тмороженных пар ног у босых священнослужителей.
Герцог рассчитывал встретить Годфри в Константинополе, однако и здесь его не оказалось. Царь Византии, разгневанный на северных дикарей, поспешил переправить того за море, заставив перед этим преклонить колени и поклясться в верности своему престолу, а когда благородные рыцари, возмущенные таким обращением, решили взять столицу штурмом, их пришлось усмирять силой оружия. В конце концов, разбитый и униженный Годфри коснулся лбом ступени перед троном и был тут же выдворен за пролив. Раймонд повторять судьбу побратима не спешил. Рассудил, что от клятвы такой с него не убудет, а престарелый монарх лишь потешит свое самолюбие, зато армия будет сыта и полна сил, когда ступит на земли неверных.
Константинополь герцогу не понравился. Просторные улицы невозможно было защитить малочисленному отряду, в широкие окна домов мог легко забросить горящий факел или попасть стрелой даже необученный новобранец, а ровные ступени легко преодолевались конницей. Все, что делало город неприступным, это лишь толстые высокие стены и двойные, неуязвимые огнем ворота. Но стоило неприятелю оказаться внутри…
Напыщенный Алексий также казался смешным в ярких золоченых одеяниях, окутывающих благоухающее изнеженное тело. Окажись он во Франции или Германии, спеси ему бы там поубавили. Северный люд не приветствовал женоподобных правителей, а тонкая изогнутая сабля, которой он искусно владел и всячески старался это продемонстрировать, едва выдержала бы пару увесистых ударов тяжелого двуручника. Скромно насытившись за царским столом, Раймонд подтвердил, что все территориальные завоевания его войска отойдут Византии и, получив заверения в полной поддержке и оснащении, поспешил покинуть город.
Набегавшие друг за другом волны разбивались об острые камни скалистого берега. Бледные, измученные воины, мокрые от соленых брызг, осторожно ступали по тонким шатающимся доскам, соединяющим сушу и пляшущий на волнах корабль. Несколько человек и коней уже упали в бурлящую стихию. Их крики поглотил шум прилива, а белая пена скрыла от глаз разбитые скалами тела. Но останавливаться было нельзя. Если быстро не покинуть корабль, он вскоре разобьется о берег. Время уходило, как и вода, оголяя таившуюся на дне опасность.
Раймонд без сил упал на колени. Всю дорогу его жутко тошнило. Еда и жидкость, попавшие в желудок, тут же исторгались наружу. Не лучше дела обстояли у жены и сыновей. А что творилось на нижних палубах, где собрались в тесноте люди и кони и где напрочь отсутствовали окна, а отхожим местом служили обычные ведра, он не мог даже представить.
– Друг мой! – встретил герцога на берегу довольный Годфри Бульонский. – Настоящий рыцарь преклоняет колени лишь во время молитвы, а я креста здесь что-то не вижу.
– Византийскому царю ты так же ответил? – пробормотал бледный Раймонд.
Годфри рассмеялся и протянул герцогу чарку с вином.
Крепкий, взбитый, коренастый Годфри при первом знакомстве всегда казался неуклюж. Грузный косолапый шаг и тяжелое дыхание выдавали в нем ярого противника пеших прогулок. Однако стоило графу вставить свои широкие ступни в стремена, как он тут же преображался, развеивая все сомнения относительно его сноровки и боевой выучки. На скаку он мог довольно долгое время сражаться одновременно с несколькими противниками, без устали и метко разя врагов, размахивая клинками подобно ветряной мельнице. Он искусно владел копьем, а булавой мог размозжить любой шлем, каким бы крепким он ни был – такой страшной силищей он обладал. Но каким он был умелым бойцом, таким же многогранным и талантливым пребывал и в миру.
Большой, неблагородного вида рот улыбался настолько искренне и добродушно, что Годфри легко стал любимчиком простолюдинов, а за голубые глаза, прожигающие всякого, кто смел дерзить, он снискал расположение у знати. Его боялись и уважали, любили и сторонились. Женскую любовь он заполучал силой, оттого был несколько раз женат и все разы неудачно, как правило, становясь вдовцом. Это не мешало графу быть ярым, даже фанатичным христианином, замаливающим ночами каждое свое хладнокровное убийство.
Годфри был настоящим рыцарем в том далеком и диком средневековом понимании. Он никогда не бежал от боя, всегда был честен и мудр в решениях.
Раймонд Тулузский симпатизировал графу, считая его скорее другом, хоть и виделись они редко. Герцог видел в Годфри свое отражение, но мутное и безобразное, потому что тот никогда не скрывал эмоций в отличие от Раймонда, которого учили вероломной дипломатии с детских лет. Если было смешно, Годфри смеялся, тряся своей трехцветной бородой. Если он был зол, то не сдерживал гнев, сдвигая густые длинные брови над немигающими глазами, сильно сжав губы и сморщив кривой веснушчатый нос. А когда ему было грустно… Впрочем, грустно ему не было никогда, по крайней мере, он всячески старался не подавать вида, но Раймонд знал, что чем громче музыка в графских покоях, чем веселее гаеры и выше груда пустых бочек из-под вина перед дверью, тем больше смятения у Годфри на душе.
Друзья обнялись.
Весь следующий день войско приходило в себя. Следовало отдохнуть, прежде чем идти дальше, ведь там их ждала все та же неприступная Никея. Как и в прошлый раз, эмир решил не дожидаться, когда сомкнется кольцо вокруг города, и отправил свое войско навстречу. Но на этот раз, сладостно вспоминая легкую победу, он решил возглавить поход сам.
Когда две армии сошлись, правитель Никеи понял, что биться придется не с разобщенной, вооруженной дубинами и палками чернью, а с могучим полчищем безжалостных убийц. Коротконогие тяжеловозы с закованными в броню рыцарями полдня гоняли всадников Никеи на ретивых кобылицах, рубя мечами и пронзая копьями тонкую турецкую броню. Когда остатки войска отступили, чтобы скрыться за городскими стенами, путь к воротам им уже преграждал светловолосый брюхастый Годфри, дико ревущий на нормандском и колотящий по щиту шипастой булавой, а с ним еще не меньше тысячи таких же сумасшедших.
Никея врата не отворила. Бедному эмиру пришлось спасаться бегством, как и остаткам его войска, которые рассыпались по степям малыми группами и поодиночке. Добив раненых, рыцари окружили город и с рассветом готовились пойти на приступ.
– Ты это тоже видишь? – спросил угрюмый Годфри у герцога.
Снаряженные к бою кони, освещаемые лучами утреннего солнца, били в нетерпении копытами под тяжестью облаченных в сталь наездников.
– Командуй сбор, мы уходим, – ответил Раймонд и развернул коня обратно в лагерь.
Со стен Никеи перед собравшимся для штурма войском развивались византийские флаги. Это означало, что город теперь под протекторатом Алексия. Это означало, что сам город и есть часть Империи.
– Он предал нас! – выпалил Годфри, нагнав Раймонда.
– Да.
– Ну так давай сделаем вид, что ничего не видели, и возьмем город?
– Нет.
– Почему?
– У нас был договор, и он его нарушил, забрав Никею. Теперь мы заберем весь мир! – Раймонд подмигнул графу. – Терпение, мой друг, он вскорости пожалеет.
– Господь испытывает нас, не иначе, – пробормотал Годфри.
– Но ты ведь не поддашься соблазнам?
Граф с ненавистью сплюнул на сухую землю, покосился на стены чудом уцелевшего города и сквозь зубы процедил:
– Не в этот раз.
* * *
Иерусалим вонял кровью.
Купола Храма Гроба Господня безмятежно взирали на творимую внизу бойню.
Закованные в броню варвары с крестами на щитах безжалостно терзали население, где придется, будто соревнуясь друг с другом в жестокости. Отдельные очаги сопротивления еще тлели в разных концах города, но их судьба уже была всем известна.
Старик вскрикнул и схватился голыми руками за торчащее из груди лезвие клинка. Через мгновение изо рта его вырвался протяжный хриплый выдох, изрезанные ладони обмякли, а тело медленно сползло по стене, оставив на ней алое пятно. Бертран вырвал меч из туловища и оглянулся на отца. Герцог сидел на ступенях, убегающих в узкий петляющий вверх проулок. Рядом с ним валялись шлем и меч.
Улица, которую они выбрали для отдыха, была сплошь в телах. На них уже слетелись мухи, а кровь, пролитая совсем недавно, уже запеклась под горячим солнцем и покрылась трещинами.
Изредка на главной улице или в проулке за спиной герцога мелькали силуэты. Это были крестоносцы, опьяненные битвой, рыщущие в поисках жертвы, или местные горожане, осторожно ступающие вдоль стен в надежде на спасение. И те, и другие, завидев двух отдыхающих на стыке улиц рыцарей, моментально испарялись. Первые – из отсутствия всякого интереса, а вторые – во избежание смерти.
Герцог с сыном, помня о благородном происхождении, резней беззащитных пренебрегали, потому за убегавшими не гнались. Но когда из-за угла неожиданно выскочила тень, поддавшись инстинктам, Бертран выхватил меч и вонзил в жертву. Лишь после он увидел в несчастном лысого беззубого старика, смотрящего на юношу яркими голубыми глазами.
– Кисть выкручиваешь. Удар смазал, – покачал головой герцог, подняв с земли финиковую ветку.
Бертран, примерив клинок в руке, несколько раз всадил его в мертвого старика и вновь покосился на герцога.
Но в мыслях своих Раймонд был уже далеко, задумчиво оглядываясь по сторонам, ловя истошные крики и наслаждаясь вкусом свежих фиников.
Он любил финики. Пришедшие из холодной Европы рыцари настороженно относились к экзотическим фруктам, опасаясь отравления, но длинный долгий путь по иссушенным землям вынудили со временем откинуть предубеждения и сначала слуги, а потом и благородные мужи с удовольствием вкушали медовые плоды всяческих ароматов и вкусов. Раймонду полюбились финики.
– Значит, это конец пути? – вырвал герцога из раздумий подошедший Бертран.
– Получается, так.
– И что дальше? Вернемся домой или останемся здесь?
Раймонд задумался, выплюнул косточку под ноги и, потянувшись, встал.
– Возвращаться уже, боюсь, некуда, а оставаться опасно.
– Опасно? – удивился юноша. – Мы вернули Град Божий. Никакой враг теперь не страшен.