненных? Разумеется, нет. Оправдываю ли я это возмездие? Вне всяких сомнений.
В окопах же было принято негласное решение относительно войск СС, в ведении которых находились концлагеря по всей Европе. Участников этих подразделений в плен не брать, к суду не привлекать и расстреливать, даже если раненый с двумя молниями на воротнике, подняв руки вверх, молил о милосердии.
В плен их не брали, но жалели и пули. Кололи штыками, но чаще обливали бензином и сжигали живьем. Даже сейчас, рассказывая об этом, я не испытываю жалости к тем несчастным. Пришел их черед собирать камни. Тяжелые, неподъемные глыбы, что разбросали они по всему миру.
В госпитале меня снова стал одолевать голод – верный признак того, что я шел на поправку. Кормящая медсестра навещала нечасто. Ее приписали к больным из концлагеря. Она изредка приходила ко мне справиться о самочувствии, но усталый вид и заплаканные глаза говорили, что новая должность дается ей крайне тяжело и непомерно.
Лишь однажды она дала волю чувствам и поделилась накопившимися переживаниями.
За месяц с небольшим, что она выхаживала поступивших в госпиталь истощенных узников, из нескольких сотен в живых осталась едва ли треть. Большинство умирало от голода, будучи уже не в силах принимать пищу, которую организм отторгал сразу же. Были и те, кто умирал от шока, стоило им оказаться под душем. И это не считая гангрены, чахотки, тифа и множества других недугов. Неспособные передвигаться самостоятельно, страдальцы требовали бережного ухода даже в лежачем состоянии – из-за чрезмерной хрупкости костей, а любой перелом неизбежно приводил к заражению крови и неминуемой смерти.
Но при всей разнообразности у пациентов ран физических, стали возникать раны душевные – уже у лечащего персонала. Многие, насмотревшись ужасов нацистского режима, озлоблялись вконец и требовали отправить их на фронт. Некоторым не удавалось совладать с собой, и они впитывали многолетнюю боль и мучения, отчего волосы покрывались сединой, а тело на нервной почве приходило в негодность, отказывая конечностям в движении и наделяя лицевые мышцы тиком. Случались даже случаи помешательства. Когда уставший санитар выходил из корпуса, падал на колени и истерично гоготал, пока подоспевший врач не колол полоумному успокоительное. Бывали и инфаркты. В одном только нашем госпитале они случались трижды. И не у престарелых докторов, а у молодых и сильных медработников, ранее на сердечные боли не жаловавшихся.
А сколько таких вот госпиталей было в освобожденной Польше? И все они были заполнены несчастными жертвами холокоста, что все еще, несмотря на оставшиеся позади мучения, продолжали умирать.
Но смерть не правит балом долго, верно?
Пока в стенах божьего храма умирали люди, все вокруг наполнялось жизнью. Как и много веков назад, бежавшие в ужасе от огня и расправы жители Иерусалима на этот раз возвращались в Варшаву.
Засучив рукава, они латали свои разрушенные дома. Сперва из того, что было под рукой, наскоро заколачивали щели, заделывали трещины и пытались вернуть уют. Вскоре в оконном проеме появлялась пахнущая свежим деревом рама. В ней мелкие гвоздики держали стекло. В пробитые стены возвращалась свежая кирпичная кладка, а на крыше лежала пестрыми заплатками новая черепица, вбирающая дым от еще не закопченных труб.
С наступлением весны разрушенные дворы и запустевшие парки начали покрываться зеленью. Талый снег ручьями стекал в глубокие воронки, оголяя смердящие трупы. Пленные нацисты, кое-как закутанные в остатки формы, в худых ботинках, перемотанных поверх тряпьем, в огромном количестве копошились на руинах, голыми руками разгребая камни и вырывая из мерзлой земли окоченевшие останки. Часовые, приставленные к ним, лениво матерились на смеси русского с немецким и часто курили завернутую в газету махорку, чтобы хоть немного перебить чадящее зловоние.
Все чаще в госпиталь поступали новые раненые и новые ободряющие новости. Если зимой о победе говорили нечасто и осторожно, то теперь о ней трубили на всех углах. В костеле установили радио. Из шипящего динамика звучала задорная музыка, и голос диктора под ликование больных монотонно и чеканно объявлял о взятии очередного населенного пункта. Хорошие новости ждали и меня. Я наконец стал набирать вес, и врачи согласились отпустить меня домой на поруки отцу. Храбрый польский офицер с увешанной орденами грудью не смог сдержать слез и опять на радостях крепко сдавил мои кости. Стоило полагать, что в старую нашу квартиру мы не вернемся. За время моего лечения отец бы там свихнулся от нахлынувших воспоминаний и тоски.
Советы предпочитали не застаиваться на одном месте и не ждать из тыла свежие войска для перегруппировки, а бросали в бой истощенные армии, чтобы развить наступление и не дать противнику прийти в себя. А на освобожденных от нацизма территориях оставляли сколоченное на скорую руку ополчение, состоявшее, в основном, из местных жителей и комиссованных увечных. Когда поступил приказ двигаться на запад, уставшие солдаты, грубо бранясь по матери, крестили грудь тремя пальцами, поминая Бога, в которого вот уже много лет им запрещали верить, и с тяжелым сердцем плелись дальше.
Однако недовольство солдат было наименьшей проблемой для командования. Такое случалось и раньше, ведь участь бойца на войне – это роптать и умирать. Остро стоял вопрос: кого же оставить вместо себя на руинах разрушенного города защищать тылы на случай диверсий и отлавливать коллаборационистов, радушно встретивших фашизм, а теперь так же неподдельно симпатизирующих красному флагу? И все это на фоне глобальной стройки и огромного наплыва возвращающихся на пепелище беженцев.
В советской армии было много поляков. Гражданские, спасавшиеся от оккупантов в начале войны, офицеры, перешедшие на сторону Советов и не расстрелянные за шпионаж, партизаны, наводнившие леса и чинящие диверсии на тыловых коммуникациях, а также заключенные концлагерей, бежавшие из заточения. Все они под знаменем войска польского и в составе Красной армии возвращались домой. И все как один приняли решение остаться в Польше. Им не нужна была шкура зверя и его голова как трофей на стене. И уж тем более никто из них не горел желанием оставлять свой автограф на стенах Рейхстага. Для них война закончилась. Они вернулись домой. Уставшими, искалеченными, но живыми и жаждущими мира.
Уходящая армия на скорую руку создала местную комендатуру, реквизировала одну из воинских частей с казармами для расположения ее служащих и членов их семей. А для особенного служебного рвения приставила пару русских офицеров Смерш43, которым комендантские не подчинялись, но обязаны были докладывать, объяснять и отчитываться обо всех своих передвижениях и действиях.
Отца назначили начальником оперативного отдела, как мне позже станет известно, из-за его опыта пребывания в лагерях. Оказалось, что за его спиной их целых три, и один из них – советский. Но в эти подробности он меня никогда не посвящал, и тяжести, что испытал по пути ко мне, унес с собой в могилу. Может, он поведал вам свою историю жизни и вы со мной поделитесь?
Гость, не моргая, махнул головой.
– Ну что ж, тогда пусть это останется тайной. В любом случае, его опыт был в Польше очень ценен хотя бы потому, что он знал в лицо всех насильников и убийц в форме СС, надзирающих в двух крупнейших лагерях страны: Майданек и Треблинка. И так как многие из этих душегубов не успели покинуть Польшу в силу слепой преданности приказу «убить как можно больше перед отступлением», переодевшись в гражданское, они все еще могли бродить по окрестностям, выдавая себя за беженцев, а то и вовсе бесстрашно соседствовать на этаже в полуразрушенном доме с ничего не подозревающими людьми, выжидая момента, когда истерия войны поутихнет и выдастся случай беспрепятственно вернуться в свое логово.
Их отлавливали. Задерживали при проверке документов, найдя в бумагах ошибки и нестыковки, или по чистой одежде, начищенной обуви, армейской выправке, от которой после многолетней муштры не так просто избавиться, по внешней нервозности и, конечно же, по доносам, поступающим в комендатуру неисчислимым количеством.