– Моя кузина Гвинет, – сквозь зубы процедил он, – самая восхитительная женщина, которая когда-либо появлялась на свет.
Он сам подставил горло под нож, и они оба прекрасно это понимали.
– Прошу прощения, – пропела Мэри. – Значит, я перепутала твою восхитительную кузину с какой-то бродяжкой, что выпрашивала рыбьи головы и хвосты на задах лавки.
Она бы не удивилась, если бы он ее ударил. Но Дэффи только крепче ухватился за топор и перевел взгляд на стоявшее на колоде полено. Это произвело на Мэри некоторое впечатление. Может быть, он просто подивился про себя, как это она умудрилась превратиться в такую ведьму, не достигнув и шестнадцати лет. Иногда Мэри и сама задавала себе такой вопрос.
– В один прекрасный день, когда для тебя самой настанут тяжкие времена, ты пожалеешь о своих недобрых словах, – наконец выговорил он.
Она уже немного о них пожалела. Порой слова казались ей осколками стекла, застревающими в горле.
Каждый последний понедельник месяца начинался для Эби задолго до рассвета. Нанятые на день прачки доверяли ей помешивать кипятившееся белье, пока сами отмеряли щелок. Только согнувшись над раскаленным котлом, она начинала чувствовать хоть какое-то тепло. Прачки бывали счастливы, когда миссис Джонс присылала Эби им в помощь – она могла выдерживать горячий пар вдвое дольше, чем любая христианская женщина.
– Это все потому, что вместо кожи у нее подметка, – говорили они.
Они думали, что она ничего не понимает, просто потому, что Эби не считала нужным присоединяться к их глупым разговорам. Она очень быстро поняла, что иногда полезно казаться дурочкой или, как в ее случае, наполовину обезьяной.
На кухонный стол поставили бадью для белого белья и налили в нее кипяток.
– Давай-ка пошевеливайся, Эби, – громко сказала самая младшая из прачек и вывалила в пену кучу вещей.
Эби улыбнулась не разжимая губ. Она знала, что ее белоснежные зубы смущают белых людей и иногда даже вызывают у них нервный смех. Она погрузила руки в горячую воду, и розовые трещины на ладонях тут же защипало. Вещи не таили от нее никаких секретов. Каждое пятно могло рассказать целую историю. Взять хотя бы девочку, Гетту. Ее шерстяной корсаж стирался легко; достаточно было просто отпереть его большим и указательным пальцами. На нижней юбке были желтые потеки. Как там обычно говорит хозяйка? Подобное подобным. Что означало: после первого застирывания нижнюю юбку придется прокипятить в горшке со свежей мочой.
Прачки хохотали совсем как пьяные. После того, как они уйдут, нужно будет проверить пиво в бочонке, подумала Эби.
Украшенные рюшами рукава лондонской девчонки были испачканы воском. Мэри Сондерс явно не умела снимать нагар со свечи. Придется оттирать их горячей коркой хлеба – и никто не скажет Эби за это спасибо. Рубашка новой служанки пахла ее лимонными духами. Она утверждала, что ей пятнадцать, эта Мэри Сондерс, но ее глаза были вдвое старше. Откуда у нее этот жесткий взгляд? Впрочем, может быть, в Лондоне все такие.
Эби сожалела, что в свое время не оказалась в большом городе. Восемь лет назад, после долгого путешествия, ее хозяин, доктор, приехал в Монмут из Бристоля, чтобы провести здесь зиму, и заказал Джонсам новое платье, весь костюм целиком, от шляпы до пряжек на туфлях. Когда пришло время отправляться в путь, в следующем марте, он был все еще должен им шесть фунтов и десять пенсов. Вместо денег он отдал им Эби. Она беззвучно проплакала три дня подряд – не потому, что скучала по доктору, но потому, что все в Англии было непривычным и чужим.
Вначале Джонсы не знали, что им с ней делать, но очень скоро Эби стала весьма полезной. В этом холодном доме на Инч-Лейн она научилась делать мыло из золы и щепать лучину, вовремя приседать, говорить да, сэр, и да, мадам и не раздражать кого не надо – в основном это относилось к миссис Эш. Слуга мистера Джонса, Дэффи, предложил обучить ее чтению, но поначалу Эби отнеслась к этой затее с подозрением. С каких это пор белый человек предлагает что-то за так? Но даже потом, когда она согласилась и позволила ему показать ей страницу книги, непонятные закорючки на бумаге вызвали у нее неодолимое отвращение. Это была магия, к которой Эби не хотелось прикасаться.
– Эби? – В дверях стояла лондонская девчонка с охапкой белья в руках. – Хозяйка послала меня постирать эти новые косынки.
Эби прочистила горло.
– Подожди. Эта вода грязная.
– Очень хорошо, – с подозрительной вежливостью отозвалась Мэри Сондерс. Она свалила вещи на стол и пододвинула к себе табурет.
Чувствуя себя несколько скованно под ее пристальным взглядом, Эби продолжила работу.
Через пару минут молчания Мэри Сондерс по-детски подперла подбородок ладонями.
– Не сказать, что ты болтушка, а? – пробормотала она.
Эби принялась еще яростнее тереть белье.
– Так, значит, в Вест-Индии не говорят по-английски?
– Режут сахарный тростник, – буркнула Эби. – Некогда болтать.
– А я люблю поговорить, когда работаю.
Что она о себе думает? И это она называет работой? Как будто стирку можно сравнить с изнурительным трудом на тростниковом поле! Эби бросила в лохань мужское нижнее белье: фланелевые панталоны, муслиновые рубашки, шерстяные чулки и подвязки, все почти одинаковое, мало чем отличающееся друг от друга.
– Это хозяина? – спросила Мэри. Она успела ухватить за отворот штанины чьи-то бриджи, прежде чем они погрузились в воду.
Эби покачала головой.
– Ах да. Ворс короткий, и вот тут дырочка. Должно быть, это Дэффи. Полагаю, он слишком занят учебой, чтобы поставить заплатку. Странный парень, тебе не кажется? Дэффи, я имею в виду, – повторила она, как будто Эби не услышала ее первый раз.
Эби пожала плечами и взялась за очередную вещь.
– Он здесь уже давно? Много лет?
Неопределенный жест.
– Года три-четыре?
– Может, год, – неохотно выдавила Эби.
– А где он был до этого?
– Работал в гостинице у отца.
Мэри Сондерс покивала, оценивая услышанное.
– Да-да. Я так и вижу, как он наливает сидр гостям. Заляпал себе весь сюртук. – Она вытащила из кучи бархатные бриджи. – Ну, эти точно хозяина. Вот здесь ткань совсем не изношена, начиная с того места, где он подхватывает ее пуговкой. Расскажи мне, как он потерял ногу? Или он такой родился?
Эби снова пожала плечами – она и в самом деле не знала. Ей никогда не приходило в голову об этом спрашивать. Потерять часть тела так легко; просто удивительно, что люди доживают до смерти целыми и невредимыми. Она потыкала одежду палкой, глядя, как грязь поднимается кверху. Может быть, Эби и работала медленно, но зато она никогда не останавливалась. Это было первое, чему она научилась, когда вышла в поле, десяти лет от роду. Шевелись. Двигайся. Будь всегда занята.
Мэри оглядела пару шелковых чулок.
– Очень мило, – заметила она и провела пальцем по изящному узору. Она уже собиралась бросить их в лохань вместе с остальным бельем, но Эби ее остановила.
– Эти идут в холодную воду. – Она показала на другую бадью.
– А эти кружевные рюши? Наверное, это хозяйкины.
– Не мочить совсем. Чистить отрубями, чтобы убрать жир.
Мэри кивнула и подошла к бадье с отрубями.
– Я никогда не занималась стиркой в Лондоне. Для нас стирала соседка. Это ужасно сложно. Не знаю, как ты держашь все это в голове и ничего не путаешь.
Старается подольститься, поняла Эби. Не обращать внимания.
Мэри вытянула батистовую сорочку.
– Ну а это наверняка принадлежит миссис Эш. Запах такой же кислый, как ее лицо.
Эби почувствовала, как уголки ее губ невольно ползут вверх.
Лондонская девчонка сняла с чепца миссис Эш несколько длинных седых волос.
– О-о-о… если она будет продолжать в том же духе, то скоро станет лысой, как яйцо. Так от чего умер ее муж? Она замучила его проповедями?
Прачки выжимали простыни; они не могли слышать ни слова из их разговора.
– Не умер, – пробормотала Эби. – Я слышала, сбежал.
Мэри вскинула бровь.
– Это многое объясняет. И кто его обвинит?
Эби сжала губы, чтобы не улыбнуться.
– Когда это случилось?
– Двадцать лет назад. Я слышала. – Эби еще ниже склонилась над бельем.
Мэри расхохоталась и прикрыла рот рукой.
– Значит, никто не дотрагивался до старой перечницы… с 1743 года?
Эби фыркнула от смеха. Подошли прачки, и она стала вытаскивать вещи из лохани. Лондонская девчонка трудилась бок о бок с ней.
В тот же день, когда Мэри и миссис Джонс сидели за шитьем, не больше чем в двух футах друг от друга, Мэри решилась задать интересовавший ее вопрос:
– Я хотела спросить, мадам… А Эби – рабыня?
– Вовсе нет! – Миссис Джонс подняла на нее изумленный взгляд. – Мы никогда в жизни не продадим нашу Эби!
– Тогда кто она?
– Служанка, – неуверенно сказала миссис Джонс. – Член семьи.
Мэри немного подумала. Какие только странности не прикрывает слово семья.
– Но она не может уйти, если захочет, так?
– Уйти? Но куда ей идти? Разве мы плохо с ней обращаемся?
– А плату она получает?
– Ну… нет. Но что бедной Эби делать с деньгами?
Миссис Джонс пришла в такое замешательство, что Мэри не стала расспрашивать дальше. Здесь, в захолустье, люди и понятия не имеют, что порядок вещей не везде одинаков. Что может быть и по-другому.
Через три недели в доме на Инч-Лейн Мэри и сама едва помнила, что можно жить и по-другому. Яркие шелка и тафта с Севен-Дайлз, хранившиеся в сумке под кроватью, казались ей даже не остатками прежней жизни, а костюмами из пьесы. Глядя в свой осколок зеркала, Мэри не узнавала саму себя. Какой невероятно приличной девушкой она выглядела в снежно-белом чепце и простых шерстяных чулках, с легчайшей, едва заметной тенью кармина на губах, какой юной! И как гоготали бы шлюхи из прихода Святого Эгидия, если бы увидели Мэри Сондерс, зарабатывающую себе на жизнь честным трудом, не раздвигая ноги!