Неожиданный вопрос вывел миссис Джонс из раздумий. Мэри, отодвинув оборку на рукаве, разглядывала свой локоть.
– Нога? Нет. Только иногда зудит в мороз. Томас всегда говорит: то, что он потерял ногу, – это только к лучшему.
– К лучшему? – с ужасом переспросила Мэри.
Как объяснить это пятнадцатилетней девочке, с нетронутым телом и неповрежденной душой, перед которой расстилается целая жизнь, словно один бесконечный праздник?
– С ним уже случилось все самое худшее, – тихо сказала она. – Ему больше нечего бояться.
Побег из города, однако, пришлось отложить. При каждом удобном случае Мэри донимала мистера Джонса расспросами о Бристоле, где он учился ремеслу. Он утверждал, что это самый большой город после Лондона, – не то чтобы он при этом видел Лондон, но исходя из всего, что она услышала, Мэри сделала вывод, что на самом деле Бристоль мало чем отличается от Монмута. Она попробовала разузнать у Дэффи о ближайших городах, до которых можно добраться за пару дней, но получила только лекцию об истории их основания и развития, начиная от времен Римской империи и до наших дней, и список того, чем они торгуют. Все это звучало довольно жалко. Если уж нельзя вернуться в Лондон, подумала Мэри, – к Цезарю и его ножу, – то лучше остаться на прежнем месте. Сидеть тихо, есть, что дают, и зарабатывать деньги.
Просыпаясь среди ночи, она успокаивала себя тем, что оглядывала комнату на чердаке. По крайней мере, у нее есть место в кровати, а не просто соломенный тюфяк. По крайней мере, одеяло не кишит блохами. В стенах нет дыр, через которые свищет ветер. Никто не барабанит кулаками в дверь, требуя платы. Она держит себя в чистоте, никто до нее не дотрагивается. Мэри лежала на кровати и представляла себе самое худшее, что было в Лондоне, чтобы ощутить хоть какую-то благодарность судьбе. Здесь, на Инч-Лейн, она может смотреть на луну сквозь окно, вместо того чтобы подставлять лицо ее холодным лучам в тупике за Крысиным замком… где все еще сидит Куколка, синяя и начинающая разлагаться, теперь, когда пришла оттепель.
Мэри перевернулась на другой бок. Спиной она ощущала ровное тепло Эби. Нет, она не будет думать о Куколке. Что прошло – то прошло, и нечего об этом вспоминать.
Эби была в том странном состоянии между сном и бодрствованием, когда до нее донесся голос лондонской девчонки.
– Эби, – прошипело где-то у нее над ухом. – Ты спишь?
Эби услышала, как она заворочалась и взбила подушку.
– Я не могу уснуть. Слишком устала.
Эби застонала и уткнулась лицом в одеяло.
– Мне кажется, Джонсы не должны так с тобой обращаться, – заметила Мэри.
Эби чуть приподняла голову с подушки, как черепаха, и немного подумала. Не только над тем, что было сказано, но и зачем это было сказано.
– Одна моя подруга, – продолжила Мэри, – всегда говорила: «Никогда не расставайся со своей свободой».
Эби поразмыслила и над этими словами.
– Ты знаешь, что такое свобода? Когда принадлежишь только сама себе?
– У меня никогда не было, – сказала наконец Эби.
– Не может быть, – нетерпеливо возразила Мэри. – Что было до того, как тебя продали в рабство? Когда ты была маленькой и жила в Африке?
Эби потянулась.
– Нет, – медленно сказала она. – Тогда я принадлежала королю.
– Какому? Королю Георгу?
– Нет. Нашему королю. Я, и моя мать, и многие, многие, сотни, женщины, дети – мы все принадлежали королю.
– Как? – поразилась Мэри. – Ты была рабыней даже там, в Африке?
Эби неловко пожала плечами.
– М-м-м… это была семья. Он был отец.
– Так, значит, твой отец держал тебя в рабстве?
Ничего не понимает, подумала Эби и зевнула.
– Была неплохая жизнь. Мало работы, много еды.
– Но он продал тебя белым?
Эби спрятала нос в подушку. Об этом она вспоминать не любила.
– Было нужно оружие, – приглушенно выговорила она.
Тишина длилась так долго, что она начала проваливаться в сон, но Мэри Сондерс заговорила снова:
– Почему у тебя на плече написано «Смит»?
– Был хозяин.
– Тот, который привез тебя в Англию?
– Нет, другой.
– Сколько вообще у тебя было хозяев на Барбадосе? – с любопытством спросила Мэри.
– Не помню.
– Знаешь, а в Лондоне полно людей вроде тебя.
– Вроде меня? – хрипло повторила Эби и опять подняла голову.
– С черными лицами, – пояснила Мэри и хихикнула. – Я хочу сказать, с черным всем.
Это было кое-что новое. Эби кашлянула. В спящем доме это прозвучало слишком громко.
– Сколько? – прошептала она.
Одеяло чуть натянулось – Мэри Сондерс пожала плечами:
– Много.
– Но сколько? – С тех пор как доктор привез ее в Монмут, Эби видела всего троих чернокожих. Все они были лакеями у путешествующих джентльменов; ни один не жил в городе.
– Откуда я знаю? – немного высокомерно отозвалась Мэри. – Много. Может быть, по два на каждую оживленную улицу.
Эби попыталась представить, как это может выглядеть.
– Хозяева отпускают их на улицу? – спросила она спустя целую минуту.
– О, у большинства из них нет хозяев. В Лондоне полно беглых. Весь Ист-Энд кишмя кишит свободными неграми. У некоторых даже жены-англичанки.
– Но свободные женщины? Есть?
– Конечно есть. Я знала одну индианку, которую хозяин просто бросил – чтобы не платить за дорогу до Голландии. Да, и еще есть клуб, где все девушки – черные.
– Клуб? – Эби представила себе собрание почтенных торговцев на втором этаже «Кингз армз».
Мэри нетерпеливо вздохнула.
– Ну, место, где девушки танцуют. Клуб.
– Для белых?
– Да… большей частью. В общем, для того, кто заплатит, – с некоторой неловкостью добавила Мэри. – Но они не такие, как ты, эти девушки. Они получают деньги, понимаешь?
Эби прикрыла свои тяжелые веки и попыталась нарисовать себе это исключительное место. Что на них надето, на этих девушках, таких же, как она, и в то же время совершенно других? Как они танцуют? Как в Африке? Или как рабы на Барбадосе? Или выделывают всякие сложные фигуры, как англичане?
– Сколько денег? – спросила она наконец.
– О, меня можешь не спрашивать. Но самое главное, что они свободны – могут идти, куда им вздумается.
Идти, куда им вздумается, подумала Эби.
– А белые плюются?
Мэри привстала и оперлась на локоть.
– Что?
– Иногда, когда я прихожу что-то передать, люди плюются.
Мэри секунду помолчала.
– Деревенские свиньи, – с презрением бросила она. – Что еще ожидать в этой дыре. Они просто до смерти пугаются, когда тебя видят. Через год или два они к тебе привыкнут.
– Восемь, – очень тихо сказала Эби.
– Что – восемь? – Мэри подвинулась немного поближе.
– Я здесь уже восемь лет. Больше.
Снова повисла тишина. Судя по всему, Мэри Сондерс было нечего на это сказать. Она рухнула на матрас, так что затряслась вся кровать.
– Расскажи мне еще, – шепнула Эби.
– Про Лондон?
Эби кивнула, забыв, что ее не видно в темноте.
Мэри сладко зевнула.
– Хм. Что-то я не помню, чтобы там плевали при виде черных. Лондонцы приберегают свои плевки для французов. Черные живут сами по себе и никому не мешают. Кажется, они все друг друга знают, – добавила она. – Если один вдруг попадет в тюрьму, другие обязательно придут к нему и принесут еду и одеяла и всякое такое. Однажды я даже слышала, что кто-то устраивал званый вечер – это что-то вроде бала, – она еще раз зевнула, – и пускали туда только черных.
Больше Эби ни о чем спрашивать не стала. Ее голова была уже полна; казалось, мысли громыхали в ней, словно камешки в кувшине. Она лежала молча и слушала, как вдохи и выдохи Мэри становятся все длиннее и длиннее.
О, дитя мое. Разве ты не понимаешь, как это глупо?
Мэри с головой погрузилась в рутину, словно бы нырнула в глубокую воду. Она оценила сладость размеренной предсказуемой жизни – когда знаешь, что будешь делать в тот или иной час каждого дня; когда ты не только уверен в том, что тебя ждет завтрак, но и в том, что именно ты будешь есть.
Больше всего она любила время чая. Если не было заказчиц, Мэри и ее хозяйка на четверть часа откладывали работу и вдвоем пили в мастерской чай. Поначалу напиток был таким горячим, что обжигал внутренности, но в блюдечке он быстро остывал. Мэри пила его маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие, и чуть прикусывая зубами тонкий фарфор. Как легко хрустнет блюдце, если нажать посильнее! Иногда ее одолевали мысли вроде этой, какая-то непонятная страсть к разрушению. Однажды правда выйдет наружу, думала Мэри. Однажды, словом или жестом, она выдаст себя, свою истинную сущность или, может быть, свою бывшую сущность.
– Еще капельку, Мэри?
– Да, мадам, большое спасибо.
Как-то раз, предложив Мэри добавки, миссис Джонс вдруг заговорщически склонилась к ней, как будто хотела поделиться секретом.
– Знаешь, Мэри… – начала она и осеклась. – Я хочу сказать… мой муж, он, конечно, совершенно прав насчет идеи в общем, но…
Мэри вопросительно посмотрела на хозяйку.
– То есть, конечно, ты должна называть меня «мадам», когда мы не одни, это само собой разумеется. Но если мы вдвоем… – Она снова замялась. – Словом, это не так уж и обязательно.
Мэри уткнулась в блюдце с чаем, чтобы скрыть улыбку. Победа, сладкая, словно ананас.
Ну почему ее родила не Джейн Джонс, а Сьюзан Сондерс? Эта мысль пронзила Мэри, словно кинжал. Она не хотела иметь руки своей матери. Она не хотела быть дочерью своей матери. В этом доме отмывались все пятна, становилась правдой любая ложь – во всяком случае, так ей начинало казаться. Мэри и в самом деле была усердна и трудолюбива, и вышивала, словно ангел. Она уже почти поверила в то, что снова сделалась девственницей.
Вечерами она старалась улучить десять минут перед ужином, чтобы полюбоваться своими богатствами. У нее было по кусочку ткани от каждого платья, над которым она работала: атлас цвета шампанского от ночного наряда миссис Тэннер, муар цвета зеленой морской воды от юбки в мелкую складочку для мисс Партридж и еще с дюжину разных клочков. Теперь, зная, что такое хороший материал, Мэри поняла, что за дрянь хранится в ее сумке под кроватью. Ткани были ужасны: дешевые, с тусклым ворсом, отвратит