Она встретила меня в длинном красивом платье и с тем же надменным лицом. Мой приход, признаться, ее удивил, но правила хорошего тона обязывали пригласить гостя в дом. Я не знал немецкого, а она не понимала по-польски. Немая сцена длилась несколько минут, пока я не вывалил на стол продукты, отчего ее сердце окончательно оттаяло, и она впервые улыбнулась. Но радость моментально сползла, сменившись горечью и уязвленностью. На глазах проступили слезы, и она поторопилась отвернуться, чтобы заварить чай и приготовить ужин. Тем временем я осматривал богатое убранство квартиры.
С первого взгляда я понял, что хозяйка принадлежит к благородной фамилии. Фарфоровые вазы из Азии, статуэтки из слоновой кости, маски из Африки и богатый хрустальный сервиз. На секретере из красного дерева стояли фотографии. На них молодые, в изысканных нарядах дамы позировали в окружении немецких офицеров на фоне старинного средневекового замка. Рядом была фотография с офицером в песчаной форме африканского корпуса и фото хозяйки квартиры с тем же мужчиной, но уже в генеральском мундире на фоне Эйфелевой башни.
Мой взгляд упал на приоткрытую дверь в спальню, где стоял комод с зеркалом. На нем аккуратно в несколько кучек были разложены драгоценности. Ровно так же Клара раскладывала свое имущество, чтобы потом обменять на еду. В зеркале комода отражалась, помимо края аккуратно убранной просторной кровати, напольная вешалка, на которой покоился тот самый генеральский мундир с фотографии.
Через пару дней глубокой ночью к подъезду подъехала черная машина, и из нее вышло несколько человек в гражданском, раздался топот на этаже и настойчивый громкий стук в ее дверь. А на утро после завтрака на прогулку из квартиры никто уже не вышел. Дверь была опечатана.
Отца не было уже больше месяца.
И если раньше я связывал загадочные убийства и постоянные командировки отца с работой, то после нескольких визитов его коллег из разведки и расспросов о том, где он и как давно отсутствует, начал сомневаться. Сомнения усилились, когда по ночам возле дома стала парковаться все та же машина, на которой увезли нашу соседку.
Чтобы разогнать дурные мысли, я принял решение последовать примеру престарелой немки и с утра прогуливался по городу. После длительного нахождения на свежем воздухе во мне просыпался зверский аппетит, и больше не приходилось беспокоиться за сохранность продуктов.
Как я уже говорил, Берлин жил своей, отдельной от остальной Европы жизнью. В то время как разрушенные города отстраивались, столица лежала в руинах и кипела празднествами, доходящими порой до абсурда.
Расфуфыренные фрау с мехами на шее, в вечерних платьях и длинных атласных перчатках под фальшивый ритм советского аккордеона выплясывали на капоте американского джипа. Истосковавшиеся за год с небольшим по мужскому вниманию девицы с радостью принимали ухаживания молодых, соревнующихся в галантности друг с другом и охочих до любви офицеров.
Кошмарный сорок пятый, в котором дурно пахнущий, пьяный освободитель мог снасильничать любую, остался позади.
Теперь, после столь длительного ужаса, напомаженные немки без страха выходили на улицу, надев самый красивый наряд. Игриво перепрыгивая через обломки разрушенных зданий в сопровождении не таких уж и диких военных, с корявым акцентом они напевали «Катюшу»47 и повально учили английский и русский.
Я прохаживался вдоль руин, которые только начали приводить в порядок, но строители будто игнорировали центр города, где громоздился покалеченный Рейхстаг, исписанный именами, датами и бранными, богатыми на разнообразие словами. На опаленном скелете купола развивалось огромное алое полотно. А площадь перед зданием была полна людьми, пришедшими взглянуть на символ павшего нацизма и с радостью позирующими для памятного фото перед объективами камер.
Не убирали с улиц и подбитые вражеские танки. Местная детвора с удовольствием прыгала по опаленной броне и резвилась на башне, еще совсем недавно наводившей ужас смертоносной машины.
Но город продолжал возрождаться. Пусть с окраин, но постепенно кварталы обретали мирный вид. Кое-где даже штукатурили отверстия от пуль и снарядов. В парках можно было заметить лебедей и уток, а на лавочках – степенных и умиротворенных стариков, разбрасывающих скудные крохи дефицитного хлеба.
Посреди этого мира с военным привкусом бродил я и возвращался домой перед ужином, чтобы встретить посыльного с продуктовой корзиной. Вместо молодого солдатика еду стал приносить крепкого вида офицер младшего чина. Он был дружелюбен и всегда старался завести беседу, расспросить об отце, полюбопытствовать о моем настроении и краем глаза скользнуть в приоткрытую дверь.
А вскоре в соседнюю квартиру заселился новый постоялец.
Он вонял водкой и чесноком и был совершенно неопрятен на вид. Расхаживал по дому в одних трусах и майке с накинутым поверх офицерским кителем советских танковых войск, громко бранился, выпячивал невоспитанность и водил к себе вульгарного вида девиц, с которыми куролесил до утра под хриплые песни Утесова и Шульженко48 из граммофона.
Но что мне эти глухие звуки веселья за стеной, если я умудрялся выспаться под взрывы бомб и вой сирены?
Но равно как канонаде не удавалось наполнить беспокойством мой сон, также я оказался слишком чувствителен к малейшим шорохам.
Потому, когда в замке повернулся ключ, сон покинул меня в одночасье. Но я не запаниковал и не взволновался, так как шаги, те самые, что отпечатались в моей памяти со времен варшавского подвала, принадлежали отцу. Он всегда ходил одинаково. Короткой, аккуратной поступью, с пятки на носок, немного шаркая левой ногой.
В ту ночь он не разувался, оглушая просторные комнаты цокотом каблуков.
Присев на край моей кровати, он долгое время не решался тревожить меня, но я сам открыл глаза.
– Собирайся, – прошептал он. – Нам нужно бежать.
Я лишь накинул штаны и рубашку, пока он шелестел в кромешной тьме бумагами и стучал шкафами в соседней комнате.
С одним чемоданом мы запрыгнули в машину и долго ехали по темным улицам, петляли в проулках и пару раз останавливались в тупиках, погасив фары. Все это время отец затравленно озирался и крепко сжимал руль. А на его коленях лежал автомат. Преодолев несколько блокпостов, мы наконец выбрались из города. Тогда-то он и расслабился. Кинул оружие на заднее сиденье и уже не так часто смотрел в зеркала.
Мы ехали всю ночь. Останавливались только чтобы заправить машину из канистр, которыми был забит весь багажник, и размять затекшие конечности. После каждой такой остановки в салоне жутко воняло бензином, отчего кружилась голова. Под утро я заснул, а когда проснулся, мы стояли у полосатого шлагбаума. Советские пограничники внимательно и долго изучали наши документы, близоруко вглядываясь в оттиски печатей и сверяя фотографии в паспортах. Ближе к обеду шлагбаум был поднят, и через десяток метров нас встречали солдаты уже в иной форме, а над ними развивался не красный стяг, а звездно-полосатый.
Когда граница осталась позади, мы свернули в небольшой пролесок, где нас ждала другая машина, на этот раз, с водителем. Заспанный, небритый немец был очень рад встретить отца. Судя по чернеющим на земле углям, толстому слою золы и его помятому виду, прождал он нас не один день.
Мы сели на заднее сиденье, и только тогда отец обнял меня. Сжал со всей силы, как обычно это делал. Автомобиль, шурша колесами по земле, выбрался на ровную гладкую пустую трассу и направился к швейцарской границе.
По пути мы проезжали несколько городов. Крупных и не очень. Совершенно нетронутых войной и начисто стертых с лица земли бомбами.
В то время как вся Европа лежала в руинах, Швейцария будто являлась отдельным островом, который оставался нетронутым бушующими волнами Мировой войны. Города утопали в зелени, и ни один из домов не был поврежден хоть сколь-нибудь малым шальным осколком или пулей. Мостовые стелились ровной кирпичной кладкой, ни разу не перепаханной снарядами, а окна в рамах были без единой трещины и даже с совершенным отсутствием следов от бумажной ленты.
В Швейцарии мы прожили недолго. У нас была небольшая квартира в пригороде. Не такая просторная, как в Берлине, но весьма уютная. Да и пригород в сельской Швейцарии – понятие достаточно условное. Под него порой подпадали даже некоторые центральные кварталы.
Вам наверняка интересно, откуда взялись средства у предавшего родину бывшего офицера и его малолетнего отпрыска? Нет, отец не грабил банки и не обогащался на чужом горе. Ответ прост – сочувствующие. Антифашистское движение в конце сороковых набрало значительный размах. А после огласки в Нюрнберге зверств, чинимых в концлагерях, достигло высот небывалых. По всему миру в общественные антифашистские организации люди просто слали деньги, чеки на значительные суммы, доносили на подозрительных соседей, поселившихся сразу после войны в глухой деревеньке. Некоторые отдавали последние сохраненные драгоценности, и даже дети, нарисовав корявый домик под лучистым солнышком, опускали в конверт пару монет на поимку преступника против человечества.
Разумеется, все эти средства доходили до нужного адресата. Никто и в помыслах своих не мог прикарманить ни цента, пфеннига, сантима, пени или копейки, направляемых на истинную справедливость.
Швейцария мне помнится смутно. Красивая страна. Все, что осталось в голове – это изящные улочки, рождественские ярмарки и добрые, улыбчивые люди. Обескураживало лишь то, что они говорили на немецком, но к этому я привык быстро, ведь язык, на котором говорят, абсолютно не определяет помыслы и не отражает истинной сути нации. Уверен, и среди немцев немало было достойных людей, отстаивающих свободу и отдавших себя борьбе с нацизмом. Ирония заключается в том, что в Швейцарии их оказалось гораздо меньше. Банки этой страны и по сей день хранят огромные суммы нацистов на счетах, и все попытки лишить их сбережений никаких результатов не дали.
Отец было впал в отчаяние. Но спасение его жаждущей борьбы душе и горящему к справедливости сердцу пришло неожиданно и, на мой взгляд, своевременно.