Падшие люди — страница 17 из 61

В хорошую погоду можно было бы гулять в саду, но целый день лил дождь, и мы оказались в западне дома, теснились в нем, как бедняки. Джентльмены задевали друг друга плечами, дамы цеплялись друг о друга бусинками на платьях. Дождь громко стучал по окнам, будто в них летели камни; струнный квартет бодро исполнял что-то из Бетховена – эту музыку даже я узнала. Хаотичная дробь по стеклам, музыканты, наяривавшие на своих инструментах, бесконечная толкотня гостей, словно мы были стадо баранов, которых загоняли на скотобойню, – от всего этого меня тошнило и бросало в жар. Стараясь дышать глубоко, я силилась сосредоточиться на беседе, что происходила в стоявшей неподалеку от меня компании.

Речь толкал мужчина с пепельными бакенбардами, выступавший перед группой пожилых джентльменов и дам в ярких туалетах, лишенных красок молодости: обесцвеченная кожа, белесоватые глаза, седые волосы. Оратор свои суждения высказывал безапелляционным тоном, словно излагал неоспоримые факты.

– У людей, населяющих ту часть Лондона, – заявлял он, – с младенчества развивается склонность к воровству и насилию. Искоренить преступность невозможно. Это все равно что пытаться перевоспитать дворового пса.

Его слушатели согласно закивали.

– Они же как будто совсем другой породы, вы не замечали? Посмотреть на них, так все как один приземистые, с ужасным цветом лица. Чернь есть чернь, что с нее взять, – заметила одна дама, у которой отсутствовал подбородок: нижняя челюсть вяло переходила в шею. За несколько поколений люди благородного происхождения утратили способность складывать скатерти, а если никогда не приходится складывать скатерти, на что тебе подбородок?

Представители обеспеченных слоев о деньгах рассуждали как о некоем ограниченном количестве, будто это пирог. У них на тарелке лежит кусок, но они не хотят с ним расставаться. И подкладывают себе еще: раз одна порция у них есть, значит, они вправе претендовать на второй кусок, на третий. Очень скоро их изначальный пирог увеличивается вдвое – праздничный торт! Какое счастье, что мы британцы! – а остальные тем временем смиренно ждут, когда им положат хотя бы один кусочек.

Мне хотелось вмешаться, довести до их сведения, что представители благородного сословия выше ростом лишь потому, что они лучше питаются, что кожу можно оздоровить с помощью сытной пищи, свежего воздуха и хорошей гигиены. Мне хотелось рассказать им про детей, которые покидают больницу в не столь плачевном состоянии, в каком были доставлены, но они непременно снова заболеют и превратятся в доходяг, потому что их родители слишком бедны, не в состоянии платить за жилье и прилично их кормить. Но я промолчала. Струсила. Сама себе была неприятна. Питая отвращение к пациентам, я, чтобы повысить свой социальный статус, с радостью выскочила замуж за состоятельного человека, а сейчас ханжески негодую на богатых, оскорбленная их убежденностью в том, что высокое положение в обществе предопределено их врожденным превосходством и никак не связано с везением, алчностью и воровством. Возмущаясь про себя, я пила вино, ела «сладкое мясо» в соусе и запеченное филе грудки индейки, которые подавал официант, слушавший этот разговор с опущенными в пол глазами.

Затем компания принялась обсуждать убийство Марты Табрэм.

– Господа, вы слышали, что только на этой неделе в Уайтчепеле имели место три случая умерщвления новорожденных и еще одно убийство!

– Да уж. Но ведь, по-моему, последнее убийство – довольно простой случай, да? Насколько я понимаю, мужчина кулаками забил до смерти свою жену. Далеко не столь драматично, как убийство той несчастной, которую нашли искромсанной в лестничном колодце.

Дамы заохали, прикрывая рты шелковыми носовыми платками, и более активно включились в беседу. Потрясенные до ужаса, они пришли в крайнее возбуждение.

Засим последовали описания «вопиющей дикости» Ист-Энда и беспощадных варваров, живущих в притонах. А сволочные евреи приносят кровавые жертвоприношения и вступают в тайный сговор с целью снижения заработков и разорения английских торговцев.

– У нас здесь засилье иностранцев. Всё прибывают и прибывают, как вода в реке! – высказался тучный мужчина. – Ведь затопят нас всех!

– А социалисты притащат нас на Трафальгарскую площадь да гильотинируют. Вспомните бедных французов.

– А проститутки! Их же целая армия! Что нам с ними делать? Что вот они вечно задирают юбки? Это ж не женщины вовсе. Заражают женатых мужчин, сеют болезни в домах порядочных англичан из среднего класса. Кто-то должен их остановить. Неудивительно, что их убивают и потрошат в лестничных колодцах. Сидели бы лучше дома.

Корсет на мне, казалось, ужимался, все туже и туже стягивая грудную клетку; того и гляди ребра треснут. В давящей атмосфере зала я не могла вздохнуть полной грудью. Мне не хватало воздуха. Я испугалась, что у меня начнется такой же приступ, как в тот день, когда в больницу принесли Эмму Смит. В груди грохотал гром. Нужно было срочно выбраться на улицу. Я стала проталкиваться к выходу сквозь толпу, извиняясь и стараясь не смотреть на недовольные лица гостей, которых я потревожила. Только положила руку на стеклянную дверь, ко мне подошел бесстрастный официант.

– Мадам, на улице дождь.

– Знаю. – Я открыла дверь и выбежала под нудный промозглый дождь. Холод обжег кожу, приводя меня в чувство.

Должно быть, я простояла под дождем минуты две, не больше, когда меня окликнул Томас:

– Сюзанна! Ты что? Сейчас же вернись в дом.

Он стоял в дверном проеме рядом с официантом. Один был сердит, второй – ошеломлен. К моим щекам липли мокрые волосы. Бледные лица таращились на меня как на сумасшедшую.

В кебе по дороге домой Томас, не теряя времени, упрекнул меня в том, что я его унизила.

– Отдельным людям, которые не откажут себе в удовольствии посплетничать, я объяснил, что ты в отчаянии с тех пор, как ты… больше не… Ну, в общем, ты поняла. Ты выставила себя на посмешище, Сюзанна. С каждым днем у тебя появляется все больше странностей. Думаю, ты нездорова.

Опять он за свое: «нездорова». Но я промолчала.

После того случая Томас постоянно твердил, что мне следует показаться врачу. Говорил, что я подавлена и апатична, значит, со мной явно что-то не так. Настаивал, чтобы я записалась на прием к его другу, доктору Ловетту. Если я доказывала, что беременности никакой не было и ребенка я не теряла, просто поторопилась с выводами и по глупости озвучила их, Томас заявлял, что я отрицаю очевидное. Я лишь излагаю факты, возражала я. В ответ он называл меня холодной и бесчувственной. Нормальная женщина не станет так говорить о своем ребенке, для нее это неестественно, возмущался он. Я начала сомневаться в себе. Одержимый идеей обнаружить механическую неисправность в моем организме, он обвинял меня во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я перестала с ним спорить, ибо любое мое слово, казалось, лишь подтверждало его предположение. Меня вдруг осенило, что впервые за многие недели Томас начал проявлять интерес к моей персоне, точнее, не ко мне, а к моим внутренним органам. Создавалось впечатление, что ему доставляет удовольствие обсуждать их дефективность, словно он воспринимал меня как старый проржавевший механизм, который следует разобрать на детали, оценить его состояние и собрать заново, только уже из менее изношенных частей.

В конце августа, когда стало ясно, что увиливать больше нельзя, я пошла на прием к врачу, но врача я выбрала сама.

11

Жилистый секретарь невысокого росточка, глядя на меня надменно, с преогромным удовольствием сообщил, что многоуважаемый доктор Шивершев в настоящий момент не берет новых пациентов, он и так слишком загружен.

– У вас есть рекомендации? – осведомился он презрительным тоном, заранее зная ответ.

Я солгала, сказала, что мы с ним друзья и хорошо знакомы по Лондонской больнице. Бедняга растерялся, ибо доктор Шивершев слыл за человека, который игнорирует всех без разбору. Еще я добавила, что мой друг придет в ярость, узнав, что мне дали от ворот поворот. Спесивость в лице молодого секретаря сменилась неуверенностью, и он предложил записать меня на следующую неделю, на двадцатое августа.

Изначально я не ставила себе целью попасть на прием именно к доктору Шивершеву. Я брела по Харли-стрит, сбитая с толку бессчетным количеством имен на золотых табличках, что сияли на каждой двери. Читая их одно за другим, я приходила во всё большее замешательство. Почти сдалась, решив покориться судьбе и пойти на консультацию к другу Томаса, но потом увидела это имя: доктор Роберт В. Шивершев. Сколько в Лондоне врачей с такой фамилией? Разумеется, мы не дружили, я ведь работала обычной медсестрой. А для него, конечно же, все медсестры взаимозаменяемы и неотличимы друг от друга – безликие, со сглаженными чертами, как фигуры из слоновой кости на шахматной доске. Но это не имело значения. Я лишь хотела, чтобы у меня был свой врач, на мнение которого не мог бы повлиять мой муж, проявлявший маниакальный интерес к состоянию моего здоровья.

* * *

– Так вы знаете его по Лондонской больнице? – спросила элегантная экономка, за которой я следовала по парадной лестнице. Она годилась мне в матери, но поражала красотой, какая мне самой и не снилась. Густые темные волосы, уложенные в прическу с замысловатым плетением, бархатные глаза. В ее речи слышался незнакомый акцент. Одета она была в сиреневое шелковое платье. Более пленительной экономки я в жизни не встречала. Будто передо мной была герцогиня, от которой отвернулась удача.

– Я работала там медсестрой, но потом вышла замуж.

– О! Прекрасно, прекрасно. Знаете, в молодости я тоже была склонной к приключениям… Ах, не обращайте внимания.

Она подвела меня к двери в кабинет доктора, взялась за ручку и, помедлив, зашептала:

– Зная, что вы профессиональная медсестра и что вы, конечно же, содержали бы свою плату в идеальной чистоте, я должна извиниться перед вами за беспорядок в его кабинете. Доктор не разрешает мне у него прибираться, упрекает в том, что я переставляю вещи, чего я никогда не делаю. – Она покачала головой. – Впрочем, что я вам объясняю. Вы ведь и сами наверняка знаете, какой он упрямый, да?