Наша жизнь вошла в прежнее русло, никто и глазом не моргнул. Как будто и не было того инцидента. Однако отношения между нами изменились.
Сообщения об убийствах, что я читала в газетах, и загадка тех двух ночей были как укусы вшей; большую часть времени мне удавалось их не замечать, но порой зуд от них сводил с ума. За завтраком Томас улыбался мне, за ужином интересовался, хорошо ли я провела день, а я, слушая тиканье часов или наблюдая за мухой, севшей на яблоко, вспоминала царапины, кровь, разбитое зеркало, вмятину от подсвечника на стене в спальне, набухшие вены на его груди. Вспоминала то, что он говорил мне в спальне, когда все-таки приходил ночевать домой: что толку от меня, как от бревна; что я веду себя странно; что я старею на глазах; что он мог бы сделать куда лучшую партию; что мне крупно повезло и я должна быть за это очень благодарна. А при дневном свете мы изображали из себя Адама и Еву из Челси.
15
Мой апрельский шаловливый юнец к июню преобразился в учтивого джентльмена, но с наступлением сентября превратился в стареющего брюзгу. Его все раздражало, по малейшему поводу он вспыхивал, как спичка. Я по возможности избегала его и, если иначе было нельзя, приближалась к нему с опаской: на любой голос в пределах его слышимости он шипел, как змея. Даже миссис Уиггс обходила его стороной.
После убийства Полли Томас все время пребывал в возбужденном, дерганом состоянии. Взял себе в привычку кусать ногти, чего раньше я за ним не замечала. Ходил стиснув зубы, которые по утрам чистил так яростно, что сплевывал в раковину кровь. Ревностнее, чем обычно, ухаживал за бакенбардами и однажды, впервые, спросил меня, симметричны ли они.
– Я так долго смотрел на них, – объяснил он, – что уже и сам не пойму.
Это был не тот Томас, который смеялся над своими ожогами и был уверен, что весь мир лежит у его ног. Нервозность супруга передавалась и мне. Я вышла за него ради безбедного существования, обменяла на его покровительство свою независимость и свободу, чтобы избавиться от вечного страха потерять работу и уберечься от невзгод.
Гнев, что бродил в нем, пожирал воздух в доме. Стены буквально издавали вздох облегчения, когда он уходил на работу или на одну из своих таинственных ночных прогулок. Уж я сама точно. Раньше я думала, что все мужчины – храбрые бесстрашные воины, но теперь, близко узнав одного из них, я поняла, что они так же слабы, как любая женщина. Пожалуй, даже слабее. Томас, например, никак не хотел расстаться с иллюзией, что он сильный благоразумный человек. А тот, кто отказывается признавать свои слабости, сильным быть не может.
Если я спрашивала, что его тревожит, он отделывался отговорками: в больнице не все гладко, хлопоты с пациентами. Или ссылался на трудности в другой своей работе: его пригласили принять участие в одном хорошо финансируемом новаторском исследовании в составе избранной группы выдающихся врачей. Они все были более опытны, чем он; сам проект был очень выгодный, открывал перед ним большие возможности, но заниматься им приходилось по ночам. Я знала, что частная практика Томаса «буксовала», пациентов не было. Но, видимо, он считал, что эта другая работа более достойна его внимания и сил.
Также злили его письма, что он получал от своей сестры, Хелен. Вероятно, она писала их в неподобающе высокомерном тоне, не проявляла к нему должного уважения – и впрямь возомнила себя королевой. У его сестры, жаловался Томас, абсолютно нереальные представления о том, сколько денег нужно человеку, чтобы пристойно жить в Лондоне. Ей невдомек, что успешная частная практика нарабатывается годами. Она его обвиняет, возмущался он, в халатном отношении к труду. По этому поводу Томас негодовал часами.
– Можно подумать, Хелен понимает, что значит работать! Хоть бы кто-нибудь ей сказал, что отдавать распоряжения – не ахти какой великий труд. Надо бы, конечно, утереть ей нос, рассказать про свою другую работу, какая она прибыльная, с какими людьми я общаюсь, но я и не подумаю. Она не поймет, а ей втолковывать я ничего не собираюсь, – заявил он.
Сестра, о которой еще недавно Томас отзывался с восхищением, теперь была «противной маленькой стервой» или «тупорылой квашней».
Ее письма он читать мне не давал, только зло комментировал. Один раз я поделилась с ним идеей о том, как привлечь больше пациентов в свою частную практику. Посоветовала принимать всех без разбору, а не гоняться за известными личностями, к чему, я знала, он был склонен. Томас посмотрел на меня так, будто я предложила ему пройтись голым по Челси или облизать башмаки мусорщику.
– По-твоему, это все, на что я годен? Избавлять от мигреней и волдырей мелких клерков, лечить животы ничтожных людишек? – он со стуком положил на тарелку столовые приборы.
По крайней мере, я больше не вздрагивала от вспыльчивости мужа: была готова к его вспышкам гнева.
– Положительные отзывы – чем не реклама? – отвечала я. – Даже из уст мелких клерков. Чем больше людей ты вылечишь, тем больше шансов, что тебя порекомендуют человеку с большими связями. Охотно верю, что та твоя другая работа во всех отношениях более привлекательна, но, Томас, нельзя рассчитывать на быстрый успех. Взять хотя бы доктора Шивершева: к нему полная запись на несколько дней вперед. Мне пришлось сослаться на наше знакомство по больнице, чтобы записаться к нему на прием.
Едва эти слова слетели с языка, я поняла, что совершила ужасную ошибку. Мужчины не любят, чтобы их собственность восхищалась другими собственниками. Я замерла, затаив дыхание. Когда подняла на мужа глаза, он, застывший, как изваяние, смотрел прямо на меня. Не сказав ни слова, швырнул тарелку. Она упала на мой бокал. Тот разбился, обрызгав меня вином и осколками стекла. Томас поднялся из-за стола, отодвинул стул и покинул столовую как ни в чем не бывало. Человек, постоянно упрекавший меня в том, что я излишне эмоциональна и неуравновешенна, скрылся на своем драгоценном чердаке, подобно капризному ребенку, который от обиды убегает в детскую. Преданная ему миссис Уиггс поспешила за ним, всплескивая на ходу руками, словно ободряя его уязвленное эго.
Был и положительный момент: мы с миссис Уиггс достигли негласной договоренности игнорировать друг друга. Я больше не слонялась по дому, сомневаясь в каждом своем шаге, опасаясь, что дышу не в ту сторону. Не давала ей возможности читать мне нотации по поводу экономии свечей и необходимого количества расчесок. Я пришла к выводу, что трения между мной и мужем возникают во многом по вине миссис Уиггс. Я мечтала вместо нее нанять какую-нибудь кроткую рябую девушку. Мы с Томасом ладили бы гораздо лучше, если б миссис Уиггс вечно не втискивалась между нами подобно ревнивой собачонке. Если б удалось избавиться от нее, тогда этот дом по-настоящему стал бы моим.
Я до сих пор чувствовала себя здесь незваной гостьей, которая путается под ногами экономки. Посему, чтобы как-то развлечься, а заодно пощекотать ей нервы, помучить ее неведением (а то ведь миссис Уиггс всегда надо знать, где я нахожусь), я на целый день уходила из дома – бесцельно бродила по городу, сидела в Британской библиотеке, посещала музеи и церкви или, если не было дождя, гуляла в парке. По крайней мере, она была лишена удовольствия доложить Томасу – в тщательно подобранных коварных выражениях, принижавших меня в его глазах, – что я с утра до ночи шатаюсь по дому в опиумном дурмане.
Газеты наперебой сообщали, что полиция разыскивает человека по прозвищу Кожаный Фартук. Для меня это явилось огромным облегчением: значит, уайтчепелский убийца все-таки не мой муж. Какое-то время мои подозрения казались обоснованными, чаще всего по ночам, когда мне снились особенно яркие сны. Чтобы избавиться от них, я увеличила дозу настойки опия, но видения стали только еще более причудливыми. Днем они вызывали у меня смех.
Мелкий преступник из Уайтчепела, Кожаный Фартук любил поиздеваться над проститутками, и многие местные жрицы любви открыто показали на него полиции как на убийцу. Еврей без определенных занятий, он, по слухам, был настолько порочен и непорядочен, что стал изгоем даже среди своих соплеменников. С той ночи, когда была убита Полли Николс, он куда-то исчез. Полиция, пытаясь его найти, перевернула вверх дном более двухсот домов. Мне, конечно, было неведомо, где пропадал Томас в те ночи, но, если честно, много ли жен знают, куда ходят вечерами их мужья? Такова супружеская жизнь. Ради нее я пожертвовала своей свободой. Видимо, с ночными отлучками Томаса придется смириться.
Полиция жаловалась, что на местах совершения убийства и возле мертвецких, куда принесли тела погибших женщин, собираются толпы народа. Я решила, что сама съезжу в Уайтчепел. Мне казалось, что, если в тех местах я опущусь на колени и понюхаю тротуар подобно ищейке, то сумею раз и навсегда отделаться от мысли, что мой супруг с симметричными бакенбардами когда-либо стоял там, тем более вспарывал ножом проституток.
На пароходике я доплыла от Челси до Тауэр-Хилл, потом на омнибусе доехала до Олдгейта. Начала с церкви святого Ботолфа, известной как «церковь проституток», потому что возле нее днем и ночью фланировали старые занюханные продажные женщины. Чтобы полиция к ним не придиралась, они медленно шествовали по кругу. Зрелище это было комическое, цирк да и только. В коротких юбках, открывавших лодыжки, в ярких развевающихся шарфах, они выступали с важным видом. Грубоватые лица были разукрашены самодельной или краденой косметикой, которая лишь еще больше старила их, подчеркивая изможденность черт. Насмешливыми голосами эти «красотки» зазывали мужчин, бросая колкости в их адрес, а друг с другом переговаривались только криком, но, пока они двигались, полицейские притворялись, будто их не замечают. Даже вообразить трудно, что за антигигиенические страсти скрывали они под своими юбками. Непонятно, как им вообще удавалось заманивать клиентов. Пожалуй, только слепой или пьяный вдрызг самоубийца соблазнился бы отдать свои кровные за их услуги.