чь про любовь, про ожидание, которое смерти подобно, про будущее, которое туманно, намекая на свадьбу и оформление отношений, перед глазами Эдуарда тут же возникало видение. Он представлял себе, как Наденька берет его под локти, заводит руки назад, связывает на сгибах веревкой и в таком виде привязывает к железной спинке кровати, которая стояла в ее комнате, пугая Эдуарда подушками, скрипучей сеткой и ножками на колесиках. И вроде двинуться можно, а никак – потащишь за собой эту здоровенную колымагу, больше похожую на ржавый корабль, чем на ложе для утех. Иногда Эдуарду снилась эта кровать, отчего он просыпался в поту, с полным мочевым пузырем и колотящимся сердцем и мучился бессонницей уже до утра. Но не мог же он признаться Наденьке, что в этом видении и снах – причина его нежелания на ней жениться! Ну как можно о таком рассказывать? Она бы не поняла и обиделась. А это означало, что он не сможет потрогать ее лопатки, торчащие, как крылышки, маленькие, но острые, хорошо различимые под блузкой. И когда Эдуард видел эти лопатки, у него щемило сердце. Он был готов кинуться к Наденьке, обнять ее, уколоться обо все ее кости и жениться. Но стоило ему подойти, набрать воздуха, как картина с заломленными за спину руками тут же всплывала перед глазами.
Самое смешное, что Наденькина мама, уборщица, была уверена, что у ее дочери нет никакой личной жизни – она не знала уже, какими способами откормить «этот суповой набор», и без слез не могла смотреть на дочь. И к знахаркам ее водила, и по врачам таскала, и булки со сметаной в нее впихивала, только дочь все равно не толстела. Наденьку в театре прозвали Бухенвальд, но она не обижалась, потому что знала, что у нее есть ее Эдик, знаменитость, пианист. И именно из-за нее он не уехал, что бы там ни говорили сплетники. Наденька была счастлива своей связью и счастлива от того, что такая худая. Была бы с грудью и попой, не было бы у нее Эдика. И он обязательно на ней женится, непременно. Стоит только подождать и потерпеть.
Эдуард очнулся от своих мыслей и полудремы и понуро побрел к роялю. Певец Лобанов, которого немилосердно оборвали на полуфразе, сбили в полете, заткнули рот, так же понуро пошел за кулисы, унося за собой шлейф настоящей славы и той самой отдачи из зала, о которой много говорят артисты и которую он до сегодняшнего дня не чувствовал. Лобанов пошел прямиком в буфет, чтобы выпить. Сегодня ему захотелось напиться вдрызг, чтобы наутро даже не вспомнить о том, что было.
Эдуард Прихватилов сел за рояль и начал играть. Он и сам был не в духе, и зал не был настроен на серьезную музыку. Поэтому, когда злополучная педаль опять отвалилась, Эдуард, не прерываясь, отпихнул ее ногой, и ему сразу полегчало. Он доиграл пьесу легко и без усилий, удивляясь, почему это произведение требовало педали. Не нужна она здесь. Совсем не нужна. А нужна эта легкость, техника и желание добраться до конца. Зрители, казалось, тоже были благодарны ему за этот поступок. Никто даже не шелохнулся, хотя звук отлетевшей педали был слышен прекрасно. И даже когда за кулисами раздался громкий вскрик настройщика «Твою ж мать!» – никто не обратил на него никакого внимания. Эдуард, взяв последний аккорд, встал, поклонился и стал ждать выхода конферансье.
– Вы извините, – на сцене вместо ведущего появилась уборщица, – он просил передать, что у него сегодня свадьба. В смысле, тамада он там. Так что ушел. А концерт окончен.
Эдуарда и уборщицу наградили очередной порцией бурных аплодисментов, и зрители стали выходить из зала.
– У вас тут всегда так? – спросила Вика у Наташи.
– Как? – не поняла вопроса Наташа. – Вам не понравилось?
– Очень понравилось, – искренне ответила Вика.
Наташа кивнула, с любовью и гордостью глядя на своего сына, который, в свою очередь, поглядывал на молодую девушку, также пришедшую на концерт с мамой. Наташа проследила за взглядом сына и сморщила нос. Но ничего не сказала, давая Вадиму возможность любоваться стройным станом явно знакомой ему девушки. Та то и дело заправляла за ухо непокорную прядь и делала вид, что смотрит в сторону, хотя ловила взгляды Вадима и загадочно улыбалась.
Давид с Наташей и Вадимом завезли Вику в гостиницу.
– Завтра в монастырь поедете, – сказала Наташа Вике.
– Хорошо, – спорить она не стала.
– В восемь надо уже выехать. И голову прикрой чем-нибудь. Есть платок?
– Нет.
– Я так и знала. Вот, мой наденешь. – Наташа достала из сумки большой платок и вручила Вике.
– Спасибо.
Уже поздно вечером, засыпая, Вика решила, что завтра никуда не поедет. Не было ни сил, ни, если честно, желания. То ли на нее так подействовал концерт, такой же несуразный, по-своему безумный, как и «детская экскурсия» в музее, как и танк, который стал памятником. Вике было нехорошо – в душе осталась беспричинная тревога и вина перед дедом: она ведь так и не сделала того, ради чего ехала. Могилу не убрала, цветы не положила. Развлекалась, вместо того чтобы отдать дань покойному. Попросить прощения за то, что никто из близких за эти годы так и не удосужился доехать до кладбища. И сейчас, когда она оказалась здесь, даже малого не сделала. Хоть бы плиту тряпкой протерла, так нет же. Вике было стыдно перед самой собой.
Она решила отменить поездку, но когда потянулась к телефону, чтобы позвонить, поняла, что номер Давида ей и в голову не пришло записать. Незачем было – Давид или стоял под окнами гостиницы, или уже ждал ее в баре. Ничего не оставалось делать – Вика не хотела показаться невежливой и завела будильник на полвосьмого.
Утром она встала не просто с трудом, а вообще еле-еле. Почему-то дико болела голова, хотя она вечером не пила спиртное и для головной боли не было никаких причин. Но виски стянул обруч – и давил, давил. Глаза отекли и не открывались. Она достала темные очки, завернулась в Наташин платок и спустилась вниз. Давид, естественно, уже ждал ее на парковке. Вика даже позавидовала его свежести, отметив и юношескую стройность, и прямую, натянутую, как у бывшего танцора или спортсмена, спину.
– Доброе утро, – буркнула она.
– Садись, я тебе уже сзади постелил. Поспишь, – ответил Давид.
Вика благодарно кивнула, устраиваясь поудобнее, – на заднем сиденье лежали маленькая подушечка и плед. Она легла, укрылась и уснула сразу же – Давид не успел даже машину завести и вырулить со стоянки. Сколько они ехали, Вика не знала. Проснулась от того, что было очень тихо, слишком тихо. Она открыла глаза – они остановились на берегу реки. Давида в машине не было. Сколько времени он ждал, пока она проснется, Вика не знала – часы забыла в номере.
Давид смотрел вдаль. Он улыбался. Вика проследила за его взглядом и наконец поняла, что он видит там, за горизонтом. Там сходились небеса и втекали в горную реку. Там горы сверкали лазурью и теми красками, каких не бывает в природе. Там было спокойно и легко. Вика задыхалась от разреженного воздуха и запаха сероводорода, которым было пропитано все вокруг. Запах шел от речки, которая не казалась нормальной рекой – она была не серая и не голубая, не синяя и даже не коричневая. Цвет был мутный и чистый одновременно. Дна не было видно. Но на поверхности то и дело появлялись разноцветные блики – от розовых до фиолетовых. Река уходила вверх и вопреки законам природы скрывалась в горах, где тут же начиналось небо, такое же мутное и чистое одновременно, с такими же проблесками.
Вика едва могла оторвать глаз от этой красоты, которая казалась совершенно нереальной, неземной, и вдруг увидела камень, на котором сидела вроде как русалка.
– Это русалка? – уточнила она у Давида, пытаясь проморгаться, сбросить сонную дурноту и избавиться от накатившего морока.
– Да, – ответил он, – для детей поставили.
– А почему она здесь сидит? – Вика смотрела на эту скульптуру, такую же абсурдную и невозможную, как и все вокруг.
– Устала, наверное, вот и присела, – ответил Давид. Вика подумала, что он шутит, но Давид не улыбался. – Иди, я здесь постою еще. Нет, давай я тебя сфотографирую. Тут все фотографируются на память. Достопримечательность.
Давид взял ее телефон, сделал кадр и показал, что получилось.
Вика смотрела на фото и не узнавала себя в этой женщине – одетая в черное с ног до головы, в платке, надвинутым почти на брови, с ярко подведенными глазами. Свет. Здесь был совсем другой свет, который скрывал внешнее и вскрывал внутреннее. У Вики был усталый и испуганный взгляд. Потерянного, неприкаянного человека, который не знает, куда идти и, главное, зачем. И совершенно не понимает, что его ждет в конце пути.
Давид остался стоять на берегу, разглядывая горизонт, а Вика отправилась к храму. Давид рассказал ей, что монастырь – мужской, но среди посетителей она заметила только женщин, ни одного мужчины. Женщины были разного возраста – и совсем молоденькие, и старухи, которые едва передвигали ноги. Наверх вела крутая лестница с очень узкими ступеньками. Вика поднималась по ней бочком, стараясь не смотреть вниз, – лестница была каменная, скользкая, как лед, истертая годами и ногами. Но на этой лестнице дети, которых здесь тоже оказалось много, умудрялись прыгать, играть в мяч, который, видимо, был главной и самой важной игрушкой местной детворы.
Вике пришлось постоять несколько минут наверху лестницы, чтобы справиться с дыханием. И ей оставалось только удивляться тем пожилым, едва передвигающим ноги женщинам, которые шли, не останавливаясь, вперед, дальше, к маленькой церквушке. И отбрасывали руки своих молодых спутниц – за ненадобностью. Конечно, это можно было бы счесть своего рода маленьким чудом, мистикой или феноменальным по силе самовнушением, но эти женщины, немощные, больные, невидящие, сгорбленные, вдруг в конце лестницы обретали силу молодых и здоровых. Они могли идти дальше без помощи, без поддержки, могли даже бежать, как дети. Вика смотрела на них и не верила своим глазам. Впрочем, она вообще не знала, чему и кому верить. И уже не доверяла даже собственным чувствам.
Вслед за остальными она зашла в церковь – в крошечном закутке, похожем на прихожую в обычной квартире, или скобяную лавку, или раздевалку в детском саду, было шумно и тесно. Около прилавка размером с кухонный стол, на котором были выставлены иконы, крестики, свечки и, как заметила Вика, даже магнитики с видами монастыря, гудела живая очередь. Женщины расспрашивали друг друга о том, как доехали, когда отправятся назад, а ведь надо еще набрать воды из реки, той самой, целебной, с сероводородом. Но в этих разговорах и спорах было столько обычного, бытового, расхожего, как будто женщины стояли не в храме, не в монастыре, а сидели на лавочке во дворе или болтали на собственной кухне.