Однажды вечером миссис Партридж прислала лакея передать, что ее корсаж из пу-де-суа и рукава должны быть перелицованы и отделаны новыми лентами к празднику летнего солнцестояния.
– Но это же в среду, не так ли?! – воскликнула Мэри. Она вытерла вспотевший лоб рукой, осторожно, чтобы не намочить иголку с ниткой. – Как же мы сумеем закончить еще и рюши на новой юбке миссис Форчун?
Миссис Джонс в эти дни была бледнее чем брюхо рыбы, но она нашла в себе силы рассмеяться.
– Это по городскому времени, моя девочка. – Она погладила щеку Мэри. – Ты все еще думаешь как жительница Лондона. Здесь, в Валлийской марке, мы живем по старому стилю, а это означает, что настоящее летнее солнцестояние будет не раньше, чем через две недели.
Мэри уставилась на хозяйку во все глаза.
– Вы хотите сказать… здесь этого не было?
– Чего не было?
– Изменений, – в замешательстве пояснила Мэри. – Нового календаря. Когда я была маленькой…
– Ах, это, – перебила миссис Джонс. – Да, разумеется, даты были сдвинуты, все как велел указ. Но никто не может изменить время.
Миссис Джонс не отрывала взгляда от иглы и серебряной нити и не видела искаженной улыбки Мэри. Я нашла твои одиннадцать дней, отец, подумала она. Оказывается, они все время были здесь.
К тому времени, как начали разжигать праздничный костер на вершине Кимина, уже совсем стемнело. Джонсы и Мэри стояли чуть ниже; она держала на руках Гетту, которая настояла на том, чтобы пойти вместе с ними. Миссис Эш назвала все это «языческой гадостью».
– Это делается ради хорошего урожая, – радостно пояснила миссис Джонс. – Чтобы разжечь костер, нужно потереть две дубовые щепки. А хворост должен быть девяти разных видов.
Мэри кивнула и переложила тяжелую девочку на другую руку. Над ушами огромного плетеного человека показался первый дымок. Он был воздвигнут на куче старых бревен и костей животных; это и было сердце костра. Мэри всем своим существом чувствовала близость мистера Джонса. Он смотрел в другую сторону, на город.
Каким красным было пламя! Куда ярче, чем дома, в очаге. Огонь нельзя держать в маленькой клетке, подумала Мэри. Он должен гореть на вершине холма. Пусть великан выпрямится и вытянет сотни своих рук. Пусть этот многоголовый дракон оживит ее своим жарким дыханием.
Густой белый дым окутал плечи плетеного человека. Гетта закашлялась.
– Он горит! – в восторге прокричала она.
– Твоя правда, – ответила Мэри.
Казалось, огонь хочет улететь вместе с дымом.
Языки пламени рвались в небо и на мгновение действительно взлетали – но тут же теряли свои крылья и исчезали, как будто, разлучаясь с костром, с ветками и старыми костями, приковывавшими их к земле, сразу забывали, каково это – гореть. Ветер переменился, облака приобрели багровый оттенок. Нестерпимый жар обжигал глаза Мэри; ей вдруг захотелось броситься в объятия огня и позволить ему раскрасить ее во все цвета радуги.
– Смотри же! – Миссис Джонс подтолкнула ее локтем.
Плетеный человек был объят пламенем, его голова превратилась в огромный пылающий шар. Должно быть, шея уже сгорела, потому что внезапно голова под невообразимым углом наклонилась назад и рухнула на землю. Мистер Джонс схватил Мэри за рукав. Она подпрыгнула от неожиданности и едва не уронила Гетту. Он оттолкнул их в сторону; через секунду огненный шар промчался мимо и покатился вниз, к подножию холма.
– Спасибо, сэр, – пробормотала Мэри, но ее слова заглушили крики празднующих.
Толпа ликующе завопила, словно какой-нибудь невидимый святой Георгий обезглавил ужасное чудище. В некоторых местах, там, где голова плетеного человека касалась земли, загорелась трава. Трое мужчин бросились вслед за ней, чтобы затушить пламя. Небольшая неосторожность – и вспыхнет весь холм, подумала Мэри. Вот это будет зрелище! Она представила себе, как одна травинка занимается от другой, и весь Кимин превращается в пламенеющий курган, огненный маяк, который будет виден даже в Лондоне.
Запели дудки, барабаны подхватили ритм. Несмотря ни на что, Мэри почувствовала, что счастье распирает ей грудь, и начала приплясывать на месте.
– Танцы! Танцы! – завопила Гетта.
Мистер Джонс, оставляя глубокие круглые отметины в мягкой земле, двинулся к своей жене. Его улыбка показалась Мэри довольно жутковатой. Он отбросил костыли в сторону и с грацией зайца начал подпрыгивать в такт барабанам. Мэри смотрела на него во все глаза. Миссис Джонс рассмеялась, вложила свои руки в руки мужа и присоединилась к танцу.
– Да, твой отец всегда был славным танцором! – крикнула она Гетте.
Девочка потянулась к родителям; Мэри опустила ее на землю, подошла поближе и взяла миссис Джонс за руку. Ее ладонь была мягкой и чуть влажной. Теперь они танцевали вокруг Гетты, словно бы образуя магический круг, защиту от ночной тьмы. Пользуясь возможностью, Мэри протянула руку и мистеру Джонсу, но встретилась с ним взглядом и испуганно застыла на месте. В отблесках пламени его глаза казались красными от ярости. Он вдруг остановился и подхватил одной рукой Гетту, а другой свои костыли.
– Давно пора уложить это дитя в постель, – отрывисто бросил он и прижал девочку к груди, словно это было величайшее сокровище в мире.
– Но, Томас, такая ночь бывает всего раз в году…
– Оставайся, – перебил мистер Джонс. – Я отнесу ее домой.
Не дав жене ответить, он развернулся и поковылял вниз по холму, на удивление неловкий с двумя костылями в одной руке. Гетта, уцепившись за его шею, долго провожала их взглядом. У нее был одурманенный, почти пьяный вид.
Миссис Джонс с тревогой посмотрела им вслед.
– Мне и в самом деле кажется, что сегодня можно было разрешить ребенку не ложиться подольше.
Мэри закрыла лицо руками. Ее зубы стучали, будто от холода. Что она сделала с этой семьей?
– Мэри, милая, что такое? У тебя что-то болит?
– Я… я должна вам что-то сказать, – всхлипнув, проговорила она.
– Да?
Но признание было невозможно. Что бы она ни сказала, это только причинило бы миссис Джонс еще больше боли, еще больше зла, чем она уже сделала.
– Я… не такая, как вы думаете, – хрипло выдавила она.
За их спинами ревел костер. Миссис Джонс смотрела на нее так простодушно, что Мэри не выдержала.
– Моя мать… я всегда ссорилась с ней, – выпалила она. – То есть до ее смерти. Я ей не нравилась. Она меня никогда не любила. Она… хотела бы иметь другую дочь, не такую, как я. – На ее воротник упала слеза.
– О, Мэри. – Лицо миссис Джонс странно исказилось, и на мгновение Мэри показалось, что на нем проступил ужас, но хозяйка вдруг тихо рассмеялась, сжимая живот, как будто ей было все еще больно, как будто она по-прежнему кровоточила внутри. – О, Мэри, моя дорогая. Мы все ссоримся с матерями.
– Правда? – глупо переспросила Мэри.
– Конечно. И мы вспоминаем об этих ссорах только после их смерти. Именно из-за смерти, понимаешь?
Мэри молча вытерла слезы.
Миссис Джонс притянула ее к себе.
– Ну будет, будет, cariad. Послушай-ка, сейчас я открою тебе один секрет, и ты хорошенько посмеешься, – прошептала она.
В этих объятиях Мэри чувствовала себя в совершенной безопасности.
– Этого не знает даже Томас.
Уткнувшись носом в ее прохладную косынку, Мэри кивнула.
– Коб Сондерс – твой отец – ухаживал за мной до того, как обратил внимание на твою мать.
Мэри уставилась на нее.
Миссис Джонс смущенно улыбнулась и прикрыла рот ладонью.
– Он мечтал жениться на мне и увезти в большой город, но я испугалась. Коб, конечно, был чудесным парнем, никто не мог перед ним устоять, но он был… не совсем надежным. А я, стоило мне только подумать обо всем этом шуме, и грязи, и тысячах, тысячах незнакомых лиц… – Ее голос оборвался.
Мэри пожала плечами и утерла нос.
– Лондон ничуть не хуже, чем другие города.
– Что ж, я только рада, что отправиться туда пришлось не мне. Потому что, пока я раздумывала да прикидывала, Коб положил глаз на Сью!
Есть ли в этом мире настоящая дружба, подумала Мэри. Такая, в сердце которой не кроется предательство?
– Не могу сказать, что мне было все равно, особенно поначалу, – продолжила миссис Джонс. – И я даже здорово поссорилась со Сью. Но, сказать по правде, у меня ведь была возможность выйти замуж за Коба, еще до того, как появилась Сью. Да и, кроме того, какой смысл без конца гадать: «а что, если бы…» А потом, два года спустя, из Бристоля вернулся Томас, настоящим мастером, и через месяц мы уже были женаты. Сплетники называли меня «чужими объедками», но Томас никогда этому не верил.
– Но вы все еще…
– О, твоего отца я забыла быстро. Мы с Томасом открыли мастерскую и магазин, и мне стало совсем некогда сидеть и пережевывать старое. Может быть, когда-то я и пожалела о своем решении, но разве что на мгновение.
Мэри подумала, что эта история могла закончиться совсем по-другому, и у нее снова защипало в глазах.
– Что такое, дитя мое? Что еще?
– Но это значит… – Ее горло как будто распухло, с таким трудом выходили из него слова. – Это значит, вы могли бы быть моей матерью. – Слезы хлынули с новой силой.
Миссис Джонс опять привлекла Мэри к себе и прижала ее голову к своей мягкой груди.
– Тихо, – пробормотала она. – Не плачь, cariad. Никогда не плачь.
Мэри от души разрыдалась. Какая роскошь – позволить себе поплакать. Какое блаженство.
Миссис Джонс погладила ее по голове.
– Разве я не мать тебе теперь? – шепнула она.
Было жаркое воскресное июльское утро. Вся семья отправилась на службу в церковь Святой Марии. Оставшись одна, Эби вдруг почувствовала, что стены кухни будто наваливаются на нее, не давая дышать. В одном углу громоздилась гора грязной посуды, которую нужно было оттереть песком, в другом – полгоршка масла, уже начинавшего портиться. Тишину нарушало только осторожное царапанье мышей.
Минуту спустя она уже мчалась вниз по Монноу-стрит, оставляя за собой звон церковных колоколов и благочестивых городских леди в широченных юбках и с жесткими постными лицами. Эби редко выходила из дому, и каждый раз, когда все же выбиралась наружу, быстро вспоминала почему. При виде ее маленький ребенок застыл посреди улицы с открытым ртом. Мальчик постарше зачерпнул пригоршню прошлогодних листьев и запустил их в Эби.