Старые докеры с бегающими глазками приносили безусых пареньков. Эти хитрые лисы ставили юнцов на самые опасные работы. Никогда не забуду двух братьев-поляков четырнадцати и девяти-десяти лет. Старший на руках принес в больницу младшего. Им поручили крепить заклепки, и старший нечаянно уронил на лицо младшего кусочек раскаленного металла; тому суждено было остаться без глаза. На следующий день старший брат снова пришел в больницу: он попытался выжечь себе глаз раскаленным железом. Когда я спросила, зачем он это сделал, мальчишка ответил: так велела мать, чтобы оправдаться перед Господом.
Эмму Смит доставили в приемный покой в апреле 1888 года. Я к тому времени уже три года наблюдала безнадежное существование жителей Уайтчепела в Лондонской больнице. По горло была сыта этим зрелищем. Айлинг ушла; у меня пропал аппетит, я все больше молчала. Была ужасно несчастна. Матрона дала мне суровую отповедь: для сестер милосердия, работающих под ее началом, стойкость – наиважнейшее качество; профессионализм необходимо сохранять любой ценой. Мы – не отдельные личности, а единое сообщество, трудимся на благо общей цели. На личную жизнь у нас нет времени. Ее медсестры – первопроходцы, а не обычные женщины, они не должны давать волю чувствам. Опасаясь потерять работу, особенно теперь, когда я осталась одна, я заверила Матрону, что могу трудиться с полнейшей самоотдачей.
Ко мне в комнату подселили сестру Парк. Она довольно приятная девушка, но все же не Айлинг, за что я ее не жаловала. В комнате, прежде принадлежавшей нам двоим, теперь хозяйничал совершенно чуждый мне человек. Сестра Парк пела, навязывала мне свою веселость – сущая пытка. Меня так и подмывало завернуть ее в ковер и выбросить в слуховое окно. Она вечно трещала, болтая всякий вздор, а я сидела, молчала и смотрела в потолок. В комнате я до сих пор находила волосы Айлинг, которые наматывала на рукоятку ее расчески, пока они не начинали сиять, словно медный обруч. Сестра Парк однажды заметила это и наградила меня странным взглядом. Но в моем понимании это было абсолютно логично: я ведь любила Айлинг. Если б могла, сберегла бы каждую частичку, что от нее осталась.
Ко всему прочему сестра Парк храпела. Я лежала, слушала ее шумный сап, похожий на свинячье хрюканье, и со страхом думала о том, какие еще ужасы уготовил новый день. Когда наступало утро, мне хотелось одного – спать. Я не знала, как смогу пережить очередной день, не говоря уже о том, чтобы дотянуть до окончания контракта в Лондонской больнице, где мне предстояло работать еще многие годы.
А потом доставили Эмму Смит.
Ее принесли в больницу две неопрятные женщины, от которых разило перегаром и традиционными запахами немытых тел, грязного белья и опрелости. Дознаватель подумал, что они пьяны, и хотел их прогнать, но, увидев тропинку крови, что тянулась за Эммой, отступил в сторону.
Женщины в двух словах, без особых подробностей, сообщили о том, что случилось с их товаркой. Та, что постарше, с обрюзгшим лицом пропойцы, заведовала ночлежкой, где жила Эмма; та, что помоложе, блондинка, с Эммой была знакома всего несколько недель, но делила с ней постель – для удобства. По их мнению, Эмме было за сорок, хотя возраст подобных ей женщин определить трудно. Кожа задубелая, нижняя часть лица по причине отсутствия зубов ввалилась и сузилась, жидкие рыжеватые волосы секлись и ломались. Она была до того тощей, что, когда мы перекладывали ее на койку, она аж взлетела в воздух, будто мы подняли мешок с овсяной сечкой.
Она была избита: опухшее лицо все в синяках, ухо кровоточило. Обе женщины, что принесли ее, забились в угол, будто перепуганные мыши.
– На нее набросились на углу Осборн-стрит и Брик-лейн, – сообщила блондинка. – Она сказала, их было трое, может, четверо. Они украли у нее сумку, надругались на ней, а потом запихнули в нее черенок метлы, как она полагает.
– Черенок метлы?
Едва смысл этих слов дошел до меня, щеки мои покрыл густой румянец. Я отвернулась, пряча лицо, и заметила, что конопатая сестра Мулленс ухмыляется, насмехаясь над моим невежеством: видимо, в смотровой я была единственной девственницей. Я велела Мулленс – она была ниже меня по положению – увести женщин из приемного отделения. Самодовольство мгновенно слетело с ее лица. Ей не нравилось получать указания от меня, но выбора у нее было.
Оставшись наедине с истекающей кровью женщиной, я попыталась снять с нее кишащую вшами, прогнившую одежду. Отвернув на ней юбки, я увидела, что ее бедра и промежность перехвачены шалью, которая набухла от крови. Вернулась Мулленс, встала возле меня с чистыми перевязочными материалами, и я принялась кончиками пальцев разворачивать шаль. Мы редко работали вместе и потому постоянно сталкивались, пытаясь делать одно и то же. Вот с Айлинг мы действовали слаженно, предугадывая шаги друг друга; подобно лебедушкам, двигались каждая по своей траектории. Мы с ней идеально дополняли друг друга.
Мулленс была миловидна, как разрисованная фарфоровая кукла: яркая, жизнерадостная, очаровательная, с мелкими, но выразительными чертами лица, привлекающими внимание мужчин. А у Айлинг лицо было цветущее, открытое, куда более пленительное, чем у Мулленс, на мой взгляд, и розовые губы, постоянно изогнутые в улыбке. В сравнении с ней Мулленс, со всеми ее выпуклостями и изгибами, с подпрыгивающими огненными кудряшками, была как кислый пирог в сахарной глазури. Я никогда не знала, что значит быть красивой; черты лица у меня вполне правильные, но незапоминающиеся. Мулленс, будучи красоткой, умом не блистала. Она легко теряла внимание и всегда находила время пофлиртовать с любым мужчиной, который хотя бы смотрел в сторону скальпеля. Я почему-то думала, что ей уготована более счастливая жизнь, но здесь, как оказалось, я глубоко заблуждалась.
Когда мы почти сняли с несчастной шаль, коей была обернута нижняя часть ее туловища, кровь хлынула сильнее. Лотки по обе стороны койки быстро заполнились, кровь из них заструилась на пол.
Эмма Смит села, охнула и в последнем всплеске сознания схватила меня за руку, оставляя кровавые отпечатки на рукаве моего форменного платья.
– Не надо, пожалуйста. Если ее вытащить, я развалюсь надвое, – произнесла она, тараща на меня глаза. Потом ее пальцы разжались, зрачки закатились, и она рухнула на койку.
Я лишь тупо смотрела на кровавые пятна на своем рукаве, но Мулленс запаниковала.
– Где этот чертов доктор? – в отчаянии вскричала она, как и я, желая, чтобы тот скорей пришел. – Сестра Чапмэн, что нам делать?
А сделать мы ничего не могли. Эмма Смит была вчистую разорвана от переднего прохода до заднего. Ее худые, как палки, ноги, сплошь в синяках, желтушного цвета, лежали на койке под ужасающе неестественным углом.
Наконец, к нашему огромному облегчению, явился доктор Шивершев. Врач он был хороший, разве что неприветливый, бездушный, бесстрастный. Нас, обычных медсестер, вообще за людей не считал: даже не поздоровался. У него за спиной стояли по стойке «смирно», словно натасканные псы, три ассистента. За ними – его ученики, все как один гладко выбритые и прилизанные. Моргая, они выглядывали из-за тех, кто находился перед ними.
На осмотр Эммы Смит доктор Шивершев потратил не более двух минут, после чего распорядился, чтобы мы положили ее поудобнее и постарались остановить кровотечение.
– Разве мы не идем в операционную? – осведомилась я.
Мулленс выпучила на меня испуганные глаза. Медсестре полагалось ждать указаний от хирурга, а не указывать ему.
Доктор Шивершев посмотрел на меня, вскинув брови, и снова перевел взгляд на Эмму Смит.
– Думаете, если я ее прооперирую, завтра она вскочит с постели и побежит домой? Я буду очень удивлен, если она не умрет в ближайшие день-два. – С этими словами он покинул смотровую. Его ассистенты и ученики ринулись за ним, словно свита избранных крыс.
Эмма Смит казалась полупрозрачной, будто из нее выпотрошили все внутренности, и теперь от нее осталась одна лишь пустая серая оболочка. Я ощутила странное покалывание в щеках и подумала, что, возможно, заболела. Непонятно почему, вдруг рассмеялась. Полный абсурд. Мулленс обратила на меня полный ужаса взор, видимо, решив, что я смеюсь над умирающей. На самом деле я просто осознала, насколько это все нелепо, насколько тщетны наши усилия. Наша работа не имела смысла. Эмма Смит умрет, и мы, если уж говорить честно, знали, что таких, как она, будет множество. Наши жалкие попытки помочь ей, если это вообще можно назвать помощью, заключались в том, чтобы подставлять чашу под вытекающую из нее кровь.
Мы находились в прачечной, переодевались в чистую униформу, и Мулленс, будто разговаривая сама с собой, внезапно спросила:
– Кто же мог такое сотворить? Кто додумался запихнуть палку в женщину? Звери, а не люди.
Я промолчала. Все мое существо было охвачено дурным предчувствием: должно произойти что-то ужасное. Мне бы тогда сразу сообразить, что я нездорова, но, памятуя о своем последнем разговоре с Матроной, я дождалась, когда Мулленс уйдет, и затем трижды сильно похлопала себя по щекам. Ну, умрет еще одна женщина, что с того? На покойников я здесь насмотрелась. Одним больше, одним меньше.
Эмма Смит доставила нам еще немало неудобств, растеряв свои внутренности по всей смотровой, поэтому, когда Мулленс вернулась, мы с ней пошли за Дайкс, работавшей в больнице санитаркой. Санитарок мы называли «скребками», правда, не в присутствии Матроны. Дайкс была в больнице одной из старых неквалифицированных медсестер – тех самых, от которых стремилась избавиться Матрона, воплощавшая в жизнь свои передовые идеи по радикальному переустройству службы сестринского дела. Большинство медсестер старой школы со временем покинули больницу, поступив на работу в лазареты при тюрьмах или работных домах, но некоторые, как Дайкс, остались в качестве санитарок. К Дайкс также обращались те, кому случилось забеременеть.
Когда мы попросили Дайкс пойти с нами, она скривилась, но, пусть и нехотя, согласилась. И потащила за собой свое старое шумное ве