Наточенный почти до совершенства меч, ни разу не сталкивающийся с металлом и потому имеющий идеальные изгибы, медленно просвистел в руке царя. Сверкнувший на солнце наконечник неглубоко погрузился в шею юноши, оставив небольшую красную полоску длиной с палец. Малахия вздрогнул, и из раны на шее хлынула струйка алой крови, окропив белоснежное платье царя размашистыми брызгами. Царевич смотрел на палача широко раскрытыми глазами, сильно закусив нижнюю губу, хрипя и беспорядочно дергая связанными за спиной руками. Седекия завопил, тщетно вырываясь из цепкой хватки Невузарадана. Его искалеченное тело больше не ощущало боли. Оно, подгоняемое болью внутренней, рвалось сейчас на помощь бьющемуся в агонии сыну, калеча себя еще больше. Животная боль и ненависть поднимались фонтаном в теле Седекии, а отчаянное бессилие пропитывало собой каждую клетку обезумевшего разума, как пропитывала песок льющаяся уже обильным ручьем по груди Малахии кровь.
Седекия рыдал. По его лицу, смешиваясь со слезами, текла кровь из содранных запекшихся ран на голове. Сорванный от крика голос лишь вырывался изо рта протяжным гортанным воем, постепенно затухающим с воздухом в легких, чтобы с новым глотком и с новой силой разрезать тишину. Задыхаясь, Малахия тоже пытался кричать. Умирающие не всегда кричат по собственной воле. Осознание близкой смерти вселяет в них ужас, исторгающий холодящий кровь вопль. Он не помогает, не облегчает боль, не придает спокойствия. Он просто извергается и затихает вместе с сердцем. И Малахия кричал бы в этот момент, если бы не перерезанное горло. Бьющееся в судорогах тело юноши рухнуло на землю. Глаза закатились. Кровь ручьем стекала на горячий, утоляющий жажду песок.
– Ты предал меня! – закричал Навуходоносор.
Он направился к Седекии, огибая охваченного ужасом младшего сына, наблюдавшего за медленной смертью брата. Острое лезвие ударило сзади, раздробив шейные позвонки. Парализованный мальчик рухнул лицом в песок. Седекия закричал с новой силой и стал биться затылком о бронированную грудь полководца с неистовостью дикого зверя. В его голове порвались последние нити, связывающие разум и тело. Он потерял всех, кто был ему дорог, и не было теперь смысла держаться за жизнь. Он был убит горем, наблюдая, как его обездвиженный ребенок задыхается в песке. Не в состоянии поднять голову, мальчик выдавливал еле заметные фонтаны пыли редеющими выдохами.
– Ты предал меня, Седекия! – Навуходоносор склонился над безутешным царем. – Ты клялся, что ни один иудейский меч не будет обращен против Вавилона!
Седекия плакал. Невузарадан ослабил хватку. Не было смысла сдерживать обессиленную, опустошенную оболочку, когда-то бывшую царем. Когда-то бывшую человеком. И не было необходимости эту оболочку убивать. Все равно все внутри уже умерло, и лишь глубокие всхлипы доносились из упавшей головы.
– Бог и правда покинул тебя, – уже тише проговорил Навуходоносор. – Ты предал его, и он от тебя отвернулся. Но без Бога жить нельзя, – царь ласково погладил голову Седекии. – И теперь я буду твоим Богом. И я буду решать, как тебе жить и когда умереть.
Он разогнулся и протянул свой меч Невузарадану. Военачальник аккуратно взялся за кровавое лезвие.
– Выколите ему глаза и доставьте в Вавилон, – прохладно сказал царь и, повернувшись спиной к душераздирающему воплю от разрезающего глаза металла, взошел на колесницу. Измученные жаждой рабы омыли царю ноги водой из глиняных кувшинов. Взявшись за поводья, Навуходоносор задумчиво уткнулся тяжелым взглядом в землю и пробормотал с облегчением:
– Наконец-то домой…
За спиной сквозь надрывный визг ослепленного пленника послышался голос Невузарадана:
– Что делать с городом, повелитель?
Навуходоносор хлестнул коней и отрешенно бросил через плечо:
– Разрушьте на камни. Пусть он останется в моей памяти как…
***
– Красивый город, – профессор мечтательно смотрел в окно. – Не находите?
Мальчик последовал примеру старика и с любопытством рассматривал городские детали за стеклом.
– Да, – согласился он. – Что-то в нем есть.
– Что-то? – удивился профессор. – Этот город подобен птице феникс. Он разрушался множество раз и несмотря ни на что возрождался из пепла. Что-то… Вы слишком молоды, чтобы понять это.
– По мне, так этот город являет собой истинное отражение человеческой сущности, – равнодушно возразил ребенок. – Стоит жителям его предаться страстям и пасть во тьму, наказание себя ждать не заставит.
Ошарашенный старик долгое время сверлил взглядом мальчика.
– Кто вас подослал? Поймите меня правильно: столь опасные угрозы из уст ребенка звучат крайне неестественно и вряд ли будут восприниматься мною всерьез. И раз уж мы пришли к выводу, что эти запугивания не несут для меня никакой опасности, я волен заключить, что за вашей спиной стоит кто-то, кто решил грубо подшутить или еще хуже, действительно желает причинить мне вред.
– Боюсь, вы меня неправильно поняли, – невозмутимо произнес мальчик.
– Тогда зачем вы здесь и к чему эти устрашения?
– Устрашения? Нет… скорее, констатация.
– То есть, по-вашему, я умру?
– Увы.
– Что мешает мне просто выставить вас отсюда?
– Тогда вы не получите ответы на вопросы.
– Вопросы?
– Кто я? Как вы умрете? И зачем я здесь?
– И зачем же вы здесь?
– Раскаяние.
– Вы дерзки не по годам, – рассмеялся профессор. – И все же я вас где-то видел. Ума не приложу, где?
– Уверен, вы вспомните. Пока будете вести свой рассказ.
– С какой стати? – усмехнулся профессор.
– Слышите? – ребенок посмотрел в окно. Вдоль улиц, растворяясь в городском гомоне и щебете птиц, через громкоговорители разносился раскатистый призыв на молитву. – Как символично, не находите?
– Что вы хотите услышать?
– Историю вашей жизни.
– И это поможет мне узнать, кто вы и как я умру?
– Совершенно верно, – улыбнулся мальчик. – Ну же, профессор, ведь вам так любопытно.
Обещаю, это не займет много времени. Все ответы вы получите раньше, чем отзвучит азан6. А потом мы с вами помолимся, если пожелаете.
– Родители вас не хватятся? Я бы на их месте уже бил тревогу.
– Можете не беспокоиться.
– Ну что ж, давайте поиграем в вашу игру. Хоть какое-то разнообразие в моих унылых буднях, – профессор вздохнул, аккуратно снял очки, неторопливо покопался во внутреннем кармане в поисках платка. Погрузившись в воспоминания и тщательно натирая линзы, продолжил.
I
– Я рос в любящей семье. В нашем доме под Варшавой царили мир и гармония. Отец каждое утро уходил работать на ферму к польскому сыроделу, и мы с матерью оставались на весь день вдвоем. Я пропадал все время на улице. Гулял в саду, ходил к реке и бегал за бабочками. В общем, у меня было обычное беззаботное детство. Во всех еврейских семьях нашего городка было по несколько детей, но у моих родителей я был единственным. Видимо, так было угодно Богу. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, почему. Но тогда я просил у родителей братика или сестренку, чтобы нескучно было гулять. Они смеялись и приговаривали, что им хватает и меня, с такой-то энергией. Да, я был ужасным непоседой. Порой бывало, я забредал так далеко, что не мог найти дорогу домой. Так и стоял посреди леса или какого-нибудь поля. Отец всегда меня находил. Он как будто чувствовал, в какую сторону нужно идти. Он говорил мне: «Если потеряешься и не будешь знать, в какой стороне твой дом, оставайся на месте и жди. Я всегда тебя найду, как бы далеко ты ни забрался».
Однажды я забрался особенно глубоко. Увлеченный детскими фантазиями, я даже не заметил, как редкий ельник сменился на густую непролазную чащу. Смеркалось. И я последовал совету отца, оставшись на месте. Но в тот день он не пришел. Сумерки очень быстро сменились ночью, наполненной разнообразными пугающим звуками непроглядного леса. Всю ночь я провел сидя на поваленном дереве, громко рыдая и глядя в холодное звездное небо. Лишь под утро, сраженный усталой дремотой, я почувствовал теплоту отцовской куртки и его крепкие объятия. Он молча завернул меня в одежду и, взяв на руки, понес сквозь корявые ветки к свету.
В его объятиях меня не покидало ощущение, что тем спасением Бог дал мне еще один шанс, чтобы я прожил эту жизнь иначе. Иначе, чем ту, что проживал ранее.
Мой отец был справедливым человеком. Честным и благородным. Я очень старался быть на него похожим. Он был гордым. Поэтому, когда поляк, на которого он работал, сказал, что больше не может в силу финансовых трудностей оплачивать работу еврея наравне с польскими земляками, мой отец оставил работу в тот же день. Через некоторое время, продав все наше хозяйство почти за бесценок, мы перебрались в Варшаву. В этом огромном городе, заполненном людьми и громкими звуками, я уже не мог слоняться, где попало. Вместо высоких зеленых деревьев здесь росли серые бетонные здания. А голубую речную гладь заменяли бледные тучи в отражении бесцветных луж. Мы поселились в одном из многочисленных еврейских кварталов на окраине. Это поселение мне запомнилось грязью и оскорбительными надписями на обшарпанных стенах домов. Одна из них гласила: «евреи на Мадагаскар». Я спросил маму: «Что такое Мадагаскар»? Она ответила, что это такой остров. И мне показалось странным, что нас призывают отправиться на остров, ведь мы – дети песков и камней.
Мы поселились на втором этаже пятиэтажного дома. Наша квартира располагалась аккурат над мастерской сапожника. Две крохотные комнаты и кухня. Как нам рассказали, бывшие постояльцы – пожилая пара – съехали на прошлой неделе глубокой ночью. Одни говорили, что они отправились в Швецию к богатым родственникам. Другие твердили, что их просто выставили за дверь из-за накопившихся долгов, и старики теперь вынуждены влачить свое жалкое существование на улице, в еще более грязных кварталах этого гниющего города. Мне почему-то очень хотелось верить в первую версию их загадочного исчезновения.
В сапожной мастерской трудился и жил безногий старик – Борис Берман. Он всегда носил солдатскую шинель времен кайзеровской Германии, на которой красовался натертый до блеска бронзовый почетный крест с мечами, врученный ему правительством уже Третьего рейха как бывшему фронтовику Первой мировой. Борис очень гордился этой наградой несмотря на то, что государство, повесившее ему почетный знак на грудь, спустя несколько месяцев вынудило ветерана покинуть страну. «Германия больше не желает быть домом для меня,» – плакал старик.