Иерусалим полыхал, чадящим дымом пожарищ сигналя путникам о царящем в городе хаосе. Но случайных путников в окрестностях уже давно было не сыскать. Они бежали от чужеземцев с крестами на груди. Караваны, идущие в город, были разграблены одичалыми европейцами, и об их существовании напоминали лишь незахороненные истерзанные останки купцов и верблюды в засохших пятнах крови, безразлично жующие сухие островки редкой песчаной поросли.
У подножья громадного Иерусалима растянулся опустевший лагерь крестоносцев.
Тусклые флаги именитых домов, пропитанные дымом, покрытые золой и пылью, безвольно колыхались от легкого ветра, разносящего по лагерю жуткие запахи земных испарений.
Все вокруг города смердело испражнениями многодневной стоянки немытого войска. Пыльные палатки исторгали вонь постояльцев, а над ямами, куда сбрасывались помои, ампутированные конечности и освежеванные животные, роились мухи.
В порядке и чистоте содержалось лишь христианское кладбище, утыканное сотнями свежих крестов.
Вдоль могил медленно передвигался монах в грязной изорванной рясе, подпоясанной сальной веревкой. Сложив руки на обвисшем животе, клирик раскачивался и бурчал молитвы на латыни, крепко сжимая затертый до золотого сияния крест на шее. Сытые вороны на могильных крестах лениво каркали кружащей в небе стае.
Спустя какое-то время, ближе к закату, стали появляться первые воины. Вдали, у самых стен, разносился шум еще продолжающихся локальных стычек, а раненые уже входили в лагерь. Хромое и изрубленное, пронзенное стрелами и истекающее кровью войско господне сползалось поближе к алтарям и служителям истинной веры, чтобы получить спасение, исцеление и покой. Многие умирали по дороге, корчась в агонии, будучи не в силах идти дальше. Они взывали о помощи к братьям христианам на итальянском, французском, немецком и других языках, но в ответ получали лишь равнодушное молчание от остальных, перешагивающих через несчастных пехотинцев. Позже остывшие трупы уберут с дороги монахи, а на ухоженном кладбище появятся новые кресты, на которых усядется еще больше ворон в ожидании очередного пиршества.
Глубокой ночью, освещая дорогу факелами и разгоняя шакалов, сбежавшихся на смрад набухших под солнцем трупов, похоронная процессия с тряпками на лицах будет забрасывать тела в скрипучую повозку, чтобы уже в лагере их раздеть, омыть и разграбить.
Но это будет намного позже. Сейчас же лагерь взорвется воплями раненых, отошедших от горячки боя. Сухая земля будет впитывать смесь крови, воды, душистых масел, обильно поливавших открытые раны воинов, вырывающихся из крепких рук лекарей.
И в разгар этих страданий, когда боль граничит с беспамятством, в вопящий лагерь вернется и другая часть войска. Насытившись резней, рыцари будут хвастаться подвигами и трофеями, а их слуги быстро побросают грязные доспехи и отправятся на охоту, с которой наверняка вскоре вернутся ни с чем, и получив от уже пьяного господина несколько пинков, займутся приготовлением к завтрашней битве. Крестоносцы голодали. И они страшились пить воду из колодцев, так как она наверняка была отравлена неверными. Поэтому знатные феодалы утоляли жажду вином, а простолюдины, составлявшие основную массу войска, перебивались дождевой водой, которой скупо поливали их вшивые головы редкие, внезапно набежавшие тучи.
Под утро, когда голодные и хмельные рыцари, съев по куску черствого плесневелого хлеба, помолятся, а их оруженосцы, накормив лошадей, приготовят оружие и броню к очередному штурму, лагерь заснет с абсолютной уверенностью, что все они здесь по воле Господа и вершат своими руками его деяния и замыслы, а значит, и сомнений в лишениях и смысле похода быть не должно. И вера в Бога истинного заставит измученных воинов вновь и вновь, превозмогая боль, жару и усталость, каждый день сооружать новые лестницы и тараны для штурма неприступного Иерусалима, чтобы с именем Его на устах безжалостно кромсать иноверцев вне зависимости от возраста и пола. Безжалостно и беспощадно, ибо на то воля Его и благословен будет павший в бою, и вознесется он прямиком к вратам райским, сложив голову у врат града Христова!
Итальянцы, германцы, англичане, французы расположились у подножия Иерусалима отдельными группами. Все, что их объединяло – священники, говорящие молитвы на латыни. Но огромное разношерстное войско нуждалось в согласованности командиров, презирающих чужестранных единоверцев. Изъяснялись рыцари скупыми жестами, щедро осыпая друг друга проклятиями и обвиняя в непонимании. Если подобные склоки возникали у господ, то среди вооруженной и безграмотной черни на фоне языкового барьера нередки были стычки, порой приводившие к поножовщине. Еще до первого штурма святого города лагеря не только защитили себя от возможных набегов иерусалимского войска, но и внимательно следили за передвижениями соседей, готовые дать отпор даже союзникам. Привыкшие к примитивной дипломатии у себя на севере, где каждый не утруждался изощренными закулисными интригами, они были уверены, что доверие к союзникам опаснее, чем прямое столкновение с врагом. В такой атмосфере неприятия армия тяжело двигалась к Иерусалиму, но вопреки разногласиям, продолжала множиться и оставаться вместе.
И не смотря на распри, терзающие единство, сеющие раздор и сомнение, командир у войска был один. Сейчас он встречал отброшенную от крепости рать пред самым лагерем. Он встречал их каждый раз. Не мог не встретить. Просто обязан был. И всякий раз он смело, не отводя взгляд, встречал стыдливые и укоризненные взоры отступивших от стен. Многие винили его в неудачном штурме, перешептываясь в строю, большинство же корило себя за недостаточную веру, слабость перед лицом опасности и редкие молитвы.
Позже он отправится в командирскую палатку, где уже изрядно опьяневшие рыцари будут стучать по столу кружками, расплескивая вино на липкую, истертую временем карту, монахи будут креститься и закатывать глаза в небо, а простые воины, потупив взор, будут недовольно хмуриться в ожидании решения совета. И каким бы оно ни было, на стены вскоре придется лезть именно им. Оттого, если в азарте пьянства какой-нибудь господин примется надменно бахвалиться силой и непобедимостью своего войска, стоя за его спиной, они от злости молча будут сжимать рукоять меча до белизны в грязных ногтях.
Когда споры и бравады умолкнут под сводами душной палатки, на командира в ожидании решения воззрится тягучая тишина.
Герцог Раймонд IV Тулузский устало закрыл глаза. Этот поход дался ему нелегко. На гладком вытянутом мужественном лице откуда ни возьмись вдруг появились глубокие морщины. Кожа побелела, а седые, когда-то пышные волосы теперь клочьями торчали из-под капюшона. Непослушная борода свисала белым водопадом на груди. Сдавалось и тело. Ровная крепкая спина от многодневных переходов и битв сгорбилась под тяжестью кольчуги, рука немела после пары рубящих взмахов клинком, а дубовый щит клонился вниз, защищая все хуже. Еще Раймонда беспокоили головные боли после удара копья сельджука при осаде Никеи. Копье переломилось, ударившись о шлем, и оставило на память чуть выше левого виска глубокую вмятину, а заодно и накатывающий временами шум в сознании.
Но больше всего внезапно постаревшего герцога заботило не это и даже не тщетные попытки армии взять город, сопряженные с огромным количеством потерь. Предметом его беспокойства была жена. Робкая, богобоязненная внебрачная дочь короля Кастилии, Эльвира переносила тяготы похода особенно тяжело. Моложе пятидесятилетнего Раймонда на двадцать с лишним лет, хрупкая женщина всегда была окружена заботой и любовью престарелого супруга и надменным, брезгливым обращением его сына от первого брака. Однако страх лишиться наследства заставлял Бертрана любезничать и натянуто улыбаться мачехе-ровеснице. Она чувствовала его неприязнь и искала защиты и утешения у Раймонда, который подолгу отсутствовал дома, затянутый трясиной феодальных распрей и склок. Именно поэтому, когда герцог вернулся из монастыря Клуни, куда был вхож как слепо преданный церкви католик, и в приподнятом духе готовился отправиться со свитой в Клермон, она настояла, чтобы муж всенепременно взял ее с собой. Мольбам любимой Эльвиры Раймонд не отказал.
Уже на площади у собора, в центре безмолвствующей толпы, увлеченная речами папы Урбана, призвавшего люд к священной войне против неверных, пьющих кровь христиан на их же алтарях, она твердо решила отправиться в этот поход с мужем, откликнувшимся на призыв церкви одним из первых.
И как бы ни отговаривал благородный рыцарь, как бы ни запрещал ей даже и мыслить о столь рискованном, полном лишений и неудобств испытании, Эльвира осталась верна своему решению и твердо на том стояла. Он сдался и на этот раз. Всегда сдавался под напором огромных глубоких глаз, невинно смотрящих в самую его душу, и подчинился просьбе своей жены.
Приготовления заняли несколько месяцев. Требовалось дождаться прибытия отрядов со всего Прованса и прилегающих земель. Их необходимо было вооружить, одеть и снарядить провизией хотя бы до Византии. Там герцог рассчитывал пополнить запасы и двинуться за море, где вопрос обеспечения войска будет зависеть уже от грабежей и насилия.
Помимо рыцарей и пехотинцев в походе требовались кузнецы, конюхи, лекари, пажи, повара, следопыты, музыканты и прочая обслуга, призванная скрашивать серые будни кровопролития. В немалый довесок к войску прибавились священнослужители со всем своим скарбом, тяжелыми алтарями, распятиями, запасом свечей и даже святой водой. А свита в составе монахов, капелланов, аббатов, канонников, служек и даже хора юных мальчиков едва ли уступала по численности всему вооруженному ополчению.
Вдобавок служители Господа изъявили желание пройти весь путь пешком, что сулило существенно затянуть поход, замедляя конницу и отнимая пехоту для защиты босых мытарей от нападения лесных разбойников или шаек душегубов, не брезгующих обобрать даже скитников.
Снаряжение каравана отняло еще какое-то время. В результате войско герцога отправилось к центру мира одним из последних. А все потому, что Раймонд не хотел повторить судьбу черни, которая сразу после призыва папы, побросав скудные пожитки в заплечные мешки, сбилась в разного размера стада и отправилась по пути пилигримов.