Во главе этого сброда шагал тощий осел. На нем восседал такой же сирый аскет по прозвищу Питер Пустынник.
Вдохновляя челядь видениями, что посылал ему Господь, этот не очень благоразумный юродивый вел за собой безбрежные толпы последователей. Неорганизованные, нищие, озлобленные и слепо верующие в свое предназначение, они вторглись в Германию, закономерно рассудив, что иноверцев хватает и здесь. Разграбив несколько еврейских городов и вырезав добрую половину их населения, они двинулись дальше, сметая, подобно саранче, все на своем пути. Разумеется, столь бесцеремонного вмешательства германские сюзерены стерпеть не могли. Отряды тяжелой конницы безжалостно втаптывали в землю всех, кого встречали на дороге паломников, благо она была переполнена бредущим без сил людом. Поля вдоль нее быстро обросли свежими холмами массовых захоронений, на которых вскоре стала пробиваться молодая зеленая поросль. Те немногие, кому посчастливилось избежать расправы в Европе, доползли до Византии в изнуренном и достаточно неприглядном виде. Но даже под стенами священного града их набралось не меньше, чем до горизонта.
Царь Византии, окинув взглядом безбрежное многолюдье, повелел запереть городские врата и безжалостно пронзать стрелами любого, кто приблизится к ним ближе, чем на сто шагов. Бесцветная масса с крестами на плечах и пальмовыми ветвями в руках роптала у стен, паля костры и загаживая изрубленное на дрова прилесье. Великодушный самодержец под давлением знати, чьи угодья беспощадно разорялись негодующей толпой, наконец позволил бурлящему океану пролиться в город. Но по капле. Нищих крестоносцев пускали за ворота в определенные часы и лишь мелкими горстками в сопровождении дворцовой стражи. Возвращались они, потеряв дар речи, а когда наконец находили в себе силы говорить, то рассказывали небылицы.
Величие града поистине ошеломляло пришлых дикарей, привыкших ютиться на узких улочках, окольцованных тесными стенами. Вместо слякоти от нечистот под ногами и запаха гнили они ступали по широкому каменному полотну средь благоухающих садов и фонтанов. Огромные здания храмов с древними святынями в золотом обрамлении и высокими расписными сводами не шли ни в какое сравнение с их тесными приходами, уродским древесным распятием и узкими, едва пропускающими свет в пыльную крипту оконцами. А что творилось с их рассудком, когда громадина ипподрома, упираясь в небо, увлекала взор в бесконечную даль…
В блошерне путники шарахались от экзотических, невиданных ими доселе животных, бродивших бесцельно в опасной близости, но никакой агрессии при этом не показывающих. После восхищенную чернь выдворяли обратно в гниющую клоаку, отчего их вера в райские сады в конце долгого изнуряющего пути только усиливалась, и они настойчиво требовали от Питера скорее продолжить путь в святой город, чтобы обрести, наконец, частичку того чуда, что довелось узреть им в Константинополе.
Царь Византии Алексий на единственной короткой аудиенции, которой удостоил лидера крестоносцев, убеждал Пустынника дождаться рыцарей, но тот был непреклонен, надеясь на защиту Всевышнего от стрел и мечей язычников. Вскоре Питер оседлал своего осла и повел чернь к морю, оставив у города после себя мертвую выжженную землю и обглоданные кости шакалов, птиц и даже мелких грызунов.
Кое-как переправившись на худых лодках и плотах, усеяв попутно все дно утопленниками, христиане ступили на земли сельджуков и сразу же принялись грабить и убивать с особым остервенением всех без разбора. В истерии абсолютного фанатизма они окончательно теряли голову и доходили порой до бесчеловечных пыток и ритуального каннибализма. Утолив жажду крови в богоугодных, одобренных церковью деяниях, нищая армия двинулась вглубь эмирата и безнаказанно шагала до самой Никеи – первого крупного города-крепости. Опустошив окрестности, они приближались к стенам. Но Никея была спокойна. Словно великан, наблюдавший за копошением муравьев под ногами, со стен, лениво зевая, на войско смотрела стража. Огромные ворота со скрипом медленно разошлись в разные стороны, и в ту же минуту на неорганизованную толпу устремилась волна тяжелых всадников.
Едва ли царившую резню можно было назвать боем. Кого не затоптали кони, того пронзили копьями. Избежавшие копья были зарублены саблями и проткнуты стрелами. К концу дня все закончилось. Десятки тысяч тел собирали еще неделю, складывая в громаднейший курган, зловонный и жужжащий мухами. Чтобы его спалить, пришлось вырубить ближайшие лесные насаждения. А бесконечное облако гари, поднявшееся в небо, на долгие дни заволокло собой солнце и было заметно даже по ту сторону моря.
Раненым и чудом уцелевшим предоставили на выбор: возложить голову на тот курган, либо принять веру в аллаха и обратиться рабом. Питера Пустынника схватили, обезглавили и, усадив тело на осла, пустили гулять по степям восвояси, поставив точку в предисловии Первого крестового похода. И лишь немногим из бесконечной армии черни посчастливилось увидеть такой недостижимый для них Иерусалим. Пусть в кандалах и сквозь толстые прутья клетки на невольничьем рынке, но они все же узрели священные для каждого христианина улицы, по которым в такой же мученической неволе нес свой крест Сын Божий. Они прошли полмира, чудом остались в живых и стали рабами, чтобы потом…
* * *
– Вот так, думаю, в самый раз, – Бертран поправил щит на деревянной двери.
– Надежно закрепил? – спросил Раймонд сына, осматривая лежащие повсюду трупы.
Узкая изогнутая улица уходила вверх длинными пологими ступенями. Невысокие здания из желтого камня, словно склеенные, сжимали ее подобно тискам, образовав коридор без верха, петляющий перекрестками и редкими арками внутренних двориков. Затертая до блеска каменная кладка под ногами была устлана телами убитых горожан. По сухим углублениям между кирпичами струились тонкие ровные нити крови. Медленно сползая вниз, они смешивались и уже ручьем стекали по ступеням.
– Ветром не сдует, – усмехнулся юноша и постучал по фамильной геральдике, украшавшей щит.
Герцог Тулузский удовлетворенно кивнул. Его блуждающий отрешенный взгляд замер на сыне. Рыцарские доспехи определенно украшали молодого человека, и Раймонд был рад, что они наконец сблизились в этом походе, разделяя лишения и невзгоды. И сейчас, в самом конце пути, на этих длинных ступенях посреди узких улочек павшего к их ногам Иерусалима он видел перед собой не вздорного глупого мальца, а равного себе мужчину. Того, кто продолжит его род и с достоинством выполнит клятву, данную отцом святому престолу.
Раздумья его прервали бряцания лат двух приближающихся пехотинцев.
– Монсеньор, – окликнул Раймонда один из воинов. Он был весь перепачкан засохшими красными пятнами. Даже на покрытом испариной лице трудно разобрать, был то алый загар от палящего солнца или размазанные брызги крови. Второй ничем не отличался от первого, разве что он волок за собой на цепи истерзанного, в рваных обмотках раба. – Этот невольник утверждает, что он – христианин из Лиона, из воинства Пустынника.
– Какая чушь, – скривился Бертран. – Их всех перебили.
– Нет, нет, господин! – взмолился безликий пленник. – Я правда из армии Питера и прошел всю Германию, видел неприступные стены Константинополя и был ранен у Никеи, где меня и пленили.
– И как же ты выжил? – спросил Раймонд, глядя в сторону. Он не хотел смотреть на грязного раба. Одно его присутствие вызывало приступы удушья от вида язв и нарывов, покрывающих вонючее тело.
– Господь защитил меня, не иначе, господин. Я молился каждый день о спасении, и он смилостивился надо мной. Прошу вас, господин! – раб заплакал и пополз к ногам герцога, но пехотинец одернул цепь, и кандалы на руках больно впились в натертую до крови кожу. Убогий застонал.
– Держите его, – скомандовал Раймонд, вынимая меч из ножен, и воины схватили под руки испуганного оборванца. – Господь защитил, говоришь? – герцог острием клинка задрал полы лохмотьев между ног у кандальника. – Так я и думал. Усекновен.
– Пощадите! – завопил раб. – Они сделали это против моей воли! Клянусь, я был и останусь верен одному лишь истинному Богу.
Пехотинец выхватил кинжал из-за пояса и вонзил его в шею скулящего невольника. Из раны брызнула кровь, и безумные глаза жалобно уставились на герцога.
– Если ты предал Господа, ты предал того, кто вдохнул жизнь в твое смрадное тело, кто управлял деяниями твоими и наставлял во мрачные времена, то как ты, отступник, смеешь просить о милосердии? – спросил герцог, очевидно, не рассчитывая на ответ из хрипящего и захлебывающегося последними глотками воздуха рта. Через мгновение, несколько раз дернувшись, тело обмякло. Воин вырвал из шеи клинок и, небрежно обтерев о рукав, убрал на место.
– Как красиво, – прошептал Бертран.
Раймонд оглянулся на сына. Тот завороженно смотрел на лужу крови, медленно расползающуюся под телом.
– Кровь на желтых камнях, – пояснил юноша. – У нас-то камни серые. На них красный теряет свой цвет и темнеет. А здесь… здесь лишь ярче становится.
Герцогу понравилось наблюдение Бертрана. Он посмотрел на небо. Яркое солнце нависало над головой и жгло кольчугу. Значит, бойня в городе длится добрую половину дня. И судя по количеству доносившихся со всех сторон стычек, продлится резня еще долго, возможно, даже неделю.
Что ж, подумалось Раймонду, значит на то воля Его.
Те же слова пришли ему в голову два долгих года назад, когда весть о разгроме черни дошла до выходящего из Прованса войска с ним во главе. Прознав о поражении крестоносцев, Эльвира крестилась и долго молилась за упокой их душ, приняв обет молчания на неделю и насыщаясь лишь водой и хлебом, чтобы сблизиться страданиями своими с падшими мучениками.
Они шли той же дорогой, что и неделю назад Годфри Бульонский со своими головорезами, и Раймонд нисколько не пожалел, что запасся провизией впрок, так как его армию встречали лишь разграбленные города и пепелища селений поменьше. Разбежавшиеся в ужасе местные жители присутствием своим не докучали, и весь путь до Византии был относительно легок, не считая зимних холодов и нескольких о